На ладонь выпал сложенный листок. Я развернул карту, которую мне дали Греда и Эп, разложил ее на полу, придавив завора­чивающиеся края ножками соседних кроватей, и принялся изучать ее при свете лампы.
Внешняя стена Башни, как я уже знал, была абсолютно глухая. Может, когда-то – много веков назад – в ней были окна, но потом их заложили, запечатав Башню внутри самой себя. За этой твердыней я с удивлением обнаружил несколько обширных зон, о существовании которых даже не подозре­вал, – на карте они были отмечены изумительными иллюст­рациями. Крипто-Зоологический кабинет (не существует), где когда-то хра­нились рога единорогов, образцы меха сфинксов, пыль от разбившихся големов, окаменевшие испражнения грифонов и чучело яйцекладущего грызуна с утиным клювом, каковое животное скептик-картограф объявил выдумкой изобретатель­ного таксидермиста… Песчаная комната, оборудованная прохлад­ными оазисами и периодическими миражами… Купальни горячих источников, давно охлажденных Временем… залы собраний напо­добие гигантских пещер, где давно провалились полы и обру­шились потолки… храмы, кухни и нужники, где теперь обита­ют лишь слизни и другие ползучие твари, которым для жизни не нужен свет. Часть Башни, которую братья использовали для жилья и работы, казалась крошечной по сравнению с эти­ми необитаемыми областями; если принять всю Башню за че­ловеческое тело, то обжитая ее зона была по размерам не боль­ше печени. Я провел пальцем по черной линии на карте (братья Греда и Эп начертили ее углем), которой мне надо держаться, чтобы попасть на Верхние ярусы.
Я подрезал фитиль запасной масляной лампы, перелил масло в стеклянный тигель и зажег этот импровизированный фонарь. Потом оторвал кусок пергамента от свитка, куда я записывал результаты своих любительских изысканий, и ско­пировал ту часть карты, где пролегал мой маршрут.
Я приоткрыл дверь спальни и выглянул в коридор. На ка­кой-то безумный миг мне показалось, что я стою на краю про­пасти, и стоит сделать лишь шаг вперед, как я упаду к немину­емой гибели.
– Вздор, – произнес я вслух. Мой голос прокатился эхом по коридору: как мне хотелось поймать его и засунуть обратно в глотку. Но, похоже, никто меня не услышал, во всяком слу­чае, я очень на это надеялся, и эхо рассеялось в тишине – в гулкой, пронзительной тишине, от которой мороз по коже и сводит скулы. Дважды перекрестившись, я шагнул в темноту. В лабиринт.
На что оно было похоже, это запретное, тайное путеше­ствие? Я бы сравнил его с приемом пищи. Подобно тому, как проглоченная еда проходит по пищеводу, так и я проходил в темноте, что как будто сжималась у меня за спиной, как сжи­мается при сокращении мышца, и раскрывалась передо мной. Звук моего собственного дыхания казался мне громче, чем звук шагов. Я знал, что ноги несут меня вперед, но я их не чувствовал. Проходя мимо Купален, я услышал, как журчит вода в насосе. Я прошел мимо спален Эридуса и Нестора, не решившись остановиться, чтобы прислушаться к звукам за за­пертыми дверями. Потом – мимо уборных, где каменные си­денья, и холодный сквозняк обдувает седалище, и испражне­ния падают в яму с приглушенным плеском. Я поднялся по узкой лестнице. Мимо Алой Палаты и кельи брата Людвига с дверной щеколдой, утыканной лезвиями от бритвы. Еще одна лестница вверх. Винтовая спираль в темноту. На третьем и четвертом этажах располагались мастерские и кельи наших музыкантов и брата Кая. Я остановился в конце коридора и еще раз внимательно изучил карту, впрочем, ноги несли меня сами – как будто тело было умнее разума. Неопытный, сла­бый Тезей, у которого не было Ариадны, чтобы дать ему путе­водную нить, я ставил крест белым мелом у каждого поворота, чтобы потом отыскать путь назад.
Никогда прежде я не поднимался на пятый этаж. Стены тоннеля тускло мерцали при свете моего фонаря; их поверх­ность была неровной, местами – ребристой, как нёбо. Пол был выложен каменной плиткой, которая влажно потрескива­ла под ногами. Наконец я добрался до последней лестницы. Мне показалось, что далеко-далеко вверху я разглядел пятно бледного синеватого света. Схватившись свободной рукой за перила, я заглянул в пустые глазницы черепа. Не настоящего черепа, быстро сказал я себе, а скульптурного изображения из окислившейся меди, в обрамлении больших берцовых костей, и надписью: IX. Requiescat in Pace, – что выползала, подобно извивающемуся угрю, из пустой глазницы. Медный череп ук­рашал массивную дверь. Я нашел место последнего упокоения Гербоша фон Окбы. Но я не испытывал никакой радости. Мне еще предстояло подняться на Верхние ярусы – по гулкой и влажной лестнице.
