В окружении его тем не менее уже почтительно шептали, что Иаков происходил из жрецов, что он был поставлен старейшиной святого города самим Иисусом, что только благодаря его святости не ударила в город губительная молния и что во многих местах библии пророки тайно говорили о нем…
Очень рано начались в общинке всякие распри. Сперва вспыхнули столкновения между иудеями-иерусалимцами, которые никогда не покидали родной страны, говорили по-арамейски и были верны заветам дедов, и иудеями-эллинистами, которые говорили на тогдашнем мировом языке, по-эллински, и стояли очень далеко от строгой фарисейской законности. Они даже имена свои коверкали на иноземный лад: Иешуа был, например, у них Язоном… Закон был для них смягчён, а иногда и совсем отменён аллегорическим толкованием. Они легче воспринимали те новые веяния, которые выдавались за учение погибшего рабби. Но правоверные не любили их, и один из вожаков эллинистов, Стефан, был даже замучен. Под влиянием этого удара общинка временно, из страха гонений, вся разбежалась, но всюду, куда они бежали, они несли с собой новое слово и вербовали верующих…
Потом большую волну поднял Варнава с учеником своим Павлом. Варнава в вере был горяч. Он продал свою землю и вырученные деньги принёс и положил к ногам апостолов — на нужды бедных… Оба с Павлом были новаторами, революционерами. Они — когда вдали от Иерусалима — открыто проповедовали, что старый закон уничтожен, а на его место поставлена Христом свобода. «Если законом оправдание, — говорили они, — то Христос напрасно умер». Одно время к ним примкнул было даже Пётр, но затем перепугался их новшеств, а в особенности свободного общения с необрезанными и от всего хмуро устранился: бедная старая голова его не вмещала в себе всего этого кипения новых мыслей и устремлений, и он часто тосковал о своей старой капернаумской жизни, где все было так тихо, ясно и мило сердцу…
Дела молодой общинки подвигались вперёд совсем слабо, а на глазах их стояла громада храма, которая без слов говорила им, как сильна твердыня старого иудаизма и как мало боится она их. После разрушения города Помпеем лет сто тому назад Иерусалим снова стал богатым городом с двумястами тысяч населения. Но своё значение и силы он черпал уже не от торговли и военной силы, как встарь, а исключительно от храма Иеговы. Каждый иудей, где бы он ни жил, должен был ежегодно вносить в сокровищницу храма две драхмы. Кроме того, в храм притекали со всех сторон и добровольные пожертвования. Затем каждый правоверный иудей должен был хоть раз в жизни совершить паломничество в храм с соответствующими дарами. На счёт культа жило прямо или косвенно в Иерусалиме, как и около Артемиды Эфесской, бесчисленное множество людей: священство — в Иерусалиме было около двух с половиной тысяч священников, — книжники, менялы, ремесленники, а также крестьяне и галилейские рыболовы, которые находили в Иерусалиме прекрасный сбыт для рыбы, мёда, коз, пшеницы, овец и прочего.
Выгоды этого предприятия обратили на себя внимание многих. Так, некто Ониас, сын иудейского первосвященника, построил в Египте при помощи царя Птоломея Филадельфа храм Иеговы: царь надеялся, что иудеи — их Александр Македонский выселил в Египет в большом числе — будут ему при храме ещё вернее. Но дело не пошло. Несравненно неприятнее для иерусалимцев было соперничество храма, выстроенного в Самарии, на горе Гаризим, сектой самарян ещё при Александре Македонском. Но и сихемский храм соперничать с иерусалимским не мог: в Иерусалиме за храмом стояла многовековая традиция…
И под сенью древнего храма, в самом сердце иудаизма, маленькая общинка усердно разрабатывала основы своей как будто старой, но как будто и новой веры, шла вперёд ощупью и все, что в тёмных усилиях своих, с великими на все стороны спорами находила, то выдавала — так ей самой казалось — за слово Божие…
…Как всегда, собрались во дворе дома Иакова, у Рыбных ворот, под старым орехом. Солнце склонялось уже к закату, и вся золотая была земля. Город шумел ровным, как море, шумом. Иаков, закрыв глаза, сидел на камне, а остальные — собралось человек двадцать — расположились кружком на тёплой земле. Пётр был задумчив и лицо его — он очень постарел — было утомлено и грустно: нет, не вернётся, знать, доброе старое время!..
