Мебель из очень сухого дерева, облитая к тому же легко воспламеняющимися веществами, вспыхнула сразу. Бушующее пламя с ревом взметнулось вверх и огненными змеями оплетало фасад тюрьмы, покрывая его черной копотью. Вначале толпа, теснившаяся вокруг, выражала свой восторг только взглядами. Но когда пламя стало жарче, затрещало грознее, разбегаясь повсюду, загудело, как в гигантской печи, когда оно осветило и дома напротив, открыв взорам всех не только бледные и ошеломленные лица в окнах, но и самые потаенные уголки в каждой комнате; когда сквозь вишневый жар и блеск огня стало видно, как он словно дразнит ворота, играет с ними, то приникая к их непоколебимой железной груди, то сердито и капризно отскакивая прочь и взвиваясь высоко в небо, а в следующее мгновение, возвращаясь, заключает их в свои жгучие и гибельные объятья; когда он распылался настолько, что стали видны, как днем, часы на колокольне церкви Гроба Господня Церковь Гроба Господня – церковь, расположенная около Ньюгетской тюрьмы. Колокол этой церкви звонил в дни казней.

, стрелки которых так часто отмечали смертный час осужденных, и флюгер на верхушке башни засверкал в этом необычайном освещении, как осыпанный бриллиантами; когда почерневшие камни и кирпич стали красными в отблесках пламени, а окна засияли червонным золотом; когда стены и башни, крыши и дымовые трубы в этом мерцающем блеске как будто завертелись, закачались, как пьяные; когда множество предметов, раньше совсем не заметных, вдруг полезли в глаза, а вещи знакомые и привычные приняли какое-то новое обличье, – тогда толпе словно передалось бешенство стихии и, сотрясая воздух громкими криками, ревом и таким адским шумом, какой, слава богу, редко приходится слышать, все принялись швырять в огонь что попало, чтобы он горел еще ярче.
Жар был так силен, что на другой стороне улицы краска на домах трещала, вздувалась пузырями, корчась, словно под пыткой, и осыпалась, стекла в окнах лопались, железные и свинцовые крыши раскалились так, что могли обжечь до волдырей неосторожно притронувшуюся к ним руку, а воробьи стремительно разлетались из-под карнизов и, одурманенные дымом, трепеща крылышками, падали в костер. Но, несмотря на все это, неутомимые руки не переставали поддерживать огонь, и вокруг него все время суетились люди. Рвение их не ослабевало, они не только не отходили, но лезли поближе к костру, так упорно напирая на передних, что те каждую минуту рисковали свалиться в огонь. Если кто-нибудь падал, ослабев или потеряв сознание, десять других спешили занять его место, и ни мучительная жажда, ни боль, ни страшная давка не останавливали их. Тех, кто, упав без чувств, не попадал в огонь и не был затоптан, уносили во двор соседней харчевни и отливали водой из колодца. В толпе ведра с водой передавались из рук в руки, но всем так хотелось пить, что жаждущие вырывали друг у друга ведра, и чаще всего воду расплескивали, прежде чем кто-либо успевал хотя бы омочить в ней губы.
Среди всего этого шума и гама те, кто был ближе к костру, собирали в кучу выскакивавшие из него головни и подгребали жар к воротам, которые были уже сплошной стеной огня, но все еще держались и, накрепко запертые, преграждали доступ внутрь тюрьмы. Люди эти через головы толпы передавали громадные пылающие головни чем, кто стоял у приставных лестниц, и они, поднявшись на самые верхние перекладины и держась одной рукой за стену, пускали в ход всю свою силу и ловкость, чтобы забросить эти головни на крышу или вниз, во внутренние дворы тюрьмы. Им это часто удавалось, и скоро к творившимся вокруг ужасам прибавились новые, кошмарные: арестанты, запертые на ночь в камерах, увидев из-за решеток вспыхнувшее в разных местах и быстро разгоравшееся пламя, поняли, что им грозит опасность сгореть заживо. Страшная паника распространялась из камеры в камеру, из одного двора в другой, и вся тюрьма загудела от диких воплей, призывов и душераздирающих криков о помощи. Они были слышны снаружи, покрывая рев толпы и треск огня, и в них было столько смертной муки и отчаяния, что все, даже самые бесчувственные головорезы, дрожали от ужаса.
