Ничто не пре­пятствовало моему бегству. Я был совершенно один, и слы­шал лишь собственное дыхание, и чувствовал только боль в своем израненном теле, и мне было так жалко себя, просто жуть.
А потом я услышал какой-то натужный механический скрип, похожий на скрежет несмазанного колеса. Наверное, не стоит и говорить, что я бросился в сторону этого звука, довольный уже тем, что теперь у меня появилась цель. Вскоре я вышел к низкой стене. Это был тот самый колодец, возле которого брат Нестор встретил меня… сколько времени тому назад? Мне казалось, что лет сто, не меньше. Древние камни, покрытые высохшим мхом и лишайником, холодно поблески­вали в свете фонаря. И тут я услышал явственный металличес­кий скрежет и поспешил пригнуться.
Как оказалось, это была тележка. Обыкновенная четырех­колесная тележка. Ничего особенного. Но даже в немощном свете моего издыхавшего фонаря мне удалось разглядеть, что в этой тележке лежало. Мертвые тела. Они были свалены в кучу, как мусор. Как ненужные бумажные куклы. Кое-где из этого плотного клубка тел выпирала нога или сжатый кулак, застывший в трупном окоченении. Тележку тащили около Дюжины голых рабов, впряженных в тяжелые хомуты, от ко­торых их спины и шеи были стерты до крови. Мне вдруг стало страшно: я почему-то не сомневался, что эти несчастные сгорбленные создания ориентировались в темноте по запаху Вернее, по вкусу воздуха. Потому что все они шли с высуну­тыми языками, наподобие ящериц. Наверное, их зрение атро­фировалось за ненадобностью, ведь вся их жизнь проходила в сплошной темноте. Их невидящие глаза были похожи на со­зревшие фурункулы, и я заметил, как болезненно они сощу­рились даже на тусклый свет моего фонаря.
Меня невозможно было не заметить, я стоял прямо у них на пути, но рабы с тележкой не обратили на меня внимания. Как муравьи, огибающие препятствие на пути, они обошли меня и направились дальше своей дорогой. Впрочем, они тут же остановились. Те рабы, что толкали тележку сзади, откры­ли заднюю стенку и принялись вытаскивать трупы и швырять их в колодец. Вот именно, что швырять. Как дрова – без вся­ких церемоний. Когда тело ударялось о воду внизу, раздавался гулкий всплеск: он проходил эхом по каменным стенам ко­лодца, а потом умолкал навсегда в бездонной тишине.
И тут я уловил краем глаза какое-то движение у тележ­ки – целенаправленное движение, среди этих призрачных тру­пов. Сгусток подвижной тени. Я застыл в ужасе – ошелом­ленное неверие перед лицом неминуемой Смерти, когда у тебя перехватывает дыхание и тошнота подступает к горлу. Я попя­тился и прижался задним местом к колодцу, почти сел на край. Мой фонарь зашипел и померк, как будто его опустили в воду. И буквально в последний миг перед тем, как фонарь потух, я успел разглядеть карлика, прихвостня брата Кая, который бро­сился на меня со своей саблей. Я схватил его за запястье, вдох­нул его жаркое дыхание, и тут наступила тьма. Я как будто ослеп, но я чувствовал острие сабли у самой щеки. Я впивался ногтями ему в руки, пока под ногтями не стало мокро. Он застонал и отпустил саблю, и только тогда я почувствовал, какой он на самом деле маленький и хилый. Как будто бо­решься с ребенком. Я протянул левую руку, пытаясь нащупать его лицо. Наткнулся на ухо, схватил его и рванул, так что оно осталось у меня в руке. Его вопли разбудили во мне жажду крови, смертоубийственный пыл: я резко дернулся вбок (при этом я надорвал поясницу и обеспечил себе хроническое люм­баго), намереваясь сбросить его в колодец. Но карлик вцепился в меня мертвой хваткой – а может быть, это я сам не удер­жал равновесия, – и мы вместе упали в холодную бурлящую воду.