— Так привязались, что едва отбился, — рассказывал один из верных, нестарый человек с лицом аскета и буйными, грубыми волосами. — Ежели, кричат, был он Мессией, так как же принял он такое страдание? А я говорю — так, бывало, Варнава говаривал, — что для того-де и пострадал он, и всякое поношение принял, чтобы быть потом наиболее прославленным. Невинный, он принял на себя наши грехи и страданиями своими искупил их…
Иаков с усилием двигал своими кустистыми бровями. Он не любил эти мудрствования и был не способен к ним. Пётр в молчании печально дивился, как разрастается вокруг слова милого рабби чертополох этот: ведь никогда ничего подобного рабби не говорил! Откуда же берут они все это? А они брали со всех сторон, часто даже от врагов. Часто в спорах враги открывали им какую-нибудь новую точку зрения в деле, новую подробность, которая им приходилась по сердцу, и они быстро схватывали добычу, делали её своей и были вполне убеждены, что они сами это нашли, что это им самим открылось. Так бывает во всех умственных течениях, и, странное дело, до сих пор люди не замечают, что всякая «истина» их создаётся общими усилиями, как её друзей, так и врагов…
— И опять пристали: так что же, нужен старый закон или не нужен? — продолжал тот. — Нужен, говорю. Но закон, говорю, дан совсем не для того, чтобы он был исполнен, а, напротив, чтобы его неисполнимостью вызвать в людях горячее желание скорейшего пришествия Спасителя. Закон нужен для того, чтобы он подготовил людей к принятию Мессии. Павел говорит верно: в костылях закона верным нужды нет, они свободны…
По собранию прошло движение: это было больным местом в Иерусалиме. Упоминание имени ненавистного Павла было тут бестактностью. Недавно приходившие из Галатии братья с великой обидой и негодованием рассказывали, как зло выступал там Павел против иерусалимских старцев. Он ядовито обзывал их высшими апостолами, сравнивал их со змеем, прельстившим Еву, называл врагами Божиими… И Пётр, тоже там бывший, с печалью подтвердил все это…
— Так пусть тогда он начисто и раз навсегда объяснит нам, — вдруг густо покраснев, проговорил Иаков, — зачем же он даёт верным священные книги иудеев, если Спаситель наш отменил их? Ага!.. Запутался, а других вести хочет… Ему бы набрать побольше сообщников вокруг себя, а там хоть трава не расти. И вот попустил же Господь, чтобы в нашу среду вторгся этот старый гонитель наш!..
И он, скорбно вздохнув, с упрёком взглянул в небо.
Рассказчик, поняв, что он попал не в тон, — он был из Антиохии и в среде верных человек новый — смутился…
И все с ожесточением выступили против Павла. Иаков молчал и все значительно поводил бровями. Он не любил таких споров и разговоров. Но чего надо держаться, он и сам в глубине души не знал. Иногда учение погибшего брата его представлялось так, иногда иначе, и нельзя было понять, где правда. Даже сам образ брата — в глубине души Иаков как-то не мог хорошенько поверить, что он был в самом деле Мессия, Спаситель, — становился все более и более смутен и противоречив, и никак нельзя было отделить уже в нем правду от непрерывно растущей легенды…
— Идут слухи, что Павел собирает со всех церквей своих деньги и послов сюда, к нам, — сказал, помолчав значительно, Иаков. — И будто и сам он хочет с послами приехать. Он, видно, хочет, как Симон Гиттонский, деньгами купить нас. Правда, нужда у нас тут большая и помощь верных была бы нам как нельзя больше кстати, но… будем мудры, как змеи, с ним! Это человек великой хитрости, не знающий простоты Господней. Он прежде всего власти ищет. Смотрите, не поддавайтесь обольщениям его! Какой он апостол, какой учитель, если он Мессию-то и в глаза не видал?..
За низким каменным забором послышался вдруг шум. Все с любопытством привстали: серединой улицы на пышных носилках, которые несли восемь рабов, тихо колыхались пышный Агриппа с прекрасной Береникой. Рядом с носилками поспевал Иосиф бен-Матафия. На молодом лице его был испуг, а Агриппа, слушая его, чему-то весело смеялся. Все нововеры, скрепя сердце, низко склонились перед владыками, ибо в Писании написано: «Бога бойтесь, царя чтите». Но сердце бунтовало против этого наружного смирения: ненавистны были сердцу иудейскому этот проклятый вероотступник и эта блудница, возлежавшая с ним на пышном ковре! Ни Агриппа, ни Береника нововеров даже и не заметили…
Солнце в пышности необыкновенной садилось за уже потемневшей Голгофой.