Примечательно, что крики о помощи стали доноситься прежде всего из той части тюрьмы, которая выходит на Ньюгет-стрит; здесь, как всем было известно, содержались приговоренные к смерти, которых должны были казнить в четверг. И эти-то четыре человека, которым так мало оставалось жить, не только первые испугались, что могут сгореть, но все время неистовствовали больше всех. Несмотря на толщину стен, снаружи было ясно слышно, как они кричали, что ветер дует в их сторону, что огонь сейчас доберется до них, молили тюремщика тушить пожар, залить его водой из полного бака во дворе. В криках этих обреченных звучала такая безумная жажда жизни, словно каждого из них ожидало впереди счастливое и почетное будущее, а не всего только двое суток томления за решеткой и затем позорная насильственная смерть.
Никакими словами не описать душевные муки сыновей одного из этих несчастных, когда они слышали (или думали, что слышат) голос отца, звавшего на помощь. Они ломали руки и метались во все стороны, как безумные; потом один влез на плечи другому и пробовал взобраться на высокую стену, усаженную наверху железными остриями и шипами, но сорвался и полетел вниз, в толпу. Полученные ушибы и царапины его не остановили, он снова полез, опять упал, опять полез, а когда понял, что все его попытки ни к чему не приведут, стал колотить в стену кулаками, рвать ее ногтями, словно надеясь пробить в ее толще брешь и проложить себе путь в тюрьму. В конце концов оба брата протиснулись к главным воротам (тогда как это никак не удавалось даже тем, кто был вдесятеро сильнее), и их видели в пламени – да, да, среди пламени! Они пытались высадить ворота ломами.
Не только этих двоих так потрясли вопли арестантов. Женщины, стоявшие в толпе зрителей, громко рыдали, ломали руки или затыкали уши, многие падали без чувств. Те из мужчин, кто стоял далеко от стен и не мог участвовать в осаде, так жаждали деятельности, что вырывали камни из мостовой с яростной поспешностью, будто это были стены тюрьмы, которые надо было разрушить. Ни один человек в этой массе людской ни минуты не стоял спокойно. Все словно обезумели.
Вдруг – дружный крик у ворот! Второй, третий! Позади никто не понимал, что это значит. Но стоявшие поблизости увидели, как ворота медленно подались, сорвались с верхних петель… Теперь они держались только на одной нижней, но все еще стояли, поддерживаемые засовами и упершись в груду золы под ними. Однако наверху образовалась щель, сквозь которую виднелся темный проход, напоминавший пещеру.
Огня, побольше огня!
Огонь бушевал вовсю. Ворота накалились докрасна, щель становилась все шире. Тщетно стараясь заслониться от жара, все стояли в напряженном ожидании, словно подобравшись для прыжка, и не сводили глаз с тюрьмы. На крыше ее появились темные фигуры людей – одни ползли на четвереньках, другие несли кого-то на руках. Это спасались тюремный начальник и его помощники с женами и детьми, так как всем уже было ясно, что тюрьма недолго продержится.
Огня, побольше огня!
Опять ворота стали опускаться, глубже ушли в золу… подались… зашатались… рухнули!
Снова шум, крики, люди в первое мгновение отпрянули, и вокруг огня, отделявшего их от входа в тюрьму, образовалось пустое пространство. Хью первый прыгнул на пылающий костер, подняв в воздухе целый сноп огня, и, рассыпая по темному проходу искры, осевшие на его одежде, ринулся во двор.
За ним помчался Деннис. А следом за обоими – такое множество других, что за одну минуту костер был затоптан и разбросан по всей улице.
Да он теперь был уже не нужен: тюрьма пылала и снаружи и внутри.

Глава шестьдесят пятая

Все время, пока длилось это страшное зрелище, достигшее теперь своего апогея, в тюрьме один из узников переживал такой страх и душевную муку, что с ними не могли сравниться даже чувства приговоренных к смерти.
Когда мятежники подошли к зданию тюрьмы, крики и топот громадной толпы разбудили убийцу ото сна – если можно этим благословенным словом назвать его забытье. Как только шум хлынул ему в уши, Радж вскочил и, сев на койку, стал прислушиваться.
После короткой паузы снова поднялся шум. Все так же напряженно вслушиваясь, Радж, наконец, понял, что тюрьму осаждает рассвирепевшая толпа. Нечистая совесть тотчас подсказала ему мысль, будто эти люди пришли расправиться с ним, и его обуял страх, что его сейчас вытащат отсюда и растерзают.
