Но Титу просто не было времени останавливаться на этих тонкостях нового положения: надо было кончать начатое…
Он вернулся в развалины Иерусалима и повелел разрушить все, что ещё держалось. Только три башни были оставлены на память грядущим векам о его геройстве: Гиппикова, Фазаэля и Мариамны. Римляне добивали Махеронт и Масаду, где ещё держались зелоты. В Масаде в последнюю минуту иудеи перебили друг друга, и римляне вошли в совершенно мёртвый город. Пленные со всей страны сгонялись толпами. Огромная часть их за гроши продавалась в рабство, много было отправлено в Египет, в рудники, много было разослано по провинциям для цирков, а самых красивых было повелено отобрать для триумфа. Голод и болезни продолжали свирепствовать: хлеба не хватало. Кроме того, солдаты часто из ненависти не кормили иудеев, но часто и иудеи отказывались принимать хлеб из рук врага и предпочитали голодную смерть.
В подземельях Иерусалима, в пещерах, в трубах водопровода шли обыски: там находили не только пленных, но и огромные богатства, спрятанные грабителями-повставцами. Иоханан из Гишалы сдался просто и был приговорён к пожизненному заключению, а Симон бен-Гиора, прятавшийся под землёй, вдруг сразу вырос среди развалин в пышном одеянии, которое было украдено из сокровищницы храма. Он пытался разыграть роль какого-то мессии, но у него ничего не вышло: его заковали для триумфальной жертвы. Тараны глухо ухали в развалинах, добивая последнее. Осталось только несколько дряхлых стариков, которые печальными тенями бродили среди развалин, да несколько женщин для гарнизона…
И вот был назначен торжественный смотр войскам. Тит, сияя, лично благодарил особенно отличившихся и раздавал им награды: золотые венки, шейные цепи, золотые копья, серебряные знамёна и каждого возводил в следующий чин. Щедрой рукой он сыпал золото направо и налево. А затем начались торжественные жертвоприношения. Была заколота целая масса быков, причём калигатусам шло мясо, а великим богам шёл — дым. И в Цезарею потянулись обозы с несметной добычей…
В Цезарее, в день рождения брата своего Домициана, Тит устроил пышные игры. Среди почётных гостей были Агриппа, Береника, Тиверий и Иосиф, и все они смотрели, как голодные звери терзали на окровавленной арене иудеев. Всего за эти дни на арене погибло до двух с половиной тысяч человек… В сопровождении пышной свиты Тит направился в финикийский Берит и там ещё более торжественно отпраздновал играми день рождения отца. Опять зверям были брошены тысячи пленных. В Антиохии он посвятил квадригу Луне за помощь, оказанную ему Селеной во время осады. И несмотря на то, что все смотрели на Беренику, как на будущую Клеопатру, все же и в Антиохии, и в других сирийских городах к Титу являлись депутации, чтобы принести жалобы на иудеев и просить выселить их из страны совсем…
Объехав триумфатором всю Сирию — этот объезд возбудил сразу толки: уж не готовится ли новый переворот? — Тит выехал в Александрию. Первым делом там к нему явилась депутация от города, прося об изгнании из Александрии иудеев. Тит отказал. Он понимал точку зрения отца: может быть, иудеи и плохи, да золото-то их хорошо…
— Но как же не досадовать на них, цезарь? — сказал ему старый жрец Сераписа. — У всякого народа своё гнездо, в постройке которого иудеи не участвовали, а плодами пользуются. И всегда лезут на самый верх и все забирают в свои лапы. Кажется, после такого удара, какой нанёс ты им, можно бы опомниться, — так нет, из Иудеи зелоты перебежали сюда и сразу же и здесь взялись подбивать народ к восстанию: только Бог один должен править людьми!.. Большинство их мы здесь перебили, а уцелевшие побежали дальше и подняли восстание в Кирене. Зачинщика там поймали, сожгли живьём, а за ним казнили ещё три тысячи, а город все же пострадал. Им-то в чужом гнезде ничего не жалко, а нам тяжело. Луп, наместник, приказал запереть их храм в Гелиопольском номе, в четырех стадиях от Мемфиса, но что им храм, когда они своего хотят добиться?..
— А разве ты думаешь, достопочтенный отец, что другие народы иначе поступают? — улыбнулся Тит. — Разве ты не слышал, что римляне только что жгли Капитолий? Нет, я запрещаю всякие насилия против иудеев. Они теперь такие же граждане, как и все, и Pax Romana распространяет свои благодеяния и на них…
Старик улыбнулся про себя: Pax Romana!.. Но вся земля этими миротворцами залита кровью…
На террасу, затканную пепельными сумерками, вышел один из speculatores Тита.
— Только что прибыл гонец из Рима, господин, — проговорил он. — Я все положил на стол…
— А, это хорошо… Идём, Тиверий, посмотрим.
— Там есть послание и принцессе Беренике…
— Тогда пошли за ней — распорядился Тит. — И ей, вероятно, интересно будет послушать новости из Рима…
Вскоре появилась Береника.
— Вот тебе письмо из Рима, — сказал Тит, вручая ей объёмистое послание. — Но если ты не будешь иметь ничего против, мы сперва прочтём, что пишет Домициан. Интересно, как принял батюшку Рим…
— Конечно, конечно… — отвечала Береника, садясь на ложе, на котором, может быть, возлежала некогда Клеопатра. — Читай…
Домициан писал, что при въезде Веспасиана все население вышло к нему навстречу за город, а Рим принял вид храма, наполненного венками и фимиамом. Только с трудом мог старик пробиться в Золотой дворец. Все выдающиеся художники и артисты получили хорошие дары: актёр Апеллар получил четыреста тысяч, а кифареды Терпн и Диодор по двести тысяч и так далее. Веспасиан и в Золотом дворце сохранил свои старые привычки: раз в месяц не ел, в бане сам массировал себе горло, вставал до света и, пока одевался, выслушивал приближённых. Позанимавшись делами, он шёл прогуляться, а затем отдыхал с какой-нибудь из своих любимиц — после смерти Цениды он завёл их несколько, — а из спальни шёл в столовую…
«Его штуки заставляют смеяться весь Рим… — писал Домициан. — Недавно в Альбано он заподозрил своего кучера, что тот придумал подковать мулов только для того, чтобы дать — за взятку — возможность одному просителю подойти к императору. Отец догадался, и когда проситель удалился, спросил кучера, много ли он получил за ковку. Тот должен был сознаться, и цезарь потребовал половину взятки себе… Потом явилась к нему депутация от какого-то города, объявившая ему, что граждане решили воздвигнуть ему большую золотую статую. Он протянул депутации ладонь и коротко сказал: „Пожалуйста, пьедестал готов“. Ты знаешь, конечно, что Нерон в благодарность за рукоплескания и венки даровал грекам старое самоуправление. Сейчас же начались по-старому всякие свары между демагогами и партиями. Отец, проезжая Грецией, хладнокровно заметил, что греки, по-видимому, разучились быть свободными, и снова взял их под опеку Рима. И все, говорят, облегчённо вздохнули… Вскоре по приезде отца в Рим, к нему явился известный тебе Иосиф бен-Матафия и заявил, что на отца готовится заговор и что во главе всего дела стоит — ты не поверишь, кто! — да сам Иоахим, наш Крез!.. Иосиф хотел было, по-видимому, назвать и других лиц, но отец поднял руку: „Стой, довольно, с меня хватит и одного. Доказательства есть?“ Тот привёл доказательства. Отец, весёлый, потирает руки: „Вот и займ теперь на хороших условиях заключить можно…“ Все ждали громов, казни — ничего подобного: отец встретился с Иоахимом, намекнул ему на донос Иосифа и в самом деле взял у него займ в триста миллионов на хороших условиях. Я удивился: но неужели же простить? И старик сказал: „Иоахим человек деловой. С ним приятно вести дела. Дурак я буду, если стану в империи таких людей уничтожать!..“ Но Иосифа вашего отец все же наградил богатыми поместьями в Иудее, в Риме подарил ему дворец и не только пожаловал его римским всадником, но разрешил ему и приставить к своему имени наше: Флавий. Говорят, теперь Иосиф пишет что-то о войне. Иудеи ненавидят его невероятно и все добиваются его гибели… А теперь в заключение я советовал бы тебе, брат, поскорее приехать в Рим, — закончил Домиций своё послание. — О тебе тут ходят всякие слухи… Твой приезд положил бы конец болтовне…»
— Это он прохаживается насчёт моих намерений захватить престол цезаря, — самодовольно улыбнулся Тит. — Но я не могу отвечать за всякую болтовню…
— Конечно, — спокойно сказал Тиверий Александр. — Но тем не менее тебе следовало бы послушать совета Домициана. Да и триумфа откладывать не следует…
Тиверий был доволен, что разговор этот завязался при Беренике: он подозревал, что она толкает Тита на легкомысленные выступления, и хотел дать ей маленький урок. Она в самом деле нахмурила слегка брови: известие об Иоахиме сразило её.
— Ну, а тебе что пишут? — обратился к ней с улыбкой Тит.
— Это послание от управителя моего, Птоломея, — отвечала она, чувствуя, как бьётся её сердце. — Он пишет, что Иоахим решил удалиться с сыном и снохой к себе в Сицилию и предлагает мне купить его дворец в Риме, так, как есть, со всей обстановкой… Когда пойдёт твой speculator в Рим?
— Завтра. А что?
— Я хочу послать приказ Птоломею купить дворец Иоахима…
— Ну что же… И прекрасно!..
Береника потемнела. Она надеялась, что Тит ей скажет с удивлением: «На что тебе дворец Иоахима, когда у нас есть Палатин?» Но он этого не сказал. И опять она почувствовала, что она не Августа, а пленница, и что уже то хорошо, что она не пойдёт за колесницей триумфатора…
— А интересно, с кем это сговаривался Иоахим? — сказал Тит.
— Ну, мало ли в Риме всяких искателей приключений! — усмехнулся Тиверий.
Береника, ссылаясь на головную боль, ушла. И долго-долго проплакала в эту звёздную ночь гордая иудейская царевна…
LXXII. КОМУ ЧТО…
Веспасиан принимал сенаторов для обычного утреннего salutatio. Он милостиво здоровался с patres conscripti и двумя-тремя фразами говорил им о своём благоволении. И вдруг сзади него раздалось весёлое:
— А вот и я, батюшка!..
Он обернулся — перед ним был сияющий Тит.
И старик сразу понял, что слухи о замыслах сына были вздор, что Тит умнее, чем он думал, и что Береника — побеждена. Веспасиан знал, что она толкала сына на опасный шаг. И он сердечно обнял сына-победителя — не только иудеев, но и женщины.
— Это хорошо, что ты приехал, — сказал он просто. — Пора уж отпраздновать твой триумф. А то народ поостынет.
— Не мой, батюшка, а наш, — поправил Тит. — Я только докончил то, что так разумно было начато тобой.
— Ну, спасибо, спасибо, — сказал ласково Веспасиан. — Молодец!.. Распорядись там, чтобы не медлили.
Настал и заветный день. Ещё ночью легионы выстроились в боевом порядке у храма Изиды на Марсовом поле, недалеко от Villa Publica, где в эту ночь отдыхал император с сыновьями. Утром — оно выдалось яркое и радостное — Веспасиан и Тит в лавровых венках и в пурпурном торжественном одеянии направились во главе блестящей свиты к Портику Октавии, построенному Августом. Там ждал их белый сенат в полном составе, высшие сановники империи и всадники. Среди последних самодовольно сияла розовая мордочка нового всадника Иосифа Флавия. Перед портиком была выстроена трибуна, на которой стояли два кресла из слоновой кости. И как только Веспасиан с Титом опустились в эти кресла, загремело громовое приветствие легионов:
— A-a-a… ppp… a-a-а…
Веспасиан, встав, подал знак молчать. Потом покрыл он свою тяжёлую седую голову краем тоги, как того требовал для молитвы древний обычай, а затем, ненавидя пресловутое красноречие, болтовню, из всех сил, сказал только несколько приятных слов калигатусам. И закончил:
— А после шествия, товарищи, пировать…
И среди несметных толп народа медлительно протекло пышное и пёстрое шествие. На бесчисленных колесницах везли произведения искусства из завоёванных стран, предметы роскоши, всякие диковинки, картины войны в её наиболее яркие момент, золотой жертвенник из храма иерусалимского, священную Тору и золотой семисвечник…
Иосиф Флавий в белой тоге с узкой пурпурной каймой обстоятельно объяснял всадникам значение этих вещей.
— Семь лампад светильника обозначают семь планет, — говорил он, щеголяя светскими манерами. — А двенадцать хлебов на этом золотом жертвеннике — зодиак и год. Курильница наполнялась тринадцатью разными курениями, взятыми из моря, необитаемых пустынь и земли обитаемой. Она указывает на то, что все исходит от Бога и все Ему принадлежит…
Затем шли толпы пленников, а впереди их в рубище угрюмый Симон бен-Гиора.
И наконец, за колесницей Победы — статуя была из слоновой кости и золота — в блещущей колеснице стоя ехали Веспасиан и Тит. Домициан на красивом жеребце гарцевал сбоку и все смотрел, достаточно ли любуются им римские красавицы, и намечал, каких он мог бы ещё изнасиловать…
И когда в торжественной медленности среди рёва толп проходило шествие мимо дворца Иоахима, Тит поднял глаза: на балконе стояла, одна, Береника. Лицо её было бледно, в душе была смута, но она не обнаружила её ничем, и, когда колесница триумфаторов приблизилась, она осыпала свежими розами тех, которые только что раздавили её народ, а может быть, раздавят скоро и её…
Народ ревел. Веспасиан ворчал сквозь зубы:
— Целый день потеряли на весь этот вздор… И в моем возрасте… Это нестерпимо глупо…
Тит едва сдерживал на эту воркотню улыбку… Шествие медленно докатилось до храма Юпитера Капитолийского. Вокруг на зданиях и храмах ещё виднелись следы копоти от недавнего позора. Здесь, по древнему обычаю, нужно было подождать, пока гонец донесёт о смерти вражеского вождя, то есть Симона бен-Гиоры. На него накинули верёвку, и стража, подгоняя плетьми, потащила его в тюрьму Carcer Maternius, которая возвышалась над форумом. Его убили и бросили труп с Тарпейской скалы. Гонец примчался к храму Юпитера и громко возвестил:
— Вождь врагов наших казнён!
Со всех сторон полетели восторженные крики…
LXXIII. РАННИМ УТРОМ…
Береники на пиру не было: она сказалась больной. Да она и была больна — если не телом, так душой. Она не спала всю ночь. Во дворце Иоахима все было оставлено так, как было тогда, во время брачного пира Язона… Томимая тоской нестерпимой, рано поутру, на свету, она вышла из дворца и розовым от зари, ещё спящим городом пошла куда глаза глядят. И вдруг увидала она себя в прекрасных Салюстиевых садах, неподалёку от мавзолея Домициев, где спал последним сном Нерон, Зверь…
Сзади неё послышались вдруг лёгкие, женские шаги. Она торопливо спустила покрывало и отступила за чёрные кипарисы: она не хотела, чтобы кто-нибудь увидал её тут. Ещё минута, и она увидела маленькую женскую фигурку. Она сразу узнала её: то была Актэ, которую она не раз встречала во дворце. В руках Актэ были дивные розы… Она подошла к пышному мавзолею и росистыми розами украсила урну из красного мрамора, прижалась к ней, точно в молитве, своим белым лбом и долго стояла так… А потом оторвалась, постояла и, потупив голову, тихо скрылась в садах…
«Но неужели же она любила так… и даже теперь любит… это чудовище?» — с недоумением спросила себя Береника.
Ответ дали ей свежие, росистые, благоухающие розы вокруг красной урны…
И она не могла отвязаться от видения этой маленькой женщины со своими розами на утренней заре в пустынных садах… Ничего не замечая, она снова медленно вернулась во дворец — там уже началась тревога о ней — и, все томясь захолодавшей душой, пошла роскошными покоями дворца, стараясь вызвать милую тень такою, какою она тут жила… И вдруг в глаза ей бросилась знакомая статуэтка: эта была та Венера Победительница, которую она подарила Язону на другой день его свадьбы… И на подставке угловатыми греческими буквами так же стояло горделивое: «Ксебантурула сделал».
Забыл Язон её тут или оставил умышленно?
И то, и другое было одинаково больно…
Нежданные-непрошеные поднялись в груди колючие рыдания, и красавица обняла прекрасными руками своими статуэтку и, прижавшись к ней лбом, горько-горько заплакала…
LXXIV. ФИЛЕТ
Филет тихо угасал. Никаких болей нигде он не чувствовал — по крайней мере, никогда он на них не жаловался, — а только слабел все более и точно просветлялся. С утра его переносили в огромную библиотеку, в которой он провёл столько милых, тихих часов, и он, глядя через огромное окно в лазурную бездну моря, ласково беседовал со своим учеником и другом Язоном. Часто приходил посидеть к нему и Иоахим, который постепенно сокращал свои огромные дела и, как всегда, находил большое удовольствие в речах угасающего философа. К удивлению всех все чаще и чаще появлялась около него Миррена. Сперва она точно чего-то стыдилась, но Филет был с ней так ласков, так иногда нежен, что она скоро привыкла к нему и с радостью, не допуская рабынь, служила ему сама. И раз, когда она зачем-то вышла, Филет взял руку Язона и с увлажнившимися глазами проговорил:
— Миррена возвращается к тебе. Ты не можешь представить себе, как я рад, уходя, видеть зарю твоего счастья!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Он вернулся в развалины Иерусалима и повелел разрушить все, что ещё держалось. Только три башни были оставлены на память грядущим векам о его геройстве: Гиппикова, Фазаэля и Мариамны. Римляне добивали Махеронт и Масаду, где ещё держались зелоты. В Масаде в последнюю минуту иудеи перебили друг друга, и римляне вошли в совершенно мёртвый город. Пленные со всей страны сгонялись толпами. Огромная часть их за гроши продавалась в рабство, много было отправлено в Египет, в рудники, много было разослано по провинциям для цирков, а самых красивых было повелено отобрать для триумфа. Голод и болезни продолжали свирепствовать: хлеба не хватало. Кроме того, солдаты часто из ненависти не кормили иудеев, но часто и иудеи отказывались принимать хлеб из рук врага и предпочитали голодную смерть.
В подземельях Иерусалима, в пещерах, в трубах водопровода шли обыски: там находили не только пленных, но и огромные богатства, спрятанные грабителями-повставцами. Иоханан из Гишалы сдался просто и был приговорён к пожизненному заключению, а Симон бен-Гиора, прятавшийся под землёй, вдруг сразу вырос среди развалин в пышном одеянии, которое было украдено из сокровищницы храма. Он пытался разыграть роль какого-то мессии, но у него ничего не вышло: его заковали для триумфальной жертвы. Тараны глухо ухали в развалинах, добивая последнее. Осталось только несколько дряхлых стариков, которые печальными тенями бродили среди развалин, да несколько женщин для гарнизона…
И вот был назначен торжественный смотр войскам. Тит, сияя, лично благодарил особенно отличившихся и раздавал им награды: золотые венки, шейные цепи, золотые копья, серебряные знамёна и каждого возводил в следующий чин. Щедрой рукой он сыпал золото направо и налево. А затем начались торжественные жертвоприношения. Была заколота целая масса быков, причём калигатусам шло мясо, а великим богам шёл — дым. И в Цезарею потянулись обозы с несметной добычей…
В Цезарее, в день рождения брата своего Домициана, Тит устроил пышные игры. Среди почётных гостей были Агриппа, Береника, Тиверий и Иосиф, и все они смотрели, как голодные звери терзали на окровавленной арене иудеев. Всего за эти дни на арене погибло до двух с половиной тысяч человек… В сопровождении пышной свиты Тит направился в финикийский Берит и там ещё более торжественно отпраздновал играми день рождения отца. Опять зверям были брошены тысячи пленных. В Антиохии он посвятил квадригу Луне за помощь, оказанную ему Селеной во время осады. И несмотря на то, что все смотрели на Беренику, как на будущую Клеопатру, все же и в Антиохии, и в других сирийских городах к Титу являлись депутации, чтобы принести жалобы на иудеев и просить выселить их из страны совсем…
Объехав триумфатором всю Сирию — этот объезд возбудил сразу толки: уж не готовится ли новый переворот? — Тит выехал в Александрию. Первым делом там к нему явилась депутация от города, прося об изгнании из Александрии иудеев. Тит отказал. Он понимал точку зрения отца: может быть, иудеи и плохи, да золото-то их хорошо…
— Но как же не досадовать на них, цезарь? — сказал ему старый жрец Сераписа. — У всякого народа своё гнездо, в постройке которого иудеи не участвовали, а плодами пользуются. И всегда лезут на самый верх и все забирают в свои лапы. Кажется, после такого удара, какой нанёс ты им, можно бы опомниться, — так нет, из Иудеи зелоты перебежали сюда и сразу же и здесь взялись подбивать народ к восстанию: только Бог один должен править людьми!.. Большинство их мы здесь перебили, а уцелевшие побежали дальше и подняли восстание в Кирене. Зачинщика там поймали, сожгли живьём, а за ним казнили ещё три тысячи, а город все же пострадал. Им-то в чужом гнезде ничего не жалко, а нам тяжело. Луп, наместник, приказал запереть их храм в Гелиопольском номе, в четырех стадиях от Мемфиса, но что им храм, когда они своего хотят добиться?..
— А разве ты думаешь, достопочтенный отец, что другие народы иначе поступают? — улыбнулся Тит. — Разве ты не слышал, что римляне только что жгли Капитолий? Нет, я запрещаю всякие насилия против иудеев. Они теперь такие же граждане, как и все, и Pax Romana распространяет свои благодеяния и на них…
Старик улыбнулся про себя: Pax Romana!.. Но вся земля этими миротворцами залита кровью…
На террасу, затканную пепельными сумерками, вышел один из speculatores Тита.
— Только что прибыл гонец из Рима, господин, — проговорил он. — Я все положил на стол…
— А, это хорошо… Идём, Тиверий, посмотрим.
— Там есть послание и принцессе Беренике…
— Тогда пошли за ней — распорядился Тит. — И ей, вероятно, интересно будет послушать новости из Рима…
Вскоре появилась Береника.
— Вот тебе письмо из Рима, — сказал Тит, вручая ей объёмистое послание. — Но если ты не будешь иметь ничего против, мы сперва прочтём, что пишет Домициан. Интересно, как принял батюшку Рим…
— Конечно, конечно… — отвечала Береника, садясь на ложе, на котором, может быть, возлежала некогда Клеопатра. — Читай…
Домициан писал, что при въезде Веспасиана все население вышло к нему навстречу за город, а Рим принял вид храма, наполненного венками и фимиамом. Только с трудом мог старик пробиться в Золотой дворец. Все выдающиеся художники и артисты получили хорошие дары: актёр Апеллар получил четыреста тысяч, а кифареды Терпн и Диодор по двести тысяч и так далее. Веспасиан и в Золотом дворце сохранил свои старые привычки: раз в месяц не ел, в бане сам массировал себе горло, вставал до света и, пока одевался, выслушивал приближённых. Позанимавшись делами, он шёл прогуляться, а затем отдыхал с какой-нибудь из своих любимиц — после смерти Цениды он завёл их несколько, — а из спальни шёл в столовую…
«Его штуки заставляют смеяться весь Рим… — писал Домициан. — Недавно в Альбано он заподозрил своего кучера, что тот придумал подковать мулов только для того, чтобы дать — за взятку — возможность одному просителю подойти к императору. Отец догадался, и когда проситель удалился, спросил кучера, много ли он получил за ковку. Тот должен был сознаться, и цезарь потребовал половину взятки себе… Потом явилась к нему депутация от какого-то города, объявившая ему, что граждане решили воздвигнуть ему большую золотую статую. Он протянул депутации ладонь и коротко сказал: „Пожалуйста, пьедестал готов“. Ты знаешь, конечно, что Нерон в благодарность за рукоплескания и венки даровал грекам старое самоуправление. Сейчас же начались по-старому всякие свары между демагогами и партиями. Отец, проезжая Грецией, хладнокровно заметил, что греки, по-видимому, разучились быть свободными, и снова взял их под опеку Рима. И все, говорят, облегчённо вздохнули… Вскоре по приезде отца в Рим, к нему явился известный тебе Иосиф бен-Матафия и заявил, что на отца готовится заговор и что во главе всего дела стоит — ты не поверишь, кто! — да сам Иоахим, наш Крез!.. Иосиф хотел было, по-видимому, назвать и других лиц, но отец поднял руку: „Стой, довольно, с меня хватит и одного. Доказательства есть?“ Тот привёл доказательства. Отец, весёлый, потирает руки: „Вот и займ теперь на хороших условиях заключить можно…“ Все ждали громов, казни — ничего подобного: отец встретился с Иоахимом, намекнул ему на донос Иосифа и в самом деле взял у него займ в триста миллионов на хороших условиях. Я удивился: но неужели же простить? И старик сказал: „Иоахим человек деловой. С ним приятно вести дела. Дурак я буду, если стану в империи таких людей уничтожать!..“ Но Иосифа вашего отец все же наградил богатыми поместьями в Иудее, в Риме подарил ему дворец и не только пожаловал его римским всадником, но разрешил ему и приставить к своему имени наше: Флавий. Говорят, теперь Иосиф пишет что-то о войне. Иудеи ненавидят его невероятно и все добиваются его гибели… А теперь в заключение я советовал бы тебе, брат, поскорее приехать в Рим, — закончил Домиций своё послание. — О тебе тут ходят всякие слухи… Твой приезд положил бы конец болтовне…»
— Это он прохаживается насчёт моих намерений захватить престол цезаря, — самодовольно улыбнулся Тит. — Но я не могу отвечать за всякую болтовню…
— Конечно, — спокойно сказал Тиверий Александр. — Но тем не менее тебе следовало бы послушать совета Домициана. Да и триумфа откладывать не следует…
Тиверий был доволен, что разговор этот завязался при Беренике: он подозревал, что она толкает Тита на легкомысленные выступления, и хотел дать ей маленький урок. Она в самом деле нахмурила слегка брови: известие об Иоахиме сразило её.
— Ну, а тебе что пишут? — обратился к ней с улыбкой Тит.
— Это послание от управителя моего, Птоломея, — отвечала она, чувствуя, как бьётся её сердце. — Он пишет, что Иоахим решил удалиться с сыном и снохой к себе в Сицилию и предлагает мне купить его дворец в Риме, так, как есть, со всей обстановкой… Когда пойдёт твой speculator в Рим?
— Завтра. А что?
— Я хочу послать приказ Птоломею купить дворец Иоахима…
— Ну что же… И прекрасно!..
Береника потемнела. Она надеялась, что Тит ей скажет с удивлением: «На что тебе дворец Иоахима, когда у нас есть Палатин?» Но он этого не сказал. И опять она почувствовала, что она не Августа, а пленница, и что уже то хорошо, что она не пойдёт за колесницей триумфатора…
— А интересно, с кем это сговаривался Иоахим? — сказал Тит.
— Ну, мало ли в Риме всяких искателей приключений! — усмехнулся Тиверий.
Береника, ссылаясь на головную боль, ушла. И долго-долго проплакала в эту звёздную ночь гордая иудейская царевна…
LXXII. КОМУ ЧТО…
Веспасиан принимал сенаторов для обычного утреннего salutatio. Он милостиво здоровался с patres conscripti и двумя-тремя фразами говорил им о своём благоволении. И вдруг сзади него раздалось весёлое:
— А вот и я, батюшка!..
Он обернулся — перед ним был сияющий Тит.
И старик сразу понял, что слухи о замыслах сына были вздор, что Тит умнее, чем он думал, и что Береника — побеждена. Веспасиан знал, что она толкала сына на опасный шаг. И он сердечно обнял сына-победителя — не только иудеев, но и женщины.
— Это хорошо, что ты приехал, — сказал он просто. — Пора уж отпраздновать твой триумф. А то народ поостынет.
— Не мой, батюшка, а наш, — поправил Тит. — Я только докончил то, что так разумно было начато тобой.
— Ну, спасибо, спасибо, — сказал ласково Веспасиан. — Молодец!.. Распорядись там, чтобы не медлили.
Настал и заветный день. Ещё ночью легионы выстроились в боевом порядке у храма Изиды на Марсовом поле, недалеко от Villa Publica, где в эту ночь отдыхал император с сыновьями. Утром — оно выдалось яркое и радостное — Веспасиан и Тит в лавровых венках и в пурпурном торжественном одеянии направились во главе блестящей свиты к Портику Октавии, построенному Августом. Там ждал их белый сенат в полном составе, высшие сановники империи и всадники. Среди последних самодовольно сияла розовая мордочка нового всадника Иосифа Флавия. Перед портиком была выстроена трибуна, на которой стояли два кресла из слоновой кости. И как только Веспасиан с Титом опустились в эти кресла, загремело громовое приветствие легионов:
— A-a-a… ppp… a-a-а…
Веспасиан, встав, подал знак молчать. Потом покрыл он свою тяжёлую седую голову краем тоги, как того требовал для молитвы древний обычай, а затем, ненавидя пресловутое красноречие, болтовню, из всех сил, сказал только несколько приятных слов калигатусам. И закончил:
— А после шествия, товарищи, пировать…
И среди несметных толп народа медлительно протекло пышное и пёстрое шествие. На бесчисленных колесницах везли произведения искусства из завоёванных стран, предметы роскоши, всякие диковинки, картины войны в её наиболее яркие момент, золотой жертвенник из храма иерусалимского, священную Тору и золотой семисвечник…
Иосиф Флавий в белой тоге с узкой пурпурной каймой обстоятельно объяснял всадникам значение этих вещей.
— Семь лампад светильника обозначают семь планет, — говорил он, щеголяя светскими манерами. — А двенадцать хлебов на этом золотом жертвеннике — зодиак и год. Курильница наполнялась тринадцатью разными курениями, взятыми из моря, необитаемых пустынь и земли обитаемой. Она указывает на то, что все исходит от Бога и все Ему принадлежит…
Затем шли толпы пленников, а впереди их в рубище угрюмый Симон бен-Гиора.
И наконец, за колесницей Победы — статуя была из слоновой кости и золота — в блещущей колеснице стоя ехали Веспасиан и Тит. Домициан на красивом жеребце гарцевал сбоку и все смотрел, достаточно ли любуются им римские красавицы, и намечал, каких он мог бы ещё изнасиловать…
И когда в торжественной медленности среди рёва толп проходило шествие мимо дворца Иоахима, Тит поднял глаза: на балконе стояла, одна, Береника. Лицо её было бледно, в душе была смута, но она не обнаружила её ничем, и, когда колесница триумфаторов приблизилась, она осыпала свежими розами тех, которые только что раздавили её народ, а может быть, раздавят скоро и её…
Народ ревел. Веспасиан ворчал сквозь зубы:
— Целый день потеряли на весь этот вздор… И в моем возрасте… Это нестерпимо глупо…
Тит едва сдерживал на эту воркотню улыбку… Шествие медленно докатилось до храма Юпитера Капитолийского. Вокруг на зданиях и храмах ещё виднелись следы копоти от недавнего позора. Здесь, по древнему обычаю, нужно было подождать, пока гонец донесёт о смерти вражеского вождя, то есть Симона бен-Гиоры. На него накинули верёвку, и стража, подгоняя плетьми, потащила его в тюрьму Carcer Maternius, которая возвышалась над форумом. Его убили и бросили труп с Тарпейской скалы. Гонец примчался к храму Юпитера и громко возвестил:
— Вождь врагов наших казнён!
Со всех сторон полетели восторженные крики…
LXXIII. РАННИМ УТРОМ…
Береники на пиру не было: она сказалась больной. Да она и была больна — если не телом, так душой. Она не спала всю ночь. Во дворце Иоахима все было оставлено так, как было тогда, во время брачного пира Язона… Томимая тоской нестерпимой, рано поутру, на свету, она вышла из дворца и розовым от зари, ещё спящим городом пошла куда глаза глядят. И вдруг увидала она себя в прекрасных Салюстиевых садах, неподалёку от мавзолея Домициев, где спал последним сном Нерон, Зверь…
Сзади неё послышались вдруг лёгкие, женские шаги. Она торопливо спустила покрывало и отступила за чёрные кипарисы: она не хотела, чтобы кто-нибудь увидал её тут. Ещё минута, и она увидела маленькую женскую фигурку. Она сразу узнала её: то была Актэ, которую она не раз встречала во дворце. В руках Актэ были дивные розы… Она подошла к пышному мавзолею и росистыми розами украсила урну из красного мрамора, прижалась к ней, точно в молитве, своим белым лбом и долго стояла так… А потом оторвалась, постояла и, потупив голову, тихо скрылась в садах…
«Но неужели же она любила так… и даже теперь любит… это чудовище?» — с недоумением спросила себя Береника.
Ответ дали ей свежие, росистые, благоухающие розы вокруг красной урны…
И она не могла отвязаться от видения этой маленькой женщины со своими розами на утренней заре в пустынных садах… Ничего не замечая, она снова медленно вернулась во дворец — там уже началась тревога о ней — и, все томясь захолодавшей душой, пошла роскошными покоями дворца, стараясь вызвать милую тень такою, какою она тут жила… И вдруг в глаза ей бросилась знакомая статуэтка: эта была та Венера Победительница, которую она подарила Язону на другой день его свадьбы… И на подставке угловатыми греческими буквами так же стояло горделивое: «Ксебантурула сделал».
Забыл Язон её тут или оставил умышленно?
И то, и другое было одинаково больно…
Нежданные-непрошеные поднялись в груди колючие рыдания, и красавица обняла прекрасными руками своими статуэтку и, прижавшись к ней лбом, горько-горько заплакала…
LXXIV. ФИЛЕТ
Филет тихо угасал. Никаких болей нигде он не чувствовал — по крайней мере, никогда он на них не жаловался, — а только слабел все более и точно просветлялся. С утра его переносили в огромную библиотеку, в которой он провёл столько милых, тихих часов, и он, глядя через огромное окно в лазурную бездну моря, ласково беседовал со своим учеником и другом Язоном. Часто приходил посидеть к нему и Иоахим, который постепенно сокращал свои огромные дела и, как всегда, находил большое удовольствие в речах угасающего философа. К удивлению всех все чаще и чаще появлялась около него Миррена. Сперва она точно чего-то стыдилась, но Филет был с ней так ласков, так иногда нежен, что она скоро привыкла к нему и с радостью, не допуская рабынь, служила ему сама. И раз, когда она зачем-то вышла, Филет взял руку Язона и с увлажнившимися глазами проговорил:
— Миррена возвращается к тебе. Ты не можешь представить себе, как я рад, уходя, видеть зарю твоего счастья!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52