XXIV. ПОРАЖЕНИЕ
Вдали, с пологой возвышенности, открылся вдруг вид на Иерусалим. Победно сиял храм. Хмурилась тёмная громада Антонии. Нарядные башни и зубчатые стены опоясывали город со всех сторон и издали он казался грозным и неприступным. И Павел невольно остановился: так неужели же он так и не возьмёт эту страшную цитадель мёртвого закона? Неужели же он не приведёт омертвевшие сердца эти к свободе?.. Ему искренно казалось, что он действительно ведёт людей к свободе… Ответа не было. Стало жутко. И он перед видением страшного города из всех сил дал себе слово: держать себя в руках, идти на все, покориться — пока. А там видно будет. Бой будет долог и жесток, и смутны дали жизни… Он обежал своим угрюмым взглядом лица спутников, и первое, что ему бросилось в глаза, было лицо Теклы: не на священный город смотрела женщина, а на него, и в глазах её было обожание. Он не мог решиться снова оттолкнуть её и оставить в Эфесе. Ему было уже пятьдесят. Всегда болезненный, в последнее время он стал прихварывать особенно часто, и среди сумятицы и холода мира близость этой молодой женщины, которая умела только восхищаться им, трогала его и грела… А за ней виднелось тихое, умилённое лицо верного Луки, который восхищался великим городом, сверкающим вдали. Взволнован был и всегда молчаливый, всегда покорный Тимофей, да и послы от общин. Для них, иудеев по большей части, это был старый Иерусалим, вершина всей их истории и славы, а для новообращённых — колыбель их веры, город чудес, киот их спасения…
— Ну, идёмте, — сказал Павел и подавил вздох: кто знает, на что зовёт он их и на что идёт сам? — Теперь уже недалеко…
И в торжественном молчании они продолжали путь. Встречные оглядывали путников и иногда обменивались с ними старинным приветствием. А белый город, качаясь на шагу, тихо надвигался им навстречу…
— А что это спутники твои рассказывают о пророчестве какого-то Агаба?.. — тихо спросил Павла шагавший рядом с ним Филипп, маленький, худенький, похожий на чахлого воробья.
Павел немного смутился. Напоминание это теперь, на пороге Иерусалима, показалось ему дурным предзнаменованием.
— Да какое же это пророчество? — усмехнулся он. — Никакого пророчества тут нет. Подошёл он ко мне, снял с меня пояс мой, повязал им себе руки и ноги и говорит: человек, которому принадлежит этот пояс, будет так повязан в Иерусалиме… Может, предостеречь меня хотел, попугать, чтобы я не ходил…
Филипп недоуменно покачал маленькой плешивой головкой. Он был одно время диаконом в Иерусалиме. У него было четыре дочери, плоские, костлявые девственницы. Они имели дар языков и то и дело выступали на собраниях с пророчествами. Так как Мессия со вторым пришествием своим все медлил, то первый жар в общинках спал, эти выступления «с языками» стали ослабевать, и на них стали коситься. Только четыре девственницы Филиппа не уставали, и старик стыдился этого и все уговаривал своих дочерей держать себя посмирнее. Но они не унимались…
— Что это ты рассказываешь, Гем, так оживлённо? — спросил Павел статного юношу с живыми чёрными глазами.
— О последних ристалищах в Антиохии, учитель, — с улыбкой отвечал тот. — На последнем заезде шёл вороной Виктор и пегий Ахилл — ах, и хорош этот конь! — и зрители прямо из себя выходили… Заклады ставили не считая. И многие исступлённо кричали: «Если первым придёт Виктор, мы крестимся!..» Ведь Виктор принадлежит Аристарху, одному из верных, — ты знаешь его, учитель… И вот первым пришёл Виктор!.. Теперь много новых верных прибавится…
Павел только смущённо улыбнулся своей неуверенной, кривой улыбкой…
Молча прошли мимо голой и зловонной Голгофы — тьма мух сразу увязалась за спутниками — и через Садовые ворота вступили в шумный город. Пёстрая горластая толпа, заполнявшая улицу, шарахнулась в стороны: рослые рабы Агриппы палками пролагали путь для великолепных носилок Береники… Прекрасная царевна не удостоила запылённых путников и взглядом, а Текла невольно вздохнула: живут же вот люди!..