Сраженный ужасом, он уже во всем видел подтверждение своей догадки. Его двойное преступление, обстоятельства, при которых оно было совершено, и то, что после стольких лет оно раскрыто, – все убеждало убийцу, что на него обрушился гнев божий. Да, среди всех пороков и преступлений, в духовном мраке этой огромной тюрьмы, зараженной чумой безнравственности, он, отмеченный и заклейменный своей страшной виной, стоит одиноко, как Люцифер среди сонма дьяволов. Остальные арестанты представлялись ему как бы сплоченной армией, в которой все укрывали и грудью защищали друг друга, такой же, как толпа, шумящая там, за воротами тюрьмы. А он – отверженный, один среди всех, его чуждаются, с ужасом отворачиваются от него даже преступники, вместе с ним заключенные здесь.
Быть может, весть об его аресте уже разнеслась повсюду, и люди пришли, чтобы вытащить его отсюда и убить на улице? Или это те бунтовщики пришли выполнить свой давнишний замысел – снести тюрьму? Все равно – он не верил и ничуть не надеялся, что его пощадят. И каждый крик, каждый звук, доносившийся с улицы, ударял его по сердцу. Чем дальше подвигался штурм, тем сильнее охватывал его исступленный, безумный страх. Он пытался выломать решетку, перегораживающую дымоход, через который он мог бы вылезть. Он вопил, призывая тюремщиков и умоляя их стать перед его камерой и уберечь его от ярости толпы или запрятать его куда-нибудь в подземелье, самое глубокое, – пусть там темно и мерзко, пусть оно кишит крысами и всякими гадами, лишь бы он был там надежно укрыт и его не могли найти.
Но никто не шел на его призывы, никто не откликался на них. А он так боялся криками привлечь внимание осаждающих, что скоро замолчал. Сквозь решетчатое оконце он увидел какой-то странный свет, перебегавший по каменным стенам и плитам двора. Вначале это были слабые отблески, они появлялись и исчезали – казалось, люди с факелами ходят по крыше тюрьмы. Но скоро этот свет стал красным, и сверху во двор, кружась, стали сыпаться пылающие головни; поливая землю огнем, они затем догорали, сердито потрескивая. Одна залетела под деревянную скамью, и скамья вспыхнула, другая зажгла водосточный желоб, и по стене заскользила длинная лента огня. Через некоторое время у двери камеры Раджа стал медленно сыпаться дождь горящих обломков с объятого пламенем верхнего этажа. Вспомнив, что дверь его открывается наружу, узник подумал, что каждая искра, которая падает здесь и, утратив свой блеск, мгновенно превращается в безобразную кучу золы, способствует погребению его заживо в этой клетке. Все-таки, хотя теперь тюрьма вся гудела от пронзительных воплей и криков о помощи, хотя огонь прыгал и ревел, как голодный тигр, жара становилась все невыносимее, все удушливее, шум за воротами оглушительнее, и опасность, которой грозила узнику безжалостная разбушевавшаяся стихия, все грознее, – Радж не кричал, боясь, что толпа ворвется сюда и найдет его или от других узников узнает, где он заперт. Страшась одинаково тех, кто бесновался на улице, и тех, кто был внутри тюрьмы, шума – и тишины, света – и тьмы, освобождения – и того, что его оставят погибать здесь, он испытывал такие муки, что никакая казнь, изобретенная человеком для человека по страшной прихоти силы и жестокости, не могла сравниться с ними.
Но вот ворота рухнули. Бунтовщики ворвались в тюрьму и разбежались по сводчатым коридорам, громко перекликаясь; они сносили железные перегородки, отделявшие двор от двора, ломились в двери камер и караульных помещений, выворачивали замки, решетки, засовы, срывали двери, чтобы выпустить заключенных, или старались вытащить людей сквозь такие бреши и оконца, куда и ребенок вряд ли мог пролезть. При этом они ни на минуту не переставали орать и носились среди огня и жара так смело, словно на них была железная броня. Заключенных тащили из камер за ноги, за руки, за волосы, и спасители тут же пытались распилить их оковы или, словно обезумев от радости, скакали вокруг них, рвали на них одежду, готовы были, кажется, оторвать им руки и ноги. По тому двору, на который со страхом смотрел убийца из темного оконца своей камеры, пробежало человек десять, волоча по земле освобожденного узника. Он был без чувств, весь в крови и почти голый: в своем нетерпеливом стремлении вытащить его поскорее они порвали на нем всю одежду. В другом месте освобожденные метались взад и вперед, заблудившись в лабиринте тюремных коридоров. Ошеломленные шумом и ярким светом, они совсем растерялись, не знали, куда бежать и что делать, и звали на помощь так же отчаянно, как прежде, когда были заперты в камерах. Здесь какой-то изголодавшийся бедняк, попавший сюