Неподалеку, в высоких ивах, чьи тонкие стволы были густо увиты плющом, Эми услышала звонкую песню скворца, а зяблики перелетали с ветки на ветку, и их лазоревые перышки словно бы таяли в этом удивительном небе.
Тихонько напевая, девушка опустилась на колени у высоких кустов, где дикая голубика была такой спелой и сочной, что стоило прикоснуться к ней пальцами – и ягоды сами так и падали в подставленную ладонь. Эми качнула две веточки с гроздьями ягод.
Точно жемчужины с нитки, ягоды голубики – белые, как будто покрытые изморозью, – посыпались ей в ладони. Она подержала их какую-то долю, секунды, не утерпела и отправила всю горсть в рот. Щеки ее оттопырились, как у мыши, нашедшей рождественский пудинг.
Эми проголодалась; она так торопилась за ягодами, боясь, как бы другие ее не опередили, что не успела съесть утром ни крошки.
Стоя на коленях на мягкой, чуть влажной земле, девушка набрала еще ягод и опустила их в плетеную ивовую корзинку, стоявшую рядом с ее снятыми чулками и туфельками. В считанные минуты корзинка наполовину наполнилась, и Эми углубилась в заросли; в листве видны были только ее босые, испачканные в земле ноги.
Мужские голоса и хруст сапог по гравию заглушили песню скворца и тихое жужжание стрекоз и пчел. Эми замерла, услышав смех, она не знала, заговорить ей или затаиться. Сквозь густую листву ей ничего не было видно, кроме нескольких пар мужских ног.
– Просто не представляю, что может быть хуже, Энд. Даже я не смог бы такого вынести.
У Джонатана Уинтропа был резкий, высокий голос, и Эми тотчас же узнала его, а «Энд» – это, конечно, Эндрю Билл. Оба были друзьями ее Уильяма. Девушка, тихонько прислушиваясь, сосчитала ноги, видневшиеся сквозь листья. Мужчин было шестеро.
– Еще и не то можно вытерпеть... за такие-то деньги, – заметил один из них, и мужчины опять рассмеялись.
– Я бы лучше заточил себя на остров Эрент с этой бандой диких шотландцев, чем повесить такое ярмо на шею.
– Шотландская клетка совсем не идет тебе, Энд. – Снова взрыв смеха. – К тому же твоя семья не нуждается в этих миллионах.
– Даже если бы и нуждалась, вряд ли я сгодился бы на роль жертвенного агнца.
– Еще как бы сгодился! Если бы ты так же нуждался в деньгах, как Уильям...
Эми так и застыла, догадавшись наконец, что они говорят о ней. Она затаила дыхание, прислушиваясь.
– И когда же наш жертвенный агнец, или, скорее, баран, пойдет на заклание?
Новый взрыв хохота.
– Где-нибудь в декабре.
– В декабре, – хмыкнул кто-то. – Декабрь – это длань Господа, удушающая де Пайстеров.
– А теперь повтори это быстро шесть раз.
Эми сидела в своем укрытии, почти физически ощущая, как все в ней увядает и меркнет, точно все ее надежды и счастье утекали по капле, пока не осталось ничего, кроме пустой оболочки. Мужчины опять засмеялись, обыгрывая еще раз последнее оскорбление. Щеки девушки вспыхнули от стыда.
– Знаешь, как говорится, ты можешь жениться на женщине ради денег и секса и все-таки любить... Пользуйся ее деньгами и телом и люби каждый миг этой жизни!
С каждым новым взрывом смеха, с каждой шуткой щеки Эмилии горели все жарче; глаза ее жгло от унижения. Невидимая никому, она сидела в своем укрытии и плакала беззвучно, слушая, как друзья Уильяма насмехаются над ней. Они были из тех людей, что не остановятся, чтобы полюбоваться полетом птицы, посмотреть на заходящее солнце или вдохнуть аромат цветка. Сшитая вручную одежда для куклы не имела бы для них никакой цены. Вещи должны были стоить дорого или иметь «знак качества», «марку».
У Эми не было такой «марки», у нее были лишь деньги – достаточно, чтобы оплатить любую вещь, какую им вздумалось бы купить. Это было все равно как если бы сейчас, прямо здесь, в кустах голубики, она превратилась из человека даже не в недочеловека и не в дурного, нехорошего человека, нет, в нечто гораздо худшее – в банковский счет.
Девушка зажмурилась и, наверное, в тысячный раз за последние три года пожалела, что родителей нет в живых. Ей хотелось, чтобы мать ее была сейчас здесь со своим кружевным платочком, но не затем, чтобы протирать затуманенную витрину, а чтобы осушить слезы Эми, которые ей было не удержать.
Ей хотелось очутиться в объятиях матери еще хоть разочек, хотя бы на минутку, чтобы почувствовать себя защищенной, ощутить себя опять человеком. Ей хотелось, чтобы отец был жив и она, заглянув в его глаза, могла бы увидеть там себя такой, какой она была раньше. Ей хотелось быть сейчас где угодно, только не здесь, и чтобы рядом была сильная рука Уильяма и она бы могла на нее опереться.
Когда мужчины перестали смеяться, Эми открыла глаза: вокруг нее неясным пятном расплывалась листва голубики. Эмми вдруг поняла, что ей совсем не хотелось, чтобы Уильям – единственный, кому она была дорога, – услышал издевки и хохот приятелей. Она бы не вынесла, если бы он стал свидетелем ее унижения. Унижения, которое, как ни представляла, невозможно пережить, унижения, которому она подвергалась из-за того, что родилась не с тем именем.
Еще несколько мгновений жестоких, ранящих душу насмешек, и мужчины двинулись дальше по дорожке к дому Кэбота; там, в английском розовом саду Часси Кэбот им будут поданы холодные закуски, прежде чем все отправятся на последний праздник этого лета – ежегодный традиционный бал в имении Бэйардов.
Эми раздвинула кусты и медленно поднялась, не обращая внимания на листья, пыль и раздавленные ягоды, прилипшие к ее светлым волосам и подолу шелковой юбки, на то, что мокрая земля проступает у нее между пальцами босых ног. Низкий мужской голос донесся до ее слуха: такое самопожертвование заслуживает-де ордена за отвагу.
Девушка быстро обернулась, потрясенная, не веря своим ушам, и увидела вьющиеся темные волосы и широкие плечи Уильяма де Пайстера, единственного человека, которому, как думала Эми, она была дорога. У нее было такое чувство, какое бывает в тот страшный, ослепительный миг, когда понимаешь, что падаешь, в миг, когда сознание непоправимости происшедшего ударяет тебя наотмашь.
Горло ее сжалось; казалось, в нем застрял холодный ком жира. Она прерывисто вдыхала в себя воздух, стараясь удержаться и не наделать глупостей, не разрыдаться во весь голос. Девушка зажала себе рот ладонью, чтобы мужчины, которые спускались по тропинке среди деревьев к просторным зеленым лужайкам, не услышали ее плач.
В груди Эмилии, в самой ее глубине, сердце, казалось, совсем перестало биться. Ее мир, ее маленький, нелепый, полный грез и желаний мирок, которого на самом-то деле и не было, неожиданно снова рухнул.
Потому что это был голос Уильяма – того, что требовал ордена за отвагу. Эми смотрела на него со спины, а он стоял среди своих бессердечных приятелей. Он был все такой же высокий. И, освещенный солнцем, он по-прежнему выглядел сильным и уверенным.
Эми надеялась, что он тот, кто одолеет ее чудовищ. Но когда она вскинула голову и сглотнула тяжелый комок, стоявший в горле – казалось, это было ее сердце, – девушка взглянула правде в глаза: это был ее Уильям – тот, что хохотал громче всех.
Глава 2
Жизнь похожа на пудинг:
Нужны и сахар,
И соль.
Тогда он получится вкусным.
Старинная поговорка Новой Англии
Обивка кое-где порвалась. Джорджина Бэйард схватила вышитую подушку, некогда принадлежавшую Марии Антуанетте, и бросила ее на диван, чтобы прикрыть потертые места.
Высокие часы на стене напротив начали отбивать время. Девушка обернулась: еще девять часов впереди. Она взяла медовую булку со столика, где был сервирован завтрак, и стала жевать ее, прохаживаясь мимо больших застекленных дверей, ведущих в сад.
Проглотив последний кусок, она посмотрела вдаль, на горизонт, где небо сходилось с неподвижной водой Атлантики. Однако Джорджина знала, что море переменчиво так же, как и удача ее брата. Случалось, океан был гладким, спокойным, невозмутимым, словно и не бывало никогда бурь, и пенных бурунов, и громадных валов, с таким грохотом и ревом налетавших на скалы Мэна, что местные рыбаки называли их ревунами.
Они подкрадывались незаметно, эти ревущие штормы, именно после таких дней, как сегодня, – прекрасных дней. Праздных, беспечных дней. Дней, которые убаюкивали, внушая ощущение благополучия и покоя, как будто все в этом мире прекрасно – так было и так будет всегда. Но те, кто знал побережье, кто провел здесь, в Мэне, немало времени, вроде нее, знали, что погода в конце лета, как, впрочем, и в любое другое время года, весьма изменчива.
Уж в чем Джорджина Бэйард не сомневалась, так это в том, что и жизнь изменчива. Только глупцы могут верить в судьбу и удачу. Именно таким глупцом и был ее брат. Всю жизнь он гонялся за призраками лишь затем, чтобы умереть разоренным, не оставив ей ничего, кроме множества долгов, большого особняка в Бостоне и летнего дома, который она так любит, – и тот и другой с громадными закладными, которые ей было не выплатить.
Джорджина проглотила еще три сладкие булочки, нервно откусывая и жуя, откусывая и жуя и совершенно не чувствуя вкуса. Она раздраженно уселась в стоявшее рядом кресло, глядя вдаль, за окно, где вид был испорчен серой уродливой глыбой острова; местные говорили, что туда переселились призраки диких шотландцев, изгнанных из собственных домов.
Дикие шотландцы... Вот еще! Девушка засмеялась. Неужто кто-нибудь поверит в такую чушь! Однако ей вдруг пришло в голову, что у нее есть кое-что общее с этими самыми шотландцами. Она тоже вот-вот потеряет свой дом.
Джорджина откинула голову. Бабушка всегда так делала – откидывала голову назад на несколько минут, когда устраивалась в этом кресле, том самом кресле, сидя в котором она, бывало, говаривала:
– Джорджина, тебе бы следовало родиться мальчишкой. Этот твой братец просто безвольное ничтожество, мот. У него в голове сплошной туман да бесплодные, несбыточные проекты. Он плохо кончит – помяни мое слово. Он слаб, но у тебя-то есть сила – упорство, характер и ум. Ты пошла в деда и в его отца, настоящего Бэйарда. Победителя.
Бабушка была права. Брат Джорджины Элберт никогда не задумывался над тем, к чему могут привести его действия. Он просто делал что-нибудь, и все. Он был всего на год старше ее, но в глазах родителей он был старше на годы; он значил для них больше, потому что был сыном.
Как-то днем в воскресенье – Джорджине тогда было шесть лет – они уселись всей семьей в легкую парную коляску и отправились в парк, где должен был состояться концерт, где в киосках торговали сластями, а детей ожидал кукольный спектакль. Однако задолго до всего этого Элберт потащил ее на пруд ловить лягушек, потом кормить голубей, которые, как он уверял, станут клевать орешки прямо с ладони Джорджины. Потом она поняла, что они заблудились в толпе ужасно высоких людей; торопясь на концерт, они не обращали внимания на маленькую потерявшуюся девочку.
Ей показалось, прошли часы, пока родители отыскали их, сидящих на скамейке у пруда для домашних уток. Мать кинулась успокаивать плачущего Элберта. Джорджина же сидела, сцепив на коленях руки, чтобы они не дрожали. Она до того перепугалась, что у нее даже не было слез, чтобы заплакать. Отец и бабушка приняли это оцепенение от ужаса за стойкость и силу духа, и родные ее в первый раз произнесли имя девочки с одобрением и гордостью. Они утверждали, что она настоящая Бэйард.
Как-то раз жарким летним днем, когда брат и сестра подросли, Элберт уговорил ее искупаться в заливе и заплыть подальше, на глубину. Именно Джорджина, борясь с отливом, дотащила тогда брата до берега. Потом она сидела на песке среди водорослей, кашляя от набравшейся в горло морской воды, а мать ее, задыхаясь от рыданий и схватив Элберта, восклицала, что они чуть было не потеряли сыночка.
Родители увели ее брата в дом. Джорджина ведь была сильная, она не нуждалась в них так, как Элберт, а потому ее оставили на берегу. Позднее, когда брата закутали в нагретые простыни, напоили взбитым горячим шоколадом и накормили наваристой похлебкой со свининой и овощами, Джорджине достался лишь подзатыльник – она ведь такая сильная и рассудительная! Потом, перед сном, ее снова оставили в одиночестве.
Когда брат ее вскрикивал по ночам, боясь темноты, мать бежала к нему стремглав. А Джорджина – сильная и спокойная – не плакала, какие бы ужасы ей ни мерещились в темной комнате.
Со временем она приучила себя не обращать внимания на все, что шло от воображения: мечты, надежды и всякие там фантазии. Они были не более чем призраки, которые прятались в темноте; они никогда не существовали в действительности.
Жить – это вовсе не означало задумываться над тем, что когда-либо было или могло бы случиться или, может быть, даже существовало в действительности. Жить – это значило быть такой, какой хотели тебя видеть окружающие. Жить – значило постоянно, изо дня в день, стараться стать тем, чем ты не была. Ведь на самом деле Джорджина очень боялась! Что, если они вдруг узнают, что она на самом деле совсем не такая сильная, какой кажется?
Джорджина с малых лет научилась быть такой, какой ее желали видеть. Она научилась скрывать свои страхи за внешним спокойствием и самообладанием. Когда мать ее, умирая, простилась лишь с Элбертом или когда умер отец и оставил все состояние Бэйардов ее брату, мир девочки пошатнулся, но она становилась все сильнее и боролась все яростнее, держась из последних сил, как в тот день, много лет тому назад, когда она, сопротивляясь волнам, вот так же старалась продержаться и не выпустить Элберта.
И вот уже несколько недель она незаметно для окружающих снова вступила в борьбу. Сегодня вечером ей суждено узнать, стала ли она победителем в этой последней битве. Девушка резко вскочила, словно, присев на эти несколько минут, позволила себе непростительную слабость и тем самым сдалась. Она повернулась, затем остановилась у стеклянных дверей, наблюдая, как больше десятка рабочих трудятся в саду, подрезая слишком длинные сучья и ветки так, чтобы они не нависали над каменными скамьями, придавая форму кустам и подстригая хвойные изгороди, доводя их до совершенства, убирая растоптанные лепестки лилий и роз и опавшие листья с каменных плит дорожек и мраморных фонтанов. Фонари были развешаны на балконе верхнего этажа, достаточно высоко для того, чтобы лить мягкий свет на плошадку внизу, не освещая при этом ни трещин в деревянных стенах дома, ни пятен облезающей там и сям штукатурки.
Со вчерашнего дня по мощенной кирпичом подъездной аллее то и дело громыхали колеса фургонов, доставлявших провизию: корзины с живыми омарами, превосходную говяжью вырезку, свежие фрукты из теплицы, экзотические цветы, белужью икру и – ящик за ящиком – шампанское «Вдова Клико». Джорджина истратила остатки состояния их рода на сегодняшний бал – традиционный бал Бэйардов.
С незапамятных времен каждое лето бал в особняке Бэйардов закрывал сезон в Мэне. Мужчины помадили волосы, вдевали запонки из драгоценных камней в манжеты шелковых рубашек. Женщины крепко шнуровали крепдешиновые бальные туфельки и облачались в свои самые нарядные туалеты, которые приберегали к этому ежегодному прощальному вечеру, где французское шампанское непрестанно струилось из массивного серебряного фонтана, где нежные ломтики вкуснейшего омара, запеченные в пышном тесте, подавались с чудесными экзотическими бананами, глазированными медом с лесными орехами, и где бусинки красной икры сверкали на кремовых пластинках молодого картофеля. В саду у Бэйардов будет звучать прелестная музыка и будут танцы; и хотя там всегда было достаточно света от фонарей, сияние полной августовской луны по традиции будет заливать сад.
Приглашенные девушки сгорали от нетерпения, поскольку всем было прекрасно известно, что на балу у Бэйардов заключалось больше помолвок и богатые семейства роднились чаще, чем на каких-либо других приемах и вечеринках. Дамы грезили о томных взглядах и томных поцелуях, о кратком вопросе и внушительном бриллианте в четыре карата в драгоценной платиновой оправе. Молодые люди готовились к объяснению в любви, когда они, встав на колени, сжимали во вспотевших ладонях маленькие коробочки, обитые внутри синим бархатом, для того чтобы уберечь лежавшие в них драгоценности. Сегодняшний вечер мог изменить судьбу по меньшей мере десятка пар.
Не пройдет и двух недель, как все отдыхающие разъедутся к себе в Бостон, Нью-Йорк и Филадельфию, где они будут оставаться до следующего июня, когда Мэн снова станет для них прибежищем, местом отдыха для этих легендарных американских фамилий, живущих в своем узком мирке, почти столь же призрачном, как а сказании о рыцарях короля Артура.
Но Джорджина не вернется домой. Городской особняк Бэйардов отошел во владение банка. Через три месяца она может потерять и этот дом тоже. Факт остается фактом: если только Джон Кэбот не сделает ей предложение сегодня вечером, у Джорджины не останется дома ни здесь, ни в Бостоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32