Отсюда и пошло название моста.
Друзья обвели взглядом дома окрест, но, как и остальная часть города, этот квартал был безлюден и тих. Вскоре они были на месте. Чезаре попрощался с ними до вечера. Виргилий взялся за бронзовое стукальце. На пороге показалась испуганная девица. Виргилий представился и протянул ей записку Тинторетто. Служанка взяла ее и исчезла на лестнице, ведущей наверх. Вскоре она появилась вновь и пригласила «господ посетителей» следовать за ней к госпоже.
Нанна возлежала на постели в одном из тех платьев, что были в ходу у венецианок в то время: с предельно оголенными плечами и грудью, из очень дорогой ткани, богато отделанное кружевом из Бурано, со шнуровкой, украшенной серебряными наконечниками. Из-под платья виднелась нижняя юбка из алого атласа, простеганная золотыми нитями. На плечи был наброшен цветистый платок. На шее у нее было колье из больших, размером с горошину, жемчужин, какие доставляют с Востока. При виде такой роскоши Виргилию, студенту права, на ум пришел «указ, принятый славным советом Прегади в 1542 году относительно платья и внутреннего убранства дома проститутки». Он попался ему на глаза в Вероне, там было сказано следующее: «Девицам легкого поведения, проживающим в данных краях, запрещается надевать или носить на какой бы то ни было части тела золото, серебро и шелк, за исключением головных уборов, которые должны быть из чистого шелка, а также носить цепочки, жемчуг и кольца с каменьями либо без оных как в ушах, так и в иных местах; ношение золота, серебра и шелка, как и драгоценностей любого рода, запрещается и дома, и за его пределами, и за пределами города».
Когда они вошли, куртизанка встала и надела сабо, которые несказанно поразили французов. Верх сабо был кожаным, а подошва деревянной, высота каблуков достигала целого фута. Ну просто не обувь, а ходули. Двигалась она на них с трудом, зато превосходила посетителей на целую голову. «Замечательно придумано для дождливой поры, когда улицы Венеции утопают в грязи! Но летом и в помещении…» — Виргилий не успел закончить своей ремарки sotto voce, поскольку Нанна подошла к ним. После обмена любезностями она пригласила их расположиться в глубоких креслах, а служанку отослала за вином и лакомствами. Пока она рассыпалась в похвалах Тинторетто, Виргилий успел разглядеть ее. Длинные светлые волосы были заплетены в две косы, уложенные на лбу в виде двух рожек. Слой белил и густая киноварь на губах не могли скрыть воскового цвета лица, плохой кожи, кругов под глазами. От нее исходил легкий аромат талька и лаванды.
— Я думаю, вы пришли сюда не за тем, чтобы выслушивать похвалы природной учтивости синьора Робусти. Якопо пишет, что вы желаете расспросить меня по поводу одного дела. Чем я могу быть вам полезна? — спросила она, разливая вино.
Служанка устроилась возле хозяйки, вынула из кармана пилочку и принялась полировать ей ногти. Без всяких околичностей Виргилий заявил, что их интересует смерть Атаки. Нанна вскрикнула:
— Господи, упокой ее душу! Ведь именно я и нашла ее на следующее утро. — Она замолчала, пытаясь совладать с охватившим ее волнением. — На следующее утро, — повторила она дрожащим голосом, — было слишком поздно. Остаток своих дней я проведу с ощущением, что могла спасти ее, ведь накануне за четверть часа до полуночи я проходила под ее окнами. Я жила недалеко от нее, в Дорсодуро. Я позвала, но никто не ответил… я не стала звать второй раз. Откуда мне было знать? То, что я увидела на следующее утро, я не забуду никогда. Мне это снилось потом снова и снова. — Слезы навернулись ей на глаза. — Чума со всеми ее ужасами — и та не причиняет таких страшных страданий, какие выпало перенести Атике. Никогда смерти не предстать передо мной в таком жутком обличье, как в то утро.
Нанна прикрыла веки, видно, пытаясь прогнать обступившие ее картины. Но ей это не удалось. Вопрос Виргилия открыл шлюзы ее памяти, и потоки крови застлали ей глаза. Едва слышным голосом она пыталась рассказать им то, что так долго носила в себе.