Береника скрылась, а путники среди вонючей горластой толпы продолжали под предводительством Филиппа свой путь. Павел хмурился; не так, не так хотел бы он войти в священный город! Он тайно мечтал о торжественном вступлении в Иерусалим во главе целых полчищ верных, которые разрушили бы тут остатки колеблющегося иудаизма, — ему казалось, что старый закон колеблется уже от его слова в самых основаниях своих, — и установили бы тут царство Нового Завета с ним, Павлом, во главе…
Пришли на заезжий двор у Дамасских ворот, помылись, подкрепились, отдохнули. Только четыре девственницы Филиппа отсутствовали: они ушли предупредить Иакова и старейшин. Они всегда ходили вместе, говорили все враз, и люди с трудом отличали их одну от другой…
— Брат Господень Иаков ожидает всех вас, — вперебой доложили они, вернувшись.
И все четыре враз вытерли потные, взволнованные лица…
Паломники были возбуждены: подошёл решительный миг. Больше всех волновался Павел, но старался это скрыть. Волновались и старцы иерусалимские: что ни говори, а беспокойный смутьян этот величина, не считаться с которой невозможно. И прежде всего это сознание надо было скрыть от него и от всех. Уже одно то, что он принёс с собой значительные пожертвования для бедных Иерусалима, доказывало, что он чувствует себя мало уверенным в своём положении, что он заранее как бы признает свою зависимость от старцев иерусалимских…
И вот паломники предстали перед старцами. Иаков надел не только праздничные одежды, но и ту золотую полоску на лбу, которую он стал носить в подражание первосвященнику и чтобы показать, что он меньший из всех и всем слуга. Позади Иакова виднелся скучный Пётр. В душе старика все был разлад: с одной стороны, ему очень хотелось спрятаться от всех этих дрязг в тихом Капернауме, а с другой стороны, он совсем отвык от жизни простого рыбака и погряз во всех этих разговорах, спорах, интригах, походах, встречах, которые составляли его новую апостольскую жизнь и которые вызывали в окружающих такое уважение. Добродушно-насмешливую кличку, которую, вслед за капернаумцами-рыбаками, дал ему в хорошую минуту рабби, Камень, и он, и все уже считали пророчеством рабби, вменяли её старому рыбаку в похвалу, считали его действительно камнем, который вот-вот ляжет в основание какого-то грандиозного, но для всех ещё неясного дела. И он даже научился от Иакова — он помнил враждебность его к рабби, но помалкивал об этом — поводить значительно бровями, ходить медленно и величественно, говорить с весом, как власть имеющий, и втайне иногда завидовал, что у него нет золотой полоски на лбу…
— Маран ата! — сухо проговорил Павел, вступая в горницу.
— Маран ата! — с холодком отвечал Иаков. И оба обменялись братским поцелуем, стараясь, однако, не касаться один другого. Павел с неудовольствием отметил золотую полоску на своём противнике. И когда все, обняв один другого, по приглашению Иакова сели, Иаков спросил гостей о здоровье, о том, хорошо ли путешествовали, какие где по общинам новости. Павел, которому был неприятен снисходительный тон Иакова, придавал своим ответам небрежный оттенок. Он понимал, что делать этого не следует, что он изменяет данному себе слову, но он, как всегда, не мог справиться с собой…
— Нам сделалось известно, что велика нужда в Иерусалиме между верными, — проговорил он, — и вот ради Господа по мере сил мы собрали им вспомоществование…
Иаков почувствовал тайный укол: Павел ему точно в укор ставит, что он своих бедных сам устроить не может. Он не подал виду, что он именно так понял слова противника, и чуть наклонил седую голову:
— Радуемся о Господе и благодарим всех вас за доброту вашу. Не тем дорог дар ваш, что мы тут без него бедствовали бы — живём, слава Богу, понемножку, — а тем, что показывает он вашу любовь к нам, к тем, которые в самом сердце народа израильского свято блюдут заветы божественной веры нашей…
Все вдруг резко почувствовали, что дар церквей послужил не восстановлению мира и единения, а, наоборот, ещё глубже расколол верных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Очень рано начались в общинке всякие распри. Сперва вспыхнули столкновения между иудеями-иерусалимцами, которые никогда не покидали родной страны, говорили по-арамейски и были верны заветам дедов, и иудеями-эллинистами, которые говорили на тогдашнем мировом языке, по-эллински, и стояли очень далеко от строгой фарисейской законности. Они даже имена свои коверкали на иноземный лад: Иешуа был, например, у них Язоном… Закон был для них смягчён, а иногда и совсем отменён аллегорическим толкованием. Они легче воспринимали те новые веяния, которые выдавались за учение погибшего рабби. Но правоверные не любили их, и один из вожаков эллинистов, Стефан, был даже замучен. Под влиянием этого удара общинка временно, из страха гонений, вся разбежалась, но всюду, куда они бежали, они несли с собой новое слово и вербовали верующих…
Потом большую волну поднял Варнава с учеником своим Павлом. Варнава в вере был горяч. Он продал свою землю и вырученные деньги принёс и положил к ногам апостолов — на нужды бедных… Оба с Павлом были новаторами, революционерами. Они — когда вдали от Иерусалима — открыто проповедовали, что старый закон уничтожен, а на его место поставлена Христом свобода. «Если законом оправдание, — говорили они, — то Христос напрасно умер». Одно время к ним примкнул было даже Пётр, но затем перепугался их новшеств, а в особенности свободного общения с необрезанными и от всего хмуро устранился: бедная старая голова его не вмещала в себе всего этого кипения новых мыслей и устремлений, и он часто тосковал о своей старой капернаумской жизни, где все было так тихо, ясно и мило сердцу…
Дела молодой общинки подвигались вперёд совсем слабо, а на глазах их стояла громада храма, которая без слов говорила им, как сильна твердыня старого иудаизма и как мало боится она их. После разрушения города Помпеем лет сто тому назад Иерусалим снова стал богатым городом с двумястами тысяч населения. Но своё значение и силы он черпал уже не от торговли и военной силы, как встарь, а исключительно от храма Иеговы. Каждый иудей, где бы он ни жил, должен был ежегодно вносить в сокровищницу храма две драхмы. Кроме того, в храм притекали со всех сторон и добровольные пожертвования. Затем каждый правоверный иудей должен был хоть раз в жизни совершить паломничество в храм с соответствующими дарами. На счёт культа жило прямо или косвенно в Иерусалиме, как и около Артемиды Эфесской, бесчисленное множество людей: священство — в Иерусалиме было около двух с половиной тысяч священников, — книжники, менялы, ремесленники, а также крестьяне и галилейские рыболовы, которые находили в Иерусалиме прекрасный сбыт для рыбы, мёда, коз, пшеницы, овец и прочего.
Выгоды этого предприятия обратили на себя внимание многих. Так, некто Ониас, сын иудейского первосвященника, построил в Египте при помощи царя Птоломея Филадельфа храм Иеговы: царь надеялся, что иудеи — их Александр Македонский выселил в Египет в большом числе — будут ему при храме ещё вернее. Но дело не пошло. Несравненно неприятнее для иерусалимцев было соперничество храма, выстроенного в Самарии, на горе Гаризим, сектой самарян ещё при Александре Македонском. Но и сихемский храм соперничать с иерусалимским не мог: в Иерусалиме за храмом стояла многовековая традиция…
И под сенью древнего храма, в самом сердце иудаизма, маленькая общинка усердно разрабатывала основы своей как будто старой, но как будто и новой веры, шла вперёд ощупью и все, что в тёмных усилиях своих, с великими на все стороны спорами находила, то выдавала — так ей самой казалось — за слово Божие…
…Как всегда, собрались во дворе дома Иакова, у Рыбных ворот, под старым орехом. Солнце склонялось уже к закату, и вся золотая была земля. Город шумел ровным, как море, шумом. Иаков, закрыв глаза, сидел на камне, а остальные — собралось человек двадцать — расположились кружком на тёплой земле. Пётр был задумчив и лицо его — он очень постарел — было утомлено и грустно: нет, не вернётся, знать, доброе старое время!..
— Так привязались, что едва отбился, — рассказывал один из верных, нестарый человек с лицом аскета и буйными, грубыми волосами. — Ежели, кричат, был он Мессией, так как же принял он такое страдание? А я говорю — так, бывало, Варнава говаривал, — что для того-де и пострадал он, и всякое поношение принял, чтобы быть потом наиболее прославленным. Невинный, он принял на себя наши грехи и страданиями своими искупил их…
Иаков с усилием двигал своими кустистыми бровями. Он не любил эти мудрствования и был не способен к ним. Пётр в молчании печально дивился, как разрастается вокруг слова милого рабби чертополох этот: ведь никогда ничего подобного рабби не говорил! Откуда же берут они все это? А они брали со всех сторон, часто даже от врагов. Часто в спорах враги открывали им какую-нибудь новую точку зрения в деле, новую подробность, которая им приходилась по сердцу, и они быстро схватывали добычу, делали её своей и были вполне убеждены, что они сами это нашли, что это им самим открылось. Так бывает во всех умственных течениях, и, странное дело, до сих пор люди не замечают, что всякая «истина» их создаётся общими усилиями, как её друзей, так и врагов…
— И опять пристали: так что же, нужен старый закон или не нужен? — продолжал тот. — Нужен, говорю. Но закон, говорю, дан совсем не для того, чтобы он был исполнен, а, напротив, чтобы его неисполнимостью вызвать в людях горячее желание скорейшего пришествия Спасителя. Закон нужен для того, чтобы он подготовил людей к принятию Мессии. Павел говорит верно: в костылях закона верным нужды нет, они свободны…
По собранию прошло движение: это было больным местом в Иерусалиме. Упоминание имени ненавистного Павла было тут бестактностью. Недавно приходившие из Галатии братья с великой обидой и негодованием рассказывали, как зло выступал там Павел против иерусалимских старцев. Он ядовито обзывал их высшими апостолами, сравнивал их со змеем, прельстившим Еву, называл врагами Божиими… И Пётр, тоже там бывший, с печалью подтвердил все это…
— Так пусть тогда он начисто и раз навсегда объяснит нам, — вдруг густо покраснев, проговорил Иаков, — зачем же он даёт верным священные книги иудеев, если Спаситель наш отменил их? Ага!.. Запутался, а других вести хочет… Ему бы набрать побольше сообщников вокруг себя, а там хоть трава не расти. И вот попустил же Господь, чтобы в нашу среду вторгся этот старый гонитель наш!..
И он, скорбно вздохнув, с упрёком взглянул в небо.
Рассказчик, поняв, что он попал не в тон, — он был из Антиохии и в среде верных человек новый — смутился…
И все с ожесточением выступили против Павла. Иаков молчал и все значительно поводил бровями. Он не любил таких споров и разговоров. Но чего надо держаться, он и сам в глубине души не знал. Иногда учение погибшего брата его представлялось так, иногда иначе, и нельзя было понять, где правда. Даже сам образ брата — в глубине души Иаков как-то не мог хорошенько поверить, что он был в самом деле Мессия, Спаситель, — становился все более и более смутен и противоречив, и никак нельзя было отделить уже в нем правду от непрерывно растущей легенды…
— Идут слухи, что Павел собирает со всех церквей своих деньги и послов сюда, к нам, — сказал, помолчав значительно, Иаков. — И будто и сам он хочет с послами приехать. Он, видно, хочет, как Симон Гиттонский, деньгами купить нас. Правда, нужда у нас тут большая и помощь верных была бы нам как нельзя больше кстати, но… будем мудры, как змеи, с ним! Это человек великой хитрости, не знающий простоты Господней. Он прежде всего власти ищет. Смотрите, не поддавайтесь обольщениям его! Какой он апостол, какой учитель, если он Мессию-то и в глаза не видал?..
За низким каменным забором послышался вдруг шум. Все с любопытством привстали: серединой улицы на пышных носилках, которые несли восемь рабов, тихо колыхались пышный Агриппа с прекрасной Береникой. Рядом с носилками поспевал Иосиф бен-Матафия. На молодом лице его был испуг, а Агриппа, слушая его, чему-то весело смеялся. Все нововеры, скрепя сердце, низко склонились перед владыками, ибо в Писании написано: «Бога бойтесь, царя чтите». Но сердце бунтовало против этого наружного смирения: ненавистны были сердцу иудейскому этот проклятый вероотступник и эта блудница, возлежавшая с ним на пышном ковре! Ни Агриппа, ни Береника нововеров даже и не заметили…
Солнце в пышности необыкновенной садилось за уже потемневшей Голгофой.
XXIV. ПОРАЖЕНИЕ
Вдали, с пологой возвышенности, открылся вдруг вид на Иерусалим. Победно сиял храм. Хмурилась тёмная громада Антонии. Нарядные башни и зубчатые стены опоясывали город со всех сторон и издали он казался грозным и неприступным. И Павел невольно остановился: так неужели же он так и не возьмёт эту страшную цитадель мёртвого закона? Неужели же он не приведёт омертвевшие сердца эти к свободе?.. Ему искренно казалось, что он действительно ведёт людей к свободе… Ответа не было. Стало жутко. И он перед видением страшного города из всех сил дал себе слово: держать себя в руках, идти на все, покориться — пока. А там видно будет. Бой будет долог и жесток, и смутны дали жизни… Он обежал своим угрюмым взглядом лица спутников, и первое, что ему бросилось в глаза, было лицо Теклы: не на священный город смотрела женщина, а на него, и в глазах её было обожание. Он не мог решиться снова оттолкнуть её и оставить в Эфесе. Ему было уже пятьдесят. Всегда болезненный, в последнее время он стал прихварывать особенно часто, и среди сумятицы и холода мира близость этой молодой женщины, которая умела только восхищаться им, трогала его и грела… А за ней виднелось тихое, умилённое лицо верного Луки, который восхищался великим городом, сверкающим вдали. Взволнован был и всегда молчаливый, всегда покорный Тимофей, да и послы от общин. Для них, иудеев по большей части, это был старый Иерусалим, вершина всей их истории и славы, а для новообращённых — колыбель их веры, город чудес, киот их спасения…
— Ну, идёмте, — сказал Павел и подавил вздох: кто знает, на что зовёт он их и на что идёт сам? — Теперь уже недалеко…
И в торжественном молчании они продолжали путь. Встречные оглядывали путников и иногда обменивались с ними старинным приветствием. А белый город, качаясь на шагу, тихо надвигался им навстречу…
— А что это спутники твои рассказывают о пророчестве какого-то Агаба?.. — тихо спросил Павла шагавший рядом с ним Филипп, маленький, худенький, похожий на чахлого воробья.
Павел немного смутился. Напоминание это теперь, на пороге Иерусалима, показалось ему дурным предзнаменованием.
— Да какое же это пророчество? — усмехнулся он. — Никакого пророчества тут нет. Подошёл он ко мне, снял с меня пояс мой, повязал им себе руки и ноги и говорит: человек, которому принадлежит этот пояс, будет так повязан в Иерусалиме… Может, предостеречь меня хотел, попугать, чтобы я не ходил…
Филипп недоуменно покачал маленькой плешивой головкой. Он был одно время диаконом в Иерусалиме. У него было четыре дочери, плоские, костлявые девственницы. Они имели дар языков и то и дело выступали на собраниях с пророчествами. Так как Мессия со вторым пришествием своим все медлил, то первый жар в общинках спал, эти выступления «с языками» стали ослабевать, и на них стали коситься. Только четыре девственницы Филиппа не уставали, и старик стыдился этого и все уговаривал своих дочерей держать себя посмирнее. Но они не унимались…
— Что это ты рассказываешь, Гем, так оживлённо? — спросил Павел статного юношу с живыми чёрными глазами.
— О последних ристалищах в Антиохии, учитель, — с улыбкой отвечал тот. — На последнем заезде шёл вороной Виктор и пегий Ахилл — ах, и хорош этот конь! — и зрители прямо из себя выходили… Заклады ставили не считая. И многие исступлённо кричали: «Если первым придёт Виктор, мы крестимся!..» Ведь Виктор принадлежит Аристарху, одному из верных, — ты знаешь его, учитель… И вот первым пришёл Виктор!.. Теперь много новых верных прибавится…
Павел только смущённо улыбнулся своей неуверенной, кривой улыбкой…
Молча прошли мимо голой и зловонной Голгофы — тьма мух сразу увязалась за спутниками — и через Садовые ворота вступили в шумный город. Пёстрая горластая толпа, заполнявшая улицу, шарахнулась в стороны: рослые рабы Агриппы палками пролагали путь для великолепных носилок Береники… Прекрасная царевна не удостоила запылённых путников и взглядом, а Текла невольно вздохнула: живут же вот люди!..
Береника скрылась, а путники среди вонючей горластой толпы продолжали под предводительством Филиппа свой путь. Павел хмурился; не так, не так хотел бы он войти в священный город! Он тайно мечтал о торжественном вступлении в Иерусалим во главе целых полчищ верных, которые разрушили бы тут остатки колеблющегося иудаизма, — ему казалось, что старый закон колеблется уже от его слова в самых основаниях своих, — и установили бы тут царство Нового Завета с ним, Павлом, во главе…
Пришли на заезжий двор у Дамасских ворот, помылись, подкрепились, отдохнули. Только четыре девственницы Филиппа отсутствовали: они ушли предупредить Иакова и старейшин. Они всегда ходили вместе, говорили все враз, и люди с трудом отличали их одну от другой…
— Брат Господень Иаков ожидает всех вас, — вперебой доложили они, вернувшись.
И все четыре враз вытерли потные, взволнованные лица…
Паломники были возбуждены: подошёл решительный миг. Больше всех волновался Павел, но старался это скрыть. Волновались и старцы иерусалимские: что ни говори, а беспокойный смутьян этот величина, не считаться с которой невозможно. И прежде всего это сознание надо было скрыть от него и от всех. Уже одно то, что он принёс с собой значительные пожертвования для бедных Иерусалима, доказывало, что он чувствует себя мало уверенным в своём положении, что он заранее как бы признает свою зависимость от старцев иерусалимских…
И вот паломники предстали перед старцами. Иаков надел не только праздничные одежды, но и ту золотую полоску на лбу, которую он стал носить в подражание первосвященнику и чтобы показать, что он меньший из всех и всем слуга. Позади Иакова виднелся скучный Пётр. В душе старика все был разлад: с одной стороны, ему очень хотелось спрятаться от всех этих дрязг в тихом Капернауме, а с другой стороны, он совсем отвык от жизни простого рыбака и погряз во всех этих разговорах, спорах, интригах, походах, встречах, которые составляли его новую апостольскую жизнь и которые вызывали в окружающих такое уважение. Добродушно-насмешливую кличку, которую, вслед за капернаумцами-рыбаками, дал ему в хорошую минуту рабби, Камень, и он, и все уже считали пророчеством рабби, вменяли её старому рыбаку в похвалу, считали его действительно камнем, который вот-вот ляжет в основание какого-то грандиозного, но для всех ещё неясного дела. И он даже научился от Иакова — он помнил враждебность его к рабби, но помалкивал об этом — поводить значительно бровями, ходить медленно и величественно, говорить с весом, как власть имеющий, и втайне иногда завидовал, что у него нет золотой полоски на лбу…
— Маран ата! — сухо проговорил Павел, вступая в горницу.
— Маран ата! — с холодком отвечал Иаков. И оба обменялись братским поцелуем, стараясь, однако, не касаться один другого. Павел с неудовольствием отметил золотую полоску на своём противнике. И когда все, обняв один другого, по приглашению Иакова сели, Иаков спросил гостей о здоровье, о том, хорошо ли путешествовали, какие где по общинам новости. Павел, которому был неприятен снисходительный тон Иакова, придавал своим ответам небрежный оттенок. Он понимал, что делать этого не следует, что он изменяет данному себе слову, но он, как всегда, не мог справиться с собой…
— Нам сделалось известно, что велика нужда в Иерусалиме между верными, — проговорил он, — и вот ради Господа по мере сил мы собрали им вспомоществование…
Иаков почувствовал тайный укол: Павел ему точно в укор ставит, что он своих бедных сам устроить не может. Он не подал виду, что он именно так понял слова противника, и чуть наклонил седую голову:
— Радуемся о Господе и благодарим всех вас за доброту вашу. Не тем дорог дар ваш, что мы тут без него бедствовали бы — живём, слава Богу, понемножку, — а тем, что показывает он вашу любовь к нам, к тем, которые в самом сердце народа израильского свято блюдут заветы божественной веры нашей…
Все вдруг резко почувствовали, что дар церквей послужил не восстановлению мира и единения, а, наоборот, ещё глубже расколол верных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52