Подъем занял значительно больше времени, чем я рассчи­тывал. Пол блестел у меня под ногами, как черное зеркало; я как будто парил на границе между воздухом и эфиром. Я приостановился – ноги болели, дух утомился, – не доходя до вер­шины, и теперь уже ясно разглядел вверху пятно света. Я хо­тел свериться с картой и полез было в карман, но потом вспомнил, что выронил ее в самом начале подъема.
– Не беспокойся – ты уже на месте.
Можно представить, как я испугался, услышав этот бесплот­ный голос. Фонарь выпал у меня из рук и разбился о каменные ступени. Прожорливая темнота поглотила меня целиком.
– Ты не упал? – спросил голос. – Сейчас я спущу тебе факел.
Весь в холодном поту, я стоял и смотрел, как синий огонь опускается ко мне на конце веревки. Мысли мои разбегались, как шарики пролитой ртути. Забрав факел, я первым делом подумал о бегстве.
– Не уходи, – сказал голос, – раз уж ты здесь, поднимай­ся ко мне.
Я подчинился, утратив всякую волю к сопротивлению. Последние ярды подъема были как муки Сизифа. Наверху меня встретил брат Кай. Второй факел висел у него на поясе; я помню, как подумал, что это опасно. Под факелом тускло блестели ножны с клинком – во всяком случае, больше всего это напоминало ножны.
– Я, должно быть, тебя напугал, – тихо проговорил брат Кай.
Я взглянул на вход в Верхние ярусы у него за спиной. Высокая – высотой двадцать футов, а в ширину еще больше – дверь, вытесанная из дерева, черного, словно уголь, и забранная решетчатыми перекладинами. На перемычке из цельного мрамора виднелись древние непонятные письмена. Брат Кай встал между мной и дверью – целью моего похо­да, – словно заботливый отец, ограждающий своего ребенка от неприятного зрелища.
– У вас есть ключ? – спросил я.
– Ключ здесь не нужен. – Он положил руку мне на пле­чо. – Ты, наверное, устал после такого похода. Я провожу тебя до твоей комнаты – тебе надо поспать. И мы никому не рас­скажем о нашей встрече, когда мы друг другу приснились.
Брат Кай повел меня обратно. По дороге он разъяснил, что он, как сова, лучше чувствует себя по ночам, именно в те часы, когда большинство людей спят. Он рассказал мне о сво­их последних изысканиях. Спросил, знаю ли я про фосген? Про священные яды, которые убивают неверных мавров и не действуют на христиан. Про отравляющие вещества, которые растворяются в воде и никак себя не проявляют, но воздей­ствуют на зародыш в материнской утробе, и тогда у врагов рождаются уроды.
– Разумеется, – сказал он, – яды – повсюду вокруг. Все живое, когда умирает и начинает гнить, обращается в яд. И чтобы познать его силу и подчинить ее себе, всего-то и нужно, что щетка для сбора, пузырек для хранения, крепкий дух и луженый желудок.
Мы спустились уже по третьей лестнице, а брат Кай все говорил и говорил, не давая мне вставить ни слова. Что-то в голосе брата Кая, в его преувеличенном дружелюбии, насторожило меня, и я стал внимательнее прислушиваться к его словам.
– В последние годы правления династии Тан, – говорил он, – жил один мастер по ядам. Звали его Лу Жун. И был он старшим евнухом при красавице Цзян-Цзы, честолюбивой сестре Императора.
У императора Гуань-Иня не было ни жены, ни детей, так что единственным его наследником был его племянник, сын Цзян-Цзы. И вот на девятый день рождения вероятного наследника лакированный алый дворец вдруг наполнился криками и сте­наниями. Слуги замерли, кто где стоял, закусив щеки. Все опасались самого худшего. Но императора Гуань-Иня не заду­шили в постели, он не пал от мечей заговорщиков. Император кричал, ибо с утра прорицатель предрек ему скорую смерть. Делай что хочешь, сказал прорицатель, но враги плетут сети заговора, и тебе не дожить до конца года.