— Атика была привязана к кровати бантами за запястья и лодыжки. Во рту у нее был кляп. Лоскут за лоскутом с нее сняли всю кожу — на ногах, руках, животе, груди, лице. Всей душой верю, что смерть наступила задолго до окончания этого изуверства. Что она угасла до того, как ее освежевали и обескровили, словно какое-нибудь животное. Ее кровь… кровью было залито все вокруг. Простыни мокрые от крови. Подушка красного цвета. Ленты, которыми ее привязали, и те стали алыми. А тело ее было одной огромной кровоточащей раной. Лицо… лицо превратилось в кусок мяса, вокруг которого уже вились мухи. В луже крови у кровати, словно собачонка, постанывал ее раб Эбено. По крови же бродила ее болонка.
Нанна смолкла. Пьер и Виргилий, потрясенные до глубины души, не издавали ни звука. Служанка прекратила делать маникюр, так дрожали ее руки.
Первым дар речи обрел студент-медик.
— Почему с ней так обошлись? Разве не достаточно было ее убить? К чему кусок за куском снимать кожу, пока не наступит смерть?
— Ее палачом двигала чудовищная ненависть, — проговорил, глядя в пустоту, Виргилий.
— Я развязала ленты, — продолжила задушенным голосом куртизанка. — Одна из лент, та, что стягивала ее правую руку, была уже развязана… Эбено помог мне. Никакого смысла в этом не было, я знаю, но мы просто не могли не «освободить» ее, поскольку видеть подобное попрание человеческого достоинства было невмоготу.
После такого рассказа трудно было продолжать беседу. Каждый испытывал неловкость и старался скрыть это, потягивая вино. Налили и служанке. Вино помогло прийти в себя, снова разговориться. Нанна поведала им историю жизни своей подруги.
Атика появилась на свет по другую сторону Средиземного моря, в Александрии. Ее отец, богатый торговец, имел только двоих детей: дочерей с разницей в возрасте в один год. Были они очень похожи, звали их Камара Светлая и Атика Рыжая. Он обучал их своему ремеслу, они помогали ему в делах. Товары он доставлял с Востока, из арабских стран, из Индии, из Китая: пряности, ладан, шелк, фарфор, жемчуг, камни. Затем грузил их на корабли и переправлял за море: в Византию, Венецию, Геную, Эг-Морт. Несмотря на появление нового морского пути из Индии, открытого Васко де Гамой, на увеличение количества кораблей, огибавших Африку через мыс Доброй Надежды, на конкуренцию, которую составляли ему португальцы, на разорение многих его собратьев из Александрии и, казалось, конец золотого века торговли в Средиземноморье, он продолжал процветать, а обе его дочери были ему помощницами. Порой он сам сопровождал караваны судов в турецкие и итальянские города, где торговал своим экзотическим товаром. Однажды он предложил дочерям плыть с ним. И совершил роковую ошибку! Под Родосом их взяли на абордаж пираты: товары разграбили, его самого убили, а дочерей захватили в плен. Вскоре их выставили на продажу на невольничий рынок в Истамбуле. Старшей было шестнадцать. Ее купил евнух из гарема богатого турка, чьей любимой женой она стала. А вторую приобрела для себя знатная венецианка, чей муж служил Маркантонио Барбаро, наместнику Венеции в Константинополе. Сестрам не суждено было больше увидеться. Во время борьбы за Кипр, за год до битвы при Лепанто, венецианцам в Константинополе стало неуютно. Их добро и корабли были частично конфискованы. Барбаро был задержан и выслан. Хозяева Атики предпочли покинуть турецкую столицу подобру-поздорову и вернуться на родину. Рабы следовали за ними. Египтянке исполнилось двадцать, когда она прибыла в город дожей, и двадцать один, когда ее хозяйка, умирая, подписала ей вольную. Редкая красавица, умница, владеющая многими языками и к тому же свободная, она выбрала единственную стезю, которая могла сделать ее еще и богатой, — стезю куртизанки. Очень скоро слава о ней распространилась повсюду. Ее общества искали не меньше, чем общества Туллии Арагонской, Гаспары Стампы или Вероники Франко, с которой она очень подружилась. Что ни день в ее величественном особняке в Дорсодуро собирались местные вельможи и заезжая знать, знаменитые поэты и иностранные дипломаты. И никому не приходилось скучать в ее салоне. Говорили на философские темы, читали Боккаччо и Петрарку, шутили, играли на лютне и виоле, декламировали на латыни, рассуждали о живописи, скульптуре и архитектуре. Атика умела быть безупречной хозяйкой. Сидя среди гостей, она говорила с одним, шутила с другим, всем уделяла внимание, награждала кого взглядом, кого улыбкой, кого нежным прикосновением или поцелуем, да так, чтобы ни в ком не вызывать ревности. Если только намеренно не хотела спровоцировать кого-то на ревность: в этом случае она была нежна со всеми, кроме того, кого желала задеть. Умела она принять и новеньких, вводимых в ее салон завсегдатаями, и уединиться в будуаре с кем-то очень важным. Если обстоятельства того требовали, она могла и запереться в спальне с тем, кому отдала предпочтение, не обращая внимания на досаду других. У нее хватало ума не сочинять стихов ни на арабском, ни на итальянском, ни на турецком, ни на латыни, поскольку она знала меру и понимала, что у других это получается лучше. А может, и потому, что больше любила слушать, как читают стихи. Она искренне и со знанием дела наслаждалась изящными искусствами и литературой. Желая удивить ее, доставить ей удовольствие, ей предлагали не только драгоценности и наряды, но и книги, ковры, скульптуру. В несколько лет она сколотила настоящее состояние из предметов роскоши, и никто не мог назвать его размеров, хотя все сходилось на том, что оно было немалым.
«Возможно, Нанна и не обладает талантами Атики — самой по себе неординарной и познавшей неординарную смерть, — но у нее явный дар описывать людей и рассказывать об их жизни, — подумал Виргилий, когда та закончила рассказ. — Какие скачки провидения в этой незаурядной судьбе: дочь богатого торговца, потом — рабыня, куртизанка на пике своей славы, затем заживо замученная». У Виргилия по ходу рассказа появилось множество вопросов: как относились к славе Атики другие женщины, какие страсти разжигала она среди мужчин, кому из друзей доверялась, кто был ее врагом, как сложилась жизнь ее сестры в серале. Но Нанна уже обратилась к Пьеру:
— Тинторетто пишет, что вы врач. Возможно, он назвал вам болезнь, которой я страдаю. Не откажите в любезности осмотреть меня.
— Я сам собирался предложить вам это, хотя я и не специалист в данной области.
— Извините нас, — проговорила она, обращаясь к Виргилию, и добавила, повернувшись к служанке: — Приготовь мне ванну с ароматическими травами. Когда господа нас покинут, я намерена искупаться.
Пьер недолго пробыл у нее. Когда они вышли, Предом с отчаянием убедился, что она твердо намерена выпроводить их. Видно, их визит затянулся. Или она слишком утомилась. И хотя Виргилию было не занимать смелости, он понял, что тут он бессилен и те вопросы, которые он заготовил, пропадут втуне. Вежливо, хотя и против воли, он откланялся. Но в тот момент, когда дверь уже должна была за ними захлопнуться, он решил попытать счастья и задать самый важный вопрос:
— Как вы думаете, это Эбено ее убил?
Бросив на него удивленный взгляд, Нанна ответила:
— Увидев его, жалкого, оплакивающего Атику, я сразу поняла, что это не он. Да ведь его выпустили два дня спустя. Его оправдало свидетельское показание человека, пользующегося уважением. За него вступился Тициан Вечеллио…
ПИСЬМО АТИКИ ТИЦИАНУ ВЕЧЕЛЛИО
Дорогой мэтр,
Пишу Вам, дабы напомнить о вечере, который состоится сегодня в моем доме с участием Лионелло Зена, Кары Мустафы, Жоао Эль Рибейры, Зорзи Бонфили, Олимпии и вашей покорной слуги. Буду ждать вас, как всегда, с наступлением ночи.
Преданная вам Атика.
Писано в Венеции 7 августа в год от Рождества Христова 1574-й.
Глава 6
Виргилий тщательно сложил листок. Его руки слегка подрагивали. Он поднял на Якопо Робусти вопрошающий взгляд.
— Пальма принес это вчера, — пояснил художник. — Вы с ним разминулись. Только вы вышли, как появился он. Хотел передать это вам, но не знал, где вас искать. Тогда он отдал письмо Мариетто, но тот оставил его мне, поскольку отправился на воскресную службу в церковь Богородицы в Садах. Он скоро вернется. Только что звонили колокола. Он вам все объяснит.
В руках Тинторетто была мраморная ступка, в которой он толок киноварь.
— Белый мрамор для киновари, красный порфир для лазури. Ясно? Обычно этим занимаются ученики. Но сегодня воскресенье, Доменико, Марко, Мариетто и их две сестры пошли с матерью в церковь. А других помощников осталось… раз, два и обчелся. Разбрелись, поумирали… — объяснял художник, растирая краски. — Начинать надо с верхушки, там порода более кристаллическая. Ясно?
