Капитан учтиво снимает шапку.
– Простите, что отрываем вас, господин хороший. Я вижу, вы заняты. Но мы с друзьями изрядно проголодались. – Он изображает жестами, что им надо чего-нибудь пожевать, и де­монстрирует пухлый кошель.
Любопытный Колпачок подходит ближе и видит в дверях молодого мужчину со скакалкой в руках. Парень весь упако­ван в рельефную мускулатуру. Под кожей легонько пульсиру­ют жилы, как будто там ползают обеспокоенные моллюски.
– Сголодались? – Голос у парня на удивление тонкий для такой горы мускулов. – Кушать охота? У меня есть много вкусного, чего покушать.
Надо сказать, что на Тощее живут переселенцы со всей Северной Европы, и здешний язык представляет собой смесь всех северных языков. Но капитан понял все, что ему сказали, ибо на том же смешанном языке изъясняются и моряки. Очень довольный собой, капитан потирает живот. Однако когда мо­лодой человек возвращается к ним на крыльцо, самодовольное выражение тут же стирается с просоленного лика морско­го волка. Ибо миска в руках у хозяина дома – пучки сельдерея, незасахаренный чернослив и овсяные лепешки, такие тонкие, что они крошатся от одного только взгляда. Вы не волнуй­тесь – лепешки без жира и вообще не соленые! Капитан – в целях проверки – показывает жестами, что ему хочется пить. Ему предлагают на выбор: морковный сок, дождевую воду и питательный напиток на основе салата-латука. Исключитель­но из вежливости капитан покупает флягу дождевой воды и пучок свежего сельдерея, на который Белкула набрасывается, как голодная кошка – на куриную кость, кромсает его зубами и рвет чуть ли не в клочья.
– Может, вы знаете здесь одну даму из Фландрии, – спра­шивает Колпачок у местного Аякса. – Она могла приехать сюда много лет назад. Ее зовут ван Тошнила. Хильдегард ван Тошнила.
Хозяин дома сгибает и разгибает ногу в колене и качает головой:
– Не, такую не знаю. С тех пор, как сюда перебрались первые поселенцы, дабы укреплять тело – как повелел нам Господь Всемогущий, – больше никто не приехал на Тощей с континента.
– Удивительно, почему, – говорит Колпачок в сторону.
– Слабаки потому что. За здешними им не угнаться.
Белкула прерывает беседу. Она кладет руку Колпачка себе на грудь, чтобы он ощутил настойчивое тук-тук ее сердца. Дальше на север, так подсказывает ей дочерний инстинкт. Здесь ее матушки нет. Так что, выспросив дорогу, наши отважные путешественники оставляют мужчину с его скакалкой и направляются к перешейку, что соединяет Тощея со Скел­летом.
С трудом удерживая равновесие на скользких камнях, Кол­пачок угрюмо бормочет:
– А вы заметили, что у них нет ни стариков, ни больных, ни увечных?
Но они уже перешли на ту сторону, где им есть чем занять свои мысли помимо досужих домыслов.
Второй остров, Скеллет, холодный и голый, и вместо зелени там один лишь мертвый колючий кустарник. Ветер гуляет по мерзлым камням и завывает в два раза громче, чем на Тощее, – который нежится в лучах солнца по ту сто­рону ветра.
– Почему, интересно, эти не завоюют тех, если тут все так плохо, а там все так хорошо? – размышляет Колпачок.
На самом деле причина проста. В отличие от своих то­щейских соседей, которые ни секунды не могут усидеть на месте, скеллетяне почти не шевелятся. Целыми днями ле­жат они под гниющими балками в своих покосившихся хи­жинах: тощие, кожа да кости, с желтушными лицами и вос­паленными слезящимися глазами. Белкула и Колпачок изо всех сил пытаются не кривиться при виде этих тонких, как ломкие прутики, ручек-ножек, обтянутых кожей черепов со свалявшимся пухом волос и безжизненных блеклых глаз. Обнаружив у себя на груди завалявшийся лист сельдерея, Белкула бросается накормить ближайшего голодающего скеллетянина.
– Какой страшный голод постиг эту землю? – Якобы рав­нодушный ко всему Колпачок тайком утирает слезу.
Голодающий островитянин, распростертый на тюфяке, на поверку оказывается островитянкой, но и то приблизительно. Она слишком слаба, чтобы съесть даже лист сельдерея. Она вяло качает головой, и ее губы растягиваются в подобие ус­мешки.
– Господи, – хрипло выдавливает она, – вы посмотрите на себя. Как можно так жить?
– Я и не знал, что такое бывает… – начал было Колпачок, имея в виду, что никогда раньше не видел он столько страда­ния, сосредоточенного на одном маленьком островке.
– …так себя распустить. Да, я понимаю, что я не карти­на маслом. Но где за пределами этого острова вы найдете лучше?
– Л-лучше?!
– Если вы приподнимите мне голову – вот спасибо, – вы увидите, как я близка к своей Совершенной Форме. Признай­тесь, когда вы меня увидели, вы сначала не поняли, что я: жен­щина или мужчина? Я приближаюсь к своей андрогинной сути.
– Э, я не…
– Когда-нибудь, думаю, уже скоро, мне разрешат выйти на Дорожку.
– На Дорожку?
– Еженедельно мы собираемся у Дорожки, где проходит парад Совершенных Скеллета. Не более двадцати ярдов: даже самые крепкие среди нас редко когда проходят больше пяти­десяти за раз. Я имею в виду по прямой. Без остановок. Чтобы ни разу не упасть.
– Не упасть?
– Вы пришли вступить в нашу общину? У нас тут много народу. Отшельники и затворники, девственницы в перманентном обмороке. Конкуренция жесткая. Одно утеша­ет… никто не становится Совершенным надолго.
Не в силах далее выносить эту натянутую усмешку, обна­жающую желтые десны, Колпачок прячется за широкую спи­ну капитана.
– Слушай сюда, – говорит капитан. – Имя Тошнила тебе что-нибудь говорит? Ван Тошнила? Говорит что-нибудь? Имя? Тебе? Ван Тошнила? Хильдегард ван Тошни…
Колпачок и Белкула в две руки тянут его сзади за куртку, и он умолкает на полуслове. Припустив резвым галопом, наша отважная троица предпринимает поспешное отступление – по каменному перешейку, через поля и сады – обратно к лодке, которая еще по дороге сюда дала течь, однако же довозит Бел­кулу со спутниками до «Барыша», к несказанному облегчению всей команды.

Об увеселениях и забавах, на острове Талоп, за коими наша Белкула наблюдает с весьма выигрышной позиции
Терпение, любезные господа, мы приближаемся к самому интересному. Дабы не томить вас в ожидании, я опущу незна­чительные эпизоды (бурю, что унесла «Барыш» к берегам Сибири, роковое сражение капитана с воинством белых медве­дей, а также пространный рассказ о том, как Безумная Грета провалилась в Тартарары к татарам и разграбила оные Тарта­рары подчистую), дабы сосредоточиться на Великих Поисках.
Оставшийся без капитана «Барыш» отнюдь не уныло кача­ется на волнах у подножия могучих прибрежных утесов. Спра­вившись с картами – вернее, с тем, что от карт осталось, – Колпачок объявляет, что это, должно быть, Талоп: остров, о котором он лично вообще ничего не знает. Он испуганно ежится на верхней палубе. Его беспокоит глухое мычание, похожее на протяжную грустную песню. Что это? Киты? Мор­ские коровы? Проследив за взглядами своих сотоварищей, он задирает голову и видит на самой вершине утеса три темные фигуры в длинных плащах. Они стоят там и дуют, как в трубы, в витые раковины.
– Должно быть, они нас приветствуют, – говорит пер­вый помощник. – Давайте помашем им и покажем, что мы дру… зья…
Он буквально давится последним словом, потому что с вершины утеса падает человек.
Вернее будет сказать, что не падает, а летит вниз, потому что он не упал – его сбросили, голого и беспомощного, на­встречу жестокой и неминуемой смерти. Такая же участь по­стигает еще одного несчастного, который, кажется, осканда­лился на лету. Последняя, третья жертва машет руками, как неуклюжий, только что оперившийся птенец, и тоже летит вниз с обрыва.
– Пожалуй, на Талоп мы заходить не будем, – говорит Колпачок.
Но судьба распорядилась иначе. Из потайной бухты среди неприступных скал выплывают три весельных баркаса и направляются к «Барышу». Весла на всех трех баркасах выкра­шены в черный цвет, на борту хорошо различим странный герб – возница на колеснице, глядящий в небо, – и сидят в них не мирные моряки, а солдаты, вооруженные до зубов.
– Я – Лено, – высокомерный протяжный голос выдает благородное происхождение говорящего, – канцлер его вели­чества Коммодуса Второго, короля Талопа. Арбалеты заряже­ны и готовы к бою. Назовите себя: кто такие, с какой целью прибыли?