Мы погрузились под воду, вцепившись друг в друга, слов­но любовники-самоубийцы. Будь я один, без своего недруга, я бы наверняка утонул. Ради такого ничтожного пустяка, как моя жалкая жизнь, мне не хватило бы воли выплыть. Нет, меня спасло не желание жить, а желание прикончить этого карли­ка, который пришел, чтобы меня убить. Я должен был выжить, чтобы убить его. Вдвойне ослепленный, оглушенный ревом воды и крови, стучащей в висках, я извернулся и нада­вил ему на живот. Надавил со всей силы, хотя мне приходи­лось преодолевать сопротивление воды – один раз, другой, третий. Мне в лицо ударила струя пузырьков воздуха: это жизнь выходила из моего врага. Я услышал, как ему в легкие хлынула вода. Карлик еще крепче сжал мою руку, но это был просто предсмертный спазм – в его пальцах уже не осталось сознательной силы. Его ногти вонзились мне в плащ, словно клещи. Я отодрал от себя его руку, и мое сердце возликовало, когда я почувствовал, как его тело опускается вниз, словно его засасывает жадным течением.
Я сам не знаю, как выплыл на поверхность. Сработал ин­стинкт выживания: тело само знало, что делать: оно било но­гами и молотило руками, требуя воздуха, и вот, наконец, прорвалось сквозь убийственную мембрану.
Как описать эту подземную реку вам – людям, которые в жизни не переживали ничего подобного, разве что в самых ужасных кошмарах? Как я уже говорил, я вообще не видел ничего. И не слышал вообще ничего, кроме рева воды, кото­рая билась в яростной схватке с камнем, что был ей и ложем, и берегами. Река просто несла меня за собой – мягкая, безымянная стихия, которая не умеет ни думать, ни чувствовать. Вонь стояла невыносимая. И только остатки врожденной брезгливости удержали меня от того, чтобы плюнуть на все и погрузиться обратно под воду: утонуть – это одно, утонуть в сточных водах – совсем другое. В конце концов я наткнулся на какую-то деревянную доску (то есть я понял, что это была доска, хотя, повторюсь, ничего не видел) и вцепился в нее. Так,цепляясь за деревяшку, в кромешной тьме, холодея от страха при одной только мысли о том, что в любую секунду меня может швырнуть о каменную стену, распрощался я со своей первой жизнью на этой земле – с Башней, с родителя­ми и со всем, что у меня было прежде.
Впереди показался свет: сперва – едва различимая точка она росла, становилась все больше и больше, пока не стала напоминать coelum empyreum, пламенеющие небеса, куда, как считается, отправляются души праведников после смерти. Од­нако же мутный поток вынес меня не на небо, а к месту сли­яния сточных и соленых вод. Мои раны тут же защипало от соли. Свежий морской воздух обжег мне легкие, привыкшие к воздуху Башни. Вода накрыла меня с головой, а потом выбро­сила, новорожденного, в море.
Не знаю, как я добрался до берега. Может быть, море (ко­торое поглощает все) в тот день просто было сыто и не стало глодать мои кости, а просто выплюнуло меня на серую гальку. Я долго лежал там, почти бесчувственный: без имени, без язы­ка – свободный. В чувства меня привела серебристая чайка. Она клюнула меня в макушку и буквально набросилась на меня, как только я подал первые признаки жизни. Но чайка все-таки не осталась голодной: меня вырвало какой-то зеле­ной слизью, которую птица склевала прямо из-под меня. Пос­ле того, как из меня излилась вся гадость, я почувствовал себя лучше, и мне удалось перевалиться на спину, как перевалива­ются тюлени, и взглянуть на безбрежное серое небо.
Поддавшись непрошеному, нежеланному даже порыву – как будто во мне еще что-то осталось от прежней жизни, не­кий рудимент прошлого, – я пошарил рукой под промокшей рубашкой и осторожно извлек из-за пазухи свиток. Но мор­ская вода и нечистоты размыли написанное, так что прочесть что-либо не представлялось возможным. Да, соль, кровь и дерьмо переписали послание Мастера по-своему. Мало того: они растворили бумажный клей, так что пергамент распался в клочки, которые я швырнул ветру, соленому и равнодушному. Теперь у меня не осталось вообще ничего. Я лежал у самой кромки воды, омываемый плеском прибоя. Еще будет время, чтобы встать и пойти; чтобы добыть пропитание; чтобы поговорить о погоде и о ценах на пиво. Еще будет время поездить по миру и посмотреть на его красоты и достопримечательные места, где можно и выпить, и помочиться – обязательно бу­дет. А пока же я просто лежал и смотрел на небо. Но когда опустились вечерние сумерки, стало довольно прохладно. До­мой возвращаться нельзя. Тебе нет убежища в тени Башни. Там, на морском берегу, я еще не знал, что эта тень будет преследо­вать меня всю жизнь, где бы я ни был. Она и сейчас надо мной нависает, вы разве не видите? Посмотрите, я весь в му­рашках. Озноб пробирает меня до костей, и чтобы прогнать этот холод, мне приходится согреваться огненной водой. Ког­да я не сплю, я мечтаю заснуть. Когда сплю, я мечтаю про­снуться. У меня есть одна мечта. Только одна, никаких других. Поселиться в каком-нибудь тихом месте, вдали от людей; на острове посреди озера, где я построю себе хижину, и посажу грядку бобов, и поселю в улье пчелиный рой, и обрету покой, и буду предаваться мечтам, и Вдова Правда не будет меня бес­покоить.