Друзья закивали головами. Художник метнул в них насмешливый взгляд и поставил ступку.
— Сейчас вернусь.
Минуту спустя он вернулся с ножом и рулоном ткани в руках.
— Пока мои не вернулись, вы мне поможете. Держите! — Он вручил слегка ошалевшим друзьям нож и рулон. — Будете вырезать квадратики из льна для фильтра. Умеете? Все подмастерья с этого начинают. Мариетто вырезал фильтр в четыре года!
Более поднаторевшие в науках, чем в ремеслах, парижане с сомнением уставились на ткань. Тинторетто рассмеялся им в лицо.
Задетые за живое, они сели на табуреты и взялись за дело. Если первый блин и был комом, то дальше пошло лучше. С головой уйдя в работу, они не заметили, что помимо них и художника в мастерской появился еще кто-то. И только заслыша звонкий смех, они подняли головы. На пороге мастерской стояла девушка в белом платье, с белокурыми волосами, темными глазами и очаровательной ямочкой на подбородке. У Виргилия заныло в груди. Из рук выпал нож. «Видение из Фрари».
— Мариетто? — пробормотал Пьер.
Девушка у двери продолжала смеяться. Рассмеялся и Тинторетто, услышав вопрос Пьера.
— Мариетта! — поправил он, вытирая слезы. — Моя дочь! Два дня я все стараюсь не выдать ее неосторожным словом, а вы ни о чем не догадываетесь. Ну и позабавился я!
Он дружески похлопал обоих по спине. Пьер встал и направился к девушке, чтобы разглядеть ее. Сделав грациозный реверанс, она метнула взор в сторону Виргилия. Тот жадно разглядывал ее, не в силах подняться: ноги не слушались его. Все, что казалось ему странным в молодом человеке, теперь, в девушке, было прекрасно: прозрачная кожа, маленький ротик, длинные загнутые ресницы, нежная улыбка. Наконец он встал и, подойдя к ней и взяв ее за руку, проговорил:
— Я счастлив познакомиться с тобой, Мариетта.
— Из нас двоих я счастливее, поскольку знаю тебя уже два дня, — ответила она, не отнимая руки.
Прийти в себя от потрясения друзьям помогло греческое вино. Мариетта объяснила причину метаморфозы, которая произошла с ней:
— Мой старший брат не выказывал наклонности к изящным искусствам. Я же с детских лет обожала наблюдать за работой отца и помогать ему. Мыла кисти, просеивала гипс, чистила палитры, резала лен, как вы. И мне было так хорошо среди запахов лака и пигментов! Однажды я поняла, что хочу стать художником.
— А я понял, что это мой самый одаренный ребенок, — отозвался из глубины мастерской Тинторетто. — Ей только двадцать, а она уже пишет портреты. Лет через десять ее слава распространится по Европе, а через двадцать она станет первой женщиной, принятой в корпорацию художников.
На порозовевшем от похвалы лице Мариетты была написана решимость осуществить свое намерение.
— Живопись — ремесло сугубо мужское. Я не могла сопровождать отца в scuole, где ему заказывали работу, и к знатным людям, в домах которых он расписывал потолки. Но чтобы продолжить учиться, мне надо было сопровождать его. Вот мы и придумали нарядить меня мальчиком, будто я его сын. И все же я надеюсь однажды держать в руках кисть и быть в накрахмаленной юбке. Однако чтобы вместе с вами расследовать смерть Атики, я должна быть в мужском платье. Сегодня же воскресенье, и я останусь в женском, — добавила она кокетливо.
Виргилий поспешил заверить ее, что наряд этот очень ей к лицу. Мариетта догадывалась об охватившем его стеснении и перевела разговор на письмо, обнаруженное Пальмой.
— Где он откопал это невероятное письмо? — поинтересовался Пьер.
— Насколько я поняла, среди бумаг учителя. Когда мы ушли, он стал наводить порядок в мастерской, ну и наткнулся на него.