– С вашего позволения, – говорит Колпачок, блюдя скром­ность Белкулы посредством куска парусины, – мы мирные торговцы, направляемся в Берген. Может быть… э… соблаговолите подняться на борт?
Буквально за считанные секунды талопские воины в блес­тящих, с черным плюмажем, шлемах наводнили всю палубу «Барыша». Стращая ни в чем не повинных матросов, они заставляют их расступиться, чтобы освободить проход канцлеру. Все это отдает некоторой театральностью.
– Его величество требует вас к себе, – напрямик заявляет Лено. – Вас, сэр, и эту юную леди. По окончании аудиенции вас доставят обратно на ваш корабль.
Отказаться было бы неразумно. Под строгим присмотром солдат наши друзья покидают «Барыш». Их разделяют и сажа­ют порознь: Белкулу – в один баркас, Колпачка – в другой. Излишне упоминать, что Белкула оказывается в баркасе канц­лера, который тут же подсаживается к ней поближе.
– Вам, я вижу, весьма любопытно, что у нас за король, – говорит Лено, когда баркасы отходят от борта «Барыша». – Он не просто король, он – дух-хранитель этого острова, каким до него был его благородный отец, наш основатель. Кра­сота, чувство меры, ученость и ум соединяются в нем, словно четыре реки, что сливаются в один мощный поток. Коммодус Второй – наш Король-Философ. (Белкула – аааааау!— зева­ет.) Его герб, разумеется, представляет жизнь созерцательную, философскую. Кстати сказать, король самолично его при­думал.
Войдя в потайную бухту, баркасы причаливают к песчано­му берегу. Наших друзей ведут вверх по лестнице, вырубленной в почти отвесной скале, где на вершине трудятся в поте лица крестьяне, которые при появлении важных господ по­чтительно падают ниц.
– Заметьте, мадам, – говорит Лено, – как довольны и счастливы наши люди. Раньше они рыбачили в море, ежед­невно рискуя жизнью. Теперь они трудятся на земле, и им не грозит никакая опасность.
Работа грязная: выкапывать торф, рубить его на части и складывать в кучи. Весь остров испещрен этими черными, пустыми ульями. Сами же собиратели торфа ютятся в убогих домишках, которые едва ли не меньше торфяных курганов. Чумазые детишки – мал мала меньше – возятся в грязи во дворах. Постепенно унылые торфяные болота сменяются зелеными лужайками и садами. Колпачок при всем своем пре­дубеждении невольно восхищается великолепными парками, лабиринтами из сочной зелени и искусственными озерами.
– Дворец правительства, – объявляет канцлер Лено, ука­зывая на помпезно-претенциозные хоромы в дорическом сти­ле, все из перистилей и архитравов, вероятно, от слова травить.
Внутри дворец так же вычурен и помпезен, как и снаружи: на взгляд Колпачка, там присутствует явный избыток плюша и канделябров, но его мнения никто не спрашивает.
И вот мы входим в банкетный зал, где король и его совет­ники сидят погруженные в размышления, склонившись над листами пергамента. Канцлер Лено откашливается, прочищая горло. Король всхрапывает во сне. Лено подходит ближе и что-то шепчет Коммодусу в ухо; тот резко вскакивает со стула.
– Добро пожаловать! – вопит он во весь голос, будя сво­им криком советников. – Вы непременно должны со мной отобедать! Гости к нам заезжают нечасто! – Впрочем, все это сказано только из вежливости. За обедом король говорит не умолкая, с набитым ртом – набитым, кстати сказать, свежими устрицами, фаршированным лебедем и золотистым печеньем.
– Батюшка мой приехал на Талоп, когда его выпер… ког­да он с отличием окончил Платоновскую Академию во Фло­ренции. Из чисто эпистемологического интереса он покорил островитян и основал королевство. Теперь у каждого есть своя функция, сирень строго определенный круг деятельности, и каждый знает свое место. И я в том числе.
Колпачок, который давно уже перестал вникать в речи Коммодуса, украдкой разглядывает своих сотрапезников. Все они представляют собой вариации на тему Лено (который, как выяснилось, приходится троюродным братом королю): муд­рые, может быть, даже чуть-чуть не от мира сего, но при зтом изнывающие от скуки.
…народ есть продолжение своего короля, только на более низком и слабом уровне множественности. Они меня любят, ибо все вещи в природе стремятся к единству, к высшему единству со своим источником…
Белкула уже наелась, и ее явно клонит ко сну.
…люди имеют лишь смутное представление о вечной и аб­солютной Форме Справедливости. Поэтому в большинстве государств правосудие несовершенно. Но я, будучи светочем добродетели и чистоты и постигнув суть вечности, хорошо представляю себе, что есть совершенная справедливость. Без ложной скромности могу назвать себя знатоком во всем, что касается управления при отсутствии законов.
– То есть, – вырывается у Колпачка, – те люди, которых сбросили со скалы, они не нарушили никаких законов? Они просто вам не понравились?!
Собравшиеся за столом Лено в напряжении замирают над чашами для омовения пальцев.
– Он имеет в виду, ваше величество, что ему не совсем понятна ваша мудрая политика в области литературы.
– Спасибо, господин канцлер, – говорит Коммодус. – Позвольте, я объясню. Всякое искусство есть отдаление от реальности, правильно? Но реальность есть отдаление от истины, то есть от мира Форм, доступного здесь только мне. Искусство развращает душу, потому что оно уводит от прав­ды, преувеличивает и клевещет, заставляет нас чувствовать недовольство собой и жизнью. Это были поэты, те трое, кото­рых мы сбросили со скалы. Для их же блага.
Сладкий крем встает Колпачку поперек горла.
– Первый, тот еще рифмоплет, писал сонеты. Кошмарные, надо заметить, сонеты: нудные и тоскливые. Второй, который, как мне доложили, обосрался прямо в падении, писал любов­ную лирику. Последним был Олимпиодор, так называемый поэт-сатирик. В том смысле, что он высмеивал всех и вся. В рифмованных куплетах. (Короля аж передергивает при одном только воспоминании.) В конце с ним вышел большой скан­дал, поднялась шумиха и все такое. С ними, с поэтами, так всегда. Что имеют – не ценят, подавай им все и сразу.
Просвещенный подобным образом, Колпачок понимает, что надо бы прикусить язык. И все же к концу обеда он реша­ется поднять вопрос о судьбе Хильдегард ван Тошнила.
– Может, когда-то давно вы ее приняли в вашем госте­приимном краю? Видите ли, в чем дело, ваше величество, эта дама, о которой я спрашиваю, мать моей госпожи.
Коммодус что-то бессвязно бормочет и исступленно целу­ет скатерть. За него отвечает Лено:
– Госпожа аббатиса, – говорит он, – посетила наш остров однажды. Вверенный ей монастырь расположен на остро­ве Далборг, всего в нескольких милях к северу.
– Аббатиса, вы говорите?
– Да, аббатиса Хильдегард.
– БОЖЕ ПРАВЫЙ!
Белкула прижимает руку к груди, стараясь унять бешеное сердцебиение. Однако король, по всему судя, уже оправился от своего кратковременного припадка. Он и не знал, что у аббатисы есть дочь. И такая дочь. Как интересно. Он щелкает пальцами, призывая рабов, чтобы те убрали со стола. Совет­ники поднимаются и выходят. Канцлер берет Колпачка под локоток и очень настойчиво сопровождает его в уютную, даже можно сказать, роскошную тюрьму – оставив Белкулу одну с Коммодусом.
Присвистывая ноздрями и как-то странно согнувшись в поясе, Король-Философ излагает свою доктрину индиффе­рентной Белкуле, олицетворяющей в данном случае безучаст­ную ко всему Красоту:
– Материя, сиречь начало телесное, моя дорогая, есть ко­рень всех зол. (А в смысле телесном природа вас не обделила.) Для людей моего склада основное стремление в жизни – избе­гать интересов житейских и низменных и упражнять ум в созер­цании. (Не хотите примерить этот комплект кружевного белья? Я сам придумал фасон.) Путем очищения… – Он отдувается и таращит глаза, сосредоточенно шаря рукой под своей горностае­вой мантией. – …путем очищения человек достигает… во всяком случае, приближается к достижению… высот Божественного Ра­зума И ЭКСТАТИЧЕСКОГО… СОЮЗА…С СОБО-О-ОЙ!
Белкула смотрит на маленького человечка, который исто­во мастурбирует у ее ног. Он стонет и хрюкает, а она размыш­ляет о том, куда подевался Колпачок. Надо его разыскать. Она встает и выходит из зала, и как только она выходит, в зал устремляется целое стадо подхалимов-придворных. Они зна­ют свой долг перед своим королем; но, к несчастью, они не настолько тупы, чтобы не признать рукоблуда, когда таковой попадется им на глаза. В общем, скандал приключился нешу­точный. Возмущенные крики несутся по коридорам вдогонку Белкуле. И вот, наконец, она слышит пронзительный визг сво­его слабосильного друга и спутника, находит темницу, где его заперли, и вызволяет его оттуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27