Explicit fabula alta
ПРОЛОГ ШУТА
Раскаявшийся пропойца закончил рассказ. Благодарные слушатели храпят, лежа вповалку на палубе. Не спит только шут – хотя и он тоже периодически клевал носом.
Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Я их не виню, Утоми­тельное это дело – слушать. Гораздо труднее, чем рассказы­вать самому. (Он давит себе на живот, который тихонько буль­кает.) Что скажешь, Шут?
Ш у т: Забавная история. Ты правда сбежал через канали­зацию?
Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а: Тебе не кажется, что я слишком вольно соединял метафоры? (Шут восклицает что-то невразумительное.) Может быть, стоит добавить визуаль­ных деталей? (Шут, мастер двусмысленных жестов, пожимает плечами.) Господи, им не понравилось!
Обида творца, творение которого не получило признания, выражается в рвотных позывах, и наш рассказчик перегибает­ся через борт. Воспользовавшись счастливой возможностью, Шут быстро взбирается выше по такелажу (уж он-то знает, как обставить свое выступление) и трясет жезлом, чтобы раз­будить остальных. Мутным и сонным, им все же приходится просыпаться.
– Брат Кай, – начинает Шут, – был просто в безвыход­ном положении…
РАССКАЗ ШУТА
Честолюбие, любезные господа, – игривый ребенок Судь­бы. Этакий баловник. Или, лучше сказать, баловница. Дева ангельской красоты, что завлекает сынов человеческих в про­пасть. «Поднимись к самой вершине, – манит она, – где об­ретешь вечную славу». И вот, дабы избегнуть забвения, люди бросаются сломя голову к гибели. К тому же забвению.
При дворе короля Бювара – а если по-нашему, Промо­кашки, но Промокашка звучит как-то не по-королевски, так что пусть будет Бювар, – итак, при дворе короля Бювара служил паж по имени Муха. Другого имени у него не было, ибо был он рождения самого низкого и не владел никакими зем­ными благами, и сам был неказист, и назывался таким нека­зистым именем. Он был рожден, чтобы служить. Отец его, придворный шут, заплатил за свои таланты головой (смех – неплохая забава, но излишек его так же губителен и опасен, как всякий яд). Мать – судомойка – растила сына одна, и Муха уже в нежном возрасте выучился премудрости держать голову низко склоненной, как и подобает слуге. Его глаза веч­но смотрели в пол. Он был ребенком коридоров для прислуги и черных лестниц. И все-таки глубоко внутри этой тихой и скромной души честолюбие билось, как подземный родник, питающий реку таинственную и не обозначенную на картах. Воды сии могли бы навечно остаться в подземных недрах; Дабы пробились они к поверхности, нужна катастрофа, сти­хийное бедствие (чтобы дождь лил сорок дней кряду, или слу­чилось мощное землетрясение). И сие бедствие, любезные мои господа, явилось в лице принца Баловника, единственного наследника престола.
– Эй, парень! – однажды окликнул принц Муху на утрен­нем королевском приеме в постели, где, кроме Мухи, прислу­живали еще тридцать человек. – Да, ты, костлявый. – Сото­варищи-слуги услужливо подтолкнули Муху к постели принца Баловника. – Как звать-то тебя?
– …
– Говори громче.
– М-м-му…
Напудренное лицо принца Баловника раскололось в улыбке.
– Парень, ты что, немой? Или просто тупой?
– Муха, ваше высочество.
Принц гадливо скривился, он подумал, что мальчик-слуга хочет сказать, что на него села муха, и даже взмахнул рукой, но потом понял, в чем дело, и рассмеялся:
– Я давно тебя приметил, Муха. Ты такой всегда скром­ный, услужливый. Ты мне нравишься. Да отдай ты кому-ни­будь этот воротник. Отныне мы будем друзьями.
Все, что было потом, казалось Мухе чудесным сном. Он так никогда и не узнал, почему принц решил его выделить и почтить своей дружбой – сам не понял, а спросить постеснялся. Каждое утро его будил паж, пудрил его всего от парика до пяток (под париком голова жутко чесалась!) и одевал в шел­ка. Потом его приводили к принцу и тот обнимал его и цело­вал в обе щеки, по-братски.