Поскольку Виргилию и самому довелось поучаствовать в разборе бумаг Тициана, он знал, какое их количество осталось после него. Вместе с Пьером они нескромно заглянули в иные письма самого художника, но и только. Если бы они тщательно просмотрели всю корреспонденцию, поступившую на Бири-Гранде, приглашение Атики, наверное, попалось бы им на глаза, но вряд ли что-то бы им сказало, поскольку тогда они еще не знали ни кто она такая, ни как она умерла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Друзья обвели взглядом дома окрест, но, как и остальная часть города, этот квартал был безлюден и тих. Вскоре они были на месте. Чезаре попрощался с ними до вечера. Виргилий взялся за бронзовое стукальце. На пороге показалась испуганная девица. Виргилий представился и протянул ей записку Тинторетто. Служанка взяла ее и исчезла на лестнице, ведущей наверх. Вскоре она появилась вновь и пригласила «господ посетителей» следовать за ней к госпоже.
Нанна возлежала на постели в одном из тех платьев, что были в ходу у венецианок в то время: с предельно оголенными плечами и грудью, из очень дорогой ткани, богато отделанное кружевом из Бурано, со шнуровкой, украшенной серебряными наконечниками. Из-под платья виднелась нижняя юбка из алого атласа, простеганная золотыми нитями. На плечи был наброшен цветистый платок. На шее у нее было колье из больших, размером с горошину, жемчужин, какие доставляют с Востока. При виде такой роскоши Виргилию, студенту права, на ум пришел «указ, принятый славным советом Прегади в 1542 году относительно платья и внутреннего убранства дома проститутки». Он попался ему на глаза в Вероне, там было сказано следующее: «Девицам легкого поведения, проживающим в данных краях, запрещается надевать или носить на какой бы то ни было части тела золото, серебро и шелк, за исключением головных уборов, которые должны быть из чистого шелка, а также носить цепочки, жемчуг и кольца с каменьями либо без оных как в ушах, так и в иных местах; ношение золота, серебра и шелка, как и драгоценностей любого рода, запрещается и дома, и за его пределами, и за пределами города».
Когда они вошли, куртизанка встала и надела сабо, которые несказанно поразили французов. Верх сабо был кожаным, а подошва деревянной, высота каблуков достигала целого фута. Ну просто не обувь, а ходули. Двигалась она на них с трудом, зато превосходила посетителей на целую голову. «Замечательно придумано для дождливой поры, когда улицы Венеции утопают в грязи! Но летом и в помещении…» — Виргилий не успел закончить своей ремарки sotto voce, поскольку Нанна подошла к ним. После обмена любезностями она пригласила их расположиться в глубоких креслах, а служанку отослала за вином и лакомствами. Пока она рассыпалась в похвалах Тинторетто, Виргилий успел разглядеть ее. Длинные светлые волосы были заплетены в две косы, уложенные на лбу в виде двух рожек. Слой белил и густая киноварь на губах не могли скрыть воскового цвета лица, плохой кожи, кругов под глазами. От нее исходил легкий аромат талька и лаванды.
— Я думаю, вы пришли сюда не за тем, чтобы выслушивать похвалы природной учтивости синьора Робусти. Якопо пишет, что вы желаете расспросить меня по поводу одного дела. Чем я могу быть вам полезна? — спросила она, разливая вино.
Служанка устроилась возле хозяйки, вынула из кармана пилочку и принялась полировать ей ногти. Без всяких околичностей Виргилий заявил, что их интересует смерть Атаки. Нанна вскрикнула:
— Господи, упокой ее душу! Ведь именно я и нашла ее на следующее утро. — Она замолчала, пытаясь совладать с охватившим ее волнением. — На следующее утро, — повторила она дрожащим голосом, — было слишком поздно. Остаток своих дней я проведу с ощущением, что могла спасти ее, ведь накануне за четверть часа до полуночи я проходила под ее окнами. Я жила недалеко от нее, в Дорсодуро. Я позвала, но никто не ответил… я не стала звать второй раз. Откуда мне было знать? То, что я увидела на следующее утро, я не забуду никогда. Мне это снилось потом снова и снова. — Слезы навернулись ей на глаза. — Чума со всеми ее ужасами — и та не причиняет таких страшных страданий, какие выпало перенести Атике. Никогда смерти не предстать передо мной в таком жутком обличье, как в то утро.
Нанна прикрыла веки, видно, пытаясь прогнать обступившие ее картины. Но ей это не удалось. Вопрос Виргилия открыл шлюзы ее памяти, и потоки крови застлали ей глаза. Едва слышным голосом она пыталась рассказать им то, что так долго носила в себе.
— Атика была привязана к кровати бантами за запястья и лодыжки. Во рту у нее был кляп. Лоскут за лоскутом с нее сняли всю кожу — на ногах, руках, животе, груди, лице. Всей душой верю, что смерть наступила задолго до окончания этого изуверства. Что она угасла до того, как ее освежевали и обескровили, словно какое-нибудь животное. Ее кровь… кровью было залито все вокруг. Простыни мокрые от крови. Подушка красного цвета. Ленты, которыми ее привязали, и те стали алыми. А тело ее было одной огромной кровоточащей раной. Лицо… лицо превратилось в кусок мяса, вокруг которого уже вились мухи. В луже крови у кровати, словно собачонка, постанывал ее раб Эбено. По крови же бродила ее болонка.
Нанна смолкла. Пьер и Виргилий, потрясенные до глубины души, не издавали ни звука. Служанка прекратила делать маникюр, так дрожали ее руки.
Первым дар речи обрел студент-медик.
— Почему с ней так обошлись? Разве не достаточно было ее убить? К чему кусок за куском снимать кожу, пока не наступит смерть?
— Ее палачом двигала чудовищная ненависть, — проговорил, глядя в пустоту, Виргилий.
— Я развязала ленты, — продолжила задушенным голосом куртизанка. — Одна из лент, та, что стягивала ее правую руку, была уже развязана… Эбено помог мне. Никакого смысла в этом не было, я знаю, но мы просто не могли не «освободить» ее, поскольку видеть подобное попрание человеческого достоинства было невмоготу.
После такого рассказа трудно было продолжать беседу. Каждый испытывал неловкость и старался скрыть это, потягивая вино. Налили и служанке. Вино помогло прийти в себя, снова разговориться. Нанна поведала им историю жизни своей подруги.
Атика появилась на свет по другую сторону Средиземного моря, в Александрии. Ее отец, богатый торговец, имел только двоих детей: дочерей с разницей в возрасте в один год. Были они очень похожи, звали их Камара Светлая и Атика Рыжая. Он обучал их своему ремеслу, они помогали ему в делах. Товары он доставлял с Востока, из арабских стран, из Индии, из Китая: пряности, ладан, шелк, фарфор, жемчуг, камни. Затем грузил их на корабли и переправлял за море: в Византию, Венецию, Геную, Эг-Морт. Несмотря на появление нового морского пути из Индии, открытого Васко де Гамой, на увеличение количества кораблей, огибавших Африку через мыс Доброй Надежды, на конкуренцию, которую составляли ему португальцы, на разорение многих его собратьев из Александрии и, казалось, конец золотого века торговли в Средиземноморье, он продолжал процветать, а обе его дочери были ему помощницами. Порой он сам сопровождал караваны судов в турецкие и итальянские города, где торговал своим экзотическим товаром. Однажды он предложил дочерям плыть с ним. И совершил роковую ошибку! Под Родосом их взяли на абордаж пираты: товары разграбили, его самого убили, а дочерей захватили в плен. Вскоре их выставили на продажу на невольничий рынок в Истамбуле. Старшей было шестнадцать. Ее купил евнух из гарема богатого турка, чьей любимой женой она стала. А вторую приобрела для себя знатная венецианка, чей муж служил Маркантонио Барбаро, наместнику Венеции в Константинополе. Сестрам не суждено было больше увидеться. Во время борьбы за Кипр, за год до битвы при Лепанто, венецианцам в Константинополе стало неуютно. Их добро и корабли были частично конфискованы. Барбаро был задержан и выслан. Хозяева Атики предпочли покинуть турецкую столицу подобру-поздорову и вернуться на родину. Рабы следовали за ними. Египтянке исполнилось двадцать, когда она прибыла в город дожей, и двадцать один, когда ее хозяйка, умирая, подписала ей вольную. Редкая красавица, умница, владеющая многими языками и к тому же свободная, она выбрала единственную стезю, которая могла сделать ее еще и богатой, — стезю куртизанки. Очень скоро слава о ней распространилась повсюду. Ее общества искали не меньше, чем общества Туллии Арагонской, Гаспары Стампы или Вероники Франко, с которой она очень подружилась. Что ни день в ее величественном особняке в Дорсодуро собирались местные вельможи и заезжая знать, знаменитые поэты и иностранные дипломаты. И никому не приходилось скучать в ее салоне. Говорили на философские темы, читали Боккаччо и Петрарку, шутили, играли на лютне и виоле, декламировали на латыни, рассуждали о живописи, скульптуре и архитектуре. Атика умела быть безупречной хозяйкой. Сидя среди гостей, она говорила с одним, шутила с другим, всем уделяла внимание, награждала кого взглядом, кого улыбкой, кого нежным прикосновением или поцелуем, да так, чтобы ни в ком не вызывать ревности. Если только намеренно не хотела спровоцировать кого-то на ревность: в этом случае она была нежна со всеми, кроме того, кого желала задеть. Умела она принять и новеньких, вводимых в ее салон завсегдатаями, и уединиться в будуаре с кем-то очень важным. Если обстоятельства того требовали, она могла и запереться в спальне с тем, кому отдала предпочтение, не обращая внимания на досаду других. У нее хватало ума не сочинять стихов ни на арабском, ни на итальянском, ни на турецком, ни на латыни, поскольку она знала меру и понимала, что у других это получается лучше. А может, и потому, что больше любила слушать, как читают стихи. Она искренне и со знанием дела наслаждалась изящными искусствами и литературой. Желая удивить ее, доставить ей удовольствие, ей предлагали не только драгоценности и наряды, но и книги, ковры, скульптуру. В несколько лет она сколотила настоящее состояние из предметов роскоши, и никто не мог назвать его размеров, хотя все сходилось на том, что оно было немалым.
«Возможно, Нанна и не обладает талантами Атики — самой по себе неординарной и познавшей неординарную смерть, — но у нее явный дар описывать людей и рассказывать об их жизни, — подумал Виргилий, когда та закончила рассказ. — Какие скачки провидения в этой незаурядной судьбе: дочь богатого торговца, потом — рабыня, куртизанка на пике своей славы, затем заживо замученная». У Виргилия по ходу рассказа появилось множество вопросов: как относились к славе Атики другие женщины, какие страсти разжигала она среди мужчин, кому из друзей доверялась, кто был ее врагом, как сложилась жизнь ее сестры в серале. Но Нанна уже обратилась к Пьеру:
— Тинторетто пишет, что вы врач. Возможно, он назвал вам болезнь, которой я страдаю. Не откажите в любезности осмотреть меня.
— Я сам собирался предложить вам это, хотя я и не специалист в данной области.
— Извините нас, — проговорила она, обращаясь к Виргилию, и добавила, повернувшись к служанке: — Приготовь мне ванну с ароматическими травами. Когда господа нас покинут, я намерена искупаться.
Пьер недолго пробыл у нее. Когда они вышли, Предом с отчаянием убедился, что она твердо намерена выпроводить их. Видно, их визит затянулся. Или она слишком утомилась. И хотя Виргилию было не занимать смелости, он понял, что тут он бессилен и те вопросы, которые он заготовил, пропадут втуне. Вежливо, хотя и против воли, он откланялся. Но в тот момент, когда дверь уже должна была за ними захлопнуться, он решил попытать счастья и задать самый важный вопрос:
— Как вы думаете, это Эбено ее убил?
Бросив на него удивленный взгляд, Нанна ответила:
— Увидев его, жалкого, оплакивающего Атику, я сразу поняла, что это не он. Да ведь его выпустили два дня спустя. Его оправдало свидетельское показание человека, пользующегося уважением. За него вступился Тициан Вечеллио…
ПИСЬМО АТИКИ ТИЦИАНУ ВЕЧЕЛЛИО
Дорогой мэтр,
Пишу Вам, дабы напомнить о вечере, который состоится сегодня в моем доме с участием Лионелло Зена, Кары Мустафы, Жоао Эль Рибейры, Зорзи Бонфили, Олимпии и вашей покорной слуги. Буду ждать вас, как всегда, с наступлением ночи.
Преданная вам Атика.
Писано в Венеции 7 августа в год от Рождества Христова 1574-й.
Глава 6
Виргилий тщательно сложил листок. Его руки слегка подрагивали. Он поднял на Якопо Робусти вопрошающий взгляд.
— Пальма принес это вчера, — пояснил художник. — Вы с ним разминулись. Только вы вышли, как появился он. Хотел передать это вам, но не знал, где вас искать. Тогда он отдал письмо Мариетто, но тот оставил его мне, поскольку отправился на воскресную службу в церковь Богородицы в Садах. Он скоро вернется. Только что звонили колокола. Он вам все объяснит.
В руках Тинторетто была мраморная ступка, в которой он толок киноварь.
— Белый мрамор для киновари, красный порфир для лазури. Ясно? Обычно этим занимаются ученики. Но сегодня воскресенье, Доменико, Марко, Мариетто и их две сестры пошли с матерью в церковь. А других помощников осталось… раз, два и обчелся. Разбрелись, поумирали… — объяснял художник, растирая краски. — Начинать надо с верхушки, там порода более кристаллическая. Ясно?