Император собрал вокруг самых верных придворных, а принца Чу с его матерью спешно услали в самую дальнюю из провинций. Запершись в своей Цитадели, под охраной двух сотен отборных воинов, Гуань-Инь забросил свою Империю. Пираты бесчинствовали на Желтой реке и реке Хуанхэ; кочев­ники захватили соляные колодцы Сычуаня; рисовые поля по­гибали в небрежении. И чем больше отгораживался импера­тор от мира, тем сильнее боялся он за свою жизнь. Повара должны были лично пробовать приготовленные ими блюда, министры превратились в кухонных инспекторов, а сам Гу­ань-Инь похудел, ибо почти ничего не ел и изводил себя по­дозрениями.
Но от Судьбы не уйдешь. Однажды вечером император удалился к себе в покой. Его нашли на рассвете, и был он жестким и твердым, как терракотовая статуя. Сублимат – то есть ртутный хлорид – вызывает воспаление сердца, не дает выйти моче, блокирует все отверстия. Император умер от мед­ленной имплозии. Это был как бы взрыв организма, но направленный внутрь. Никто из придворных так и не понял, что послужило причиной смерти. Любимый катамит императора – с которым он уединился в тот вечер в спальне, – бесследно исчез. Его так и не нашли: ни живым, ни мертвым.
Вот так получилось, что юный принц Чу сделался импера­тором, его мать – Вдовствующей Императрицей, а Лу Жун – самым богатым из простолюдинов в Кайфыне. Вдовствующая Императрица Цзян-Цзы, сосредоточившая в своих руках всю власть в Империи, отомстила за убийство брата, распорядив­шись казнить всех его Приближенных. Ее сын, новый Импе­ратор, смотрел на трупы, что качались на шелковых вервиях, словно тушки ворон.
И ты мог бы подумать, что настала эпоха всеобщего про­цветания. Но честолюбие Цзян-Цзы не знало пределов. Она жаждала единоличной власти. По городу поползли слухи, что во Дворец проник демон, алчущий смерти юного Императора. Вдовствующая Императрица, как и всякая мать, что печется о благополучии своего ребенка, отправила сына в пагоду, ради его безопасности. Она окружила его стражей, которая не до­пускала к мальчику никого – даже его любимого учителя, вер­ного Лу Жуна. Лишенный нормального человеческого обще­ния, мальчик играл со своей собакой: гладил ее жесткую шерсть, прятал лицо в складках морщинистой морды. Собаке в отличие от мальчика-Императора не запрещалось выходить из пагоды. Когда собака возвращалась из Дворца, мальчик ло­вил в ее шерсти запретные запахи своего дома.
Закрывшись в своих роскошных покоях, Лу Жун пригото­вил самый изысканный яд. Ему нужно было изобрести снадо­бье без запаха, способное сохранять свои свойства достаточно долго, но действующее мгновенно. В городских трущобах слу­чалось немало странных смертей, прежде чем Лу Жун добился того результата, который был нужен его хозяйке.
Однажды утром в Нефритовом Саду Лу Жун увидел собаку юного Императора, которая самозабвенно выдергивала из зем­ли орхидею. Отравитель достал из кармана блюдце и пузырек со специально обработанным молоком. (Лактоза, видишь ли, остается в слюне.) Собака отведала угощение и побежала до­мой, а Лу Жун вымыл блюдце в фонтане.
Ты только не думай, пожалуйста, что ребенок страдал. Сок растения Potamentis вызывает божественные видения – в этих видениях сбываются все желания и мечты. Император Чу, представляя себя крылатым драконом, шагнул в пустоту с кры­ши пагоды и так нашел безвременную смерть, оставив свобод­ным трон – для своей безутешной матери.
Брат Кай так упорно смотрел на мой профиль, что мне пришлось повернуться к нему и заглянуть в его черные свер­кающие глаза.
– Я работаю в том же направлении, – сказал он. – Из травы Achaemenis я могу сделать вытяжку меланхолии; из бел­ладонны – немыслимые галлюцинации. Моя любимая сурьма не имеет ни вкуса, ни запаха. Вытяжки весом с горошину хва­тит, чтобы убить человека; стручок убьет шестерых. Противо­ядие, кстати, получают из корней Enula campana – но она не растет в наших краях.
Он дал мне время вникнуть в его слова, дал время угрозе укорениться. Я чувствовал, как ее семя прорастает у меня в животе. Я лихорадочно соображал, что сказать, потому что мне было необходимо сказать хоть что-то: молчание само по себе было как медленный яд, и единственное спасение – притво­риться веселым и беззаботным.
– А что случилось в итоге с Вдовствующей Императри­цей? – выдавил я.