– Не надо краснеть и стесняться, друг мой, – говорил принц. – Подними глаза, посмотри на меня. На меня все же приятнее смотреть, чем на пол. Что с твоей шеей? – При этом принц в шутку крутил Мухе руку и отвешивал щелбан по за­тылку.
Муха потихоньку учился держаться свободнее, но это был долгий и трудный процесс, ибо мальчик привык к раболепной скромности и переучиваться было непросто.
– Да не будь ты таким зажатым, мы же друзья, – говорил принц Баловник, когда они с Мухой играли в войну оловян­ными армиями в игровой комнате.
– Да, ваше высочество.
– Прекрати кланяться и чесаться, – говорил принц, ког­да они с Мухой обрывали крылья насекомым в саду.
– Да, ваше высочество.
– И не называй меня ваше высочество, – говорил принц, когда они с Мухой мучили мышь в кладовой.
– Да, милорд.
По прошествии двух недель шлепков по бедрам и вульгар­ных шуточек Муха наконец осознал, как ему повезло. Силь­ный мира сего его выделил и приблизил к себе. Дружеские синяки у него на руках были печатями, подтверждавшими высшую милость. Никогда прежде ему и в голову не приходи­ло, что он может рассчитывать в жизни на нечто большее, чем роль скромного винтика в незамеченном механизме. В конце концов цель любого слуги – чтобы тебя не замечали хозяева. Члены королевской семьи знать не знали, откуда берется еда на столе, куда девается содержимое ночных горшков и почему сад при дворце смотрится аккуратнее, чем дикий лес. В цар­стве короля Бювара алхимики по-прежнему искали Философ­ский Камень, но аптекарей привлекал более заманчивый ка­мушек: снадобье, что превращает тебя в Невидимку. Ходили слухи, что изобретателя ожидает награда поистине королев­ская, хотя монарх, объявивший награду, давно уже сгнил и рассыпался прахом в дворцовом склепе, забытый всеми.
– С тобой, Муха, я плюю на обычаи и традиции, – похва­лялся принц Баловник. – Помазанник божий свел дружбу со слугой?! Такой вот я оригинальный.
Разумеется, высокорожденные вельможи не одобряли по­добного поведения принца. Историки тщетно искали преце­дент. Благородные лорды и дамы возмущенно роптали, оскорбленные столь вопиющим нарушением этикета. В про­шлом таких наглых выскочек, как этот Муха, казнили и за меньшие прегрешения, рассуждали придворные, однако же как любимчик единственного наследника Муха был неприка­саемым. Только король мог бы решить это дело ко всеобщему Удовольствию – но на это рассчитывать не приходилось, поскольку король Бювар не счел нужным даже заметить столь возмутительное нарушение традиций. Он не придавал ника­кого значения тому прискорбному обстоятельству, что наследник престола не выражает желания ехать на охоту; он как буд­то и не замечал, что на занятиях по фехтованию принц откро­венно сачкует, а на рыцарских турнирах – откровенно зевает И постепенно (как вода точит камень, как лед раздирает ска­лу) Мухе втемяшилось в голову, что ему, чем черт не шутит можно рассчитывать и на возведение в дворянский чин. Его спина распрямилась, взгляд, прежде всегда устремленный в пол, теперь уже не был столь скромным; он научился ходить подражая походке благородных господ, и кланяться так, чтобы при этом выгодно подчеркнуть достоинства своей фигуры. В своих новых покоях на вершине башенки Муха нежился в роскоши, принимая ее, как трава принимает росу. Мир чер­ных лестниц поблек в его памяти. Ну и невелика потеря.
– Однажды придет такой день, – говорил он своему отра­жению в зеркале, – когда мы с тобой будем дружить с коро­лем. Мы станем богатыми-пребогатыми, и все девушки коро­левства будут мечтать о нас по ночам.
Так в неге и роскоши проходили недели и месяцы. Весна сменилась летом, но мальчики продолжали играть, увечить кошек и ломать крылья птицам. Муха уже не жалел зверюшек, которых он помогал калечить, ибо его завораживало остро­умие принца Баловника, и новые слова, которые он узнавал – далеко не все из них были полезными и поучительными, любезные мои господа, – с лихвой возмещали периодические не­удобства от мелких кровопусканий. Муха не сомневался, что принц его любит; и виноват ли мальчишка, что он предпочел быть счастливым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27