Друзья закивали головами. Художник метнул в них насмешливый взгляд и поставил ступку.
— Сейчас вернусь.
Минуту спустя он вернулся с ножом и рулоном ткани в руках.
— Пока мои не вернулись, вы мне поможете. Держите! — Он вручил слегка ошалевшим друзьям нож и рулон. — Будете вырезать квадратики из льна для фильтра. Умеете? Все подмастерья с этого начинают. Мариетто вырезал фильтр в четыре года!
Более поднаторевшие в науках, чем в ремеслах, парижане с сомнением уставились на ткань. Тинторетто рассмеялся им в лицо.
Задетые за живое, они сели на табуреты и взялись за дело. Если первый блин и был комом, то дальше пошло лучше. С головой уйдя в работу, они не заметили, что помимо них и художника в мастерской появился еще кто-то. И только заслыша звонкий смех, они подняли головы. На пороге мастерской стояла девушка в белом платье, с белокурыми волосами, темными глазами и очаровательной ямочкой на подбородке. У Виргилия заныло в груди. Из рук выпал нож. «Видение из Фрари».
— Мариетто? — пробормотал Пьер.
Девушка у двери продолжала смеяться. Рассмеялся и Тинторетто, услышав вопрос Пьера.
— Мариетта! — поправил он, вытирая слезы. — Моя дочь! Два дня я все стараюсь не выдать ее неосторожным словом, а вы ни о чем не догадываетесь. Ну и позабавился я!
Он дружески похлопал обоих по спине. Пьер встал и направился к девушке, чтобы разглядеть ее. Сделав грациозный реверанс, она метнула взор в сторону Виргилия. Тот жадно разглядывал ее, не в силах подняться: ноги не слушались его. Все, что казалось ему странным в молодом человеке, теперь, в девушке, было прекрасно: прозрачная кожа, маленький ротик, длинные загнутые ресницы, нежная улыбка. Наконец он встал и, подойдя к ней и взяв ее за руку, проговорил:
— Я счастлив познакомиться с тобой, Мариетта.
— Из нас двоих я счастливее, поскольку знаю тебя уже два дня, — ответила она, не отнимая руки.
Прийти в себя от потрясения друзьям помогло греческое вино. Мариетта объяснила причину метаморфозы, которая произошла с ней:
— Мой старший брат не выказывал наклонности к изящным искусствам. Я же с детских лет обожала наблюдать за работой отца и помогать ему. Мыла кисти, просеивала гипс, чистила палитры, резала лен, как вы. И мне было так хорошо среди запахов лака и пигментов! Однажды я поняла, что хочу стать художником.
— А я понял, что это мой самый одаренный ребенок, — отозвался из глубины мастерской Тинторетто. — Ей только двадцать, а она уже пишет портреты. Лет через десять ее слава распространится по Европе, а через двадцать она станет первой женщиной, принятой в корпорацию художников.
На порозовевшем от похвалы лице Мариетты была написана решимость осуществить свое намерение.
— Живопись — ремесло сугубо мужское. Я не могла сопровождать отца в scuole, где ему заказывали работу, и к знатным людям, в домах которых он расписывал потолки. Но чтобы продолжить учиться, мне надо было сопровождать его. Вот мы и придумали нарядить меня мальчиком, будто я его сын. И все же я надеюсь однажды держать в руках кисть и быть в накрахмаленной юбке. Однако чтобы вместе с вами расследовать смерть Атики, я должна быть в мужском платье. Сегодня же воскресенье, и я останусь в женском, — добавила она кокетливо.
Виргилий поспешил заверить ее, что наряд этот очень ей к лицу. Мариетта догадывалась об охватившем его стеснении и перевела разговор на письмо, обнаруженное Пальмой.
— Где он откопал это невероятное письмо? — поинтересовался Пьер.
— Насколько я поняла, среди бумаг учителя. Когда мы ушли, он стал наводить порядок в мастерской, ну и наткнулся на него.
Поскольку Виргилию и самому довелось поучаствовать в разборе бумаг Тициана, он знал, какое их количество осталось после него. Вместе с Пьером они нескромно заглянули в иные письма самого художника, но и только. Если бы они тщательно просмотрели всю корреспонденцию, поступившую на Бири-Гранде, приглашение Атики, наверное, попалось бы им на глаза, но вряд ли что-то бы им сказало, поскольку тогда они еще не знали ни кто она такая, ни как она умерла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32