– Добившись единоличной власти, она стала подозревать всех и вся. И она приказала своей верной страже убить всех слуг во Дворце, а потом отравила запасы соли. Сама Цзян-Цзы умерла три месяца спустя от пролежней и голода, ибо некому было за ней ухаживать. – Лицо брата Кая было таким спокойным и безмятежным, как будто он говорил о погоде. – Но не волнуйся: Лу Жун уцелел. Таланты великих людей нуж­ны всегда и везде, где идет битва за власть.
Мы дошли до дверей моей спальни. Брат Кай выжидающе остановился в дверях, как будто мы только-только вернулись домой после бурной ночи в городе, и нам не терпелось скорее лечь спать. Изображая сонливость, я направился к своей кро­вати. Брат Кай коротко попрощался со мной и ушел, а я ос­тался один на один со своим страхом.
Завтрак. Избранные сидят над своими дымящимися мис­ками. Я наблюдаю за тем, как они жуют, медленно двигая челюстями. Брат Кай уткнулся в книгу; Греда и Эп парили мыслями где-то в заоблачных высях; старый Людвиг рассмат­ривал свои ногти. Брат Эридус подталкивал ложкой к краю миски утонувшего долгоносика. Брат Нестор пристально изу­чал разводы на деревянной столешнице. Я решил проверить, насколько они погружены в себя, и нарочно перевернул со­лонку. Но никто не выговорил мне за это – даже брат Люд­виг, помешанный на экономии соли. Я сделал вид, что полно­стью занят своей овсянкой. Когда я поднял глаза, взгляды метнулись в разные стороны, как стайка испуганных рыбок. Стало быть, братья за мной наблюдали. Можно было предста­вить, что будет, когда прозвучит Созыв к Прилежанию: меня будут всячески обхаживать, и просить об услуге, и класть руки мне на колено.
При одной только мысли об этом мне стало дурно. Я от­толкнул свою миску на середину стола. Братья замерли в ожи­дании. Я взмахнул ложкой, и липкие комья овсянки расплас­тались по циновке на полу.
– Это помои, а не еда, – объявил я, пытаясь унять дрожь. – От нее пахнет. Этой гадостью только свиней кормить. – Я швырнул ложку в стену. Она со звоном упала на пол. Но бра­тья были глухи, как камни. Я чувствовал запах интриг и стра­ха, накопившийся здесь за долгие годы, – невыносимое зло­воние их преступлений.
Я больше не мог там оставаться. В этой душной, давящей атмосфере, пропитанной неприязнью и подозрительностью.
Я поднялся из-за стола и вышел из трапезной, пробормотав извинения. Едва выйдя за дверь, я побежал. Никто меня не преследовал. Никто и не стал бы меня преследовать: погрязшие в своей ежедневной рутине, после завтрака они разойдутся, сер­дитые и раздраженные, по своим мастерским, и каждый из них будет уверен, что я сейчас с кем-то из его соперников.
Из мастерской Нестора я украл долото и деревянный мо­лоток.
Терзаясь сомнениями, я поднялся на пятый этаж, ориен­тируясь по своим меловым отметкам. Я прекрасно осознавал опасность этого предприятия, и поэтому старался ни о чем не думать: чтобы не остановиться на полпути. Я добрался до кон­ца самого дальнего коридора на пятом этаже и остановился, тяжело дыша, перед дверью с черепом.
Замочная скважина напоминала разверстый рот, а внутри, надо думать, был сложный запирающий механизм. Сама защел­ка, металлический язычок толщиной в один дюйм, казалась совершенно неодолимой. Я приставил к ней долото и со всей силы ударил молотком. Защелка устояла, но замок вылетел из рамы. Дверь распахнулась. Петли выгнулись от натяжения. На мгновение дверь замерла, словно в раздумьях. А потом петли не выдержали и – бабах! — дверь упала, словно костяшка домино. Пыль поднялась, как дым. Обожгла мне горло. Я снял факел с ржавой подставки на стене и вошел в Девятый Склеп.
Склеп напоминал пещеру. Уже потом мне довелось побы­вать в пещерах, в Альпах, на входе в подземный лабиринт, где с невидимого потолка свисали сталактиты, тонкие, как солом­ка; и их там было больше, чем щетинок у кита в пищеводе. В этой природной пещере свет от факела у меня в руках доходил до скошенной дальней стены, и таким образом, ощущение ко­нечного, замкнутого пространства все же присутствовало. Но там, в Башне, в Девятом Склепе, свет от факела как бы тонул в бесконечной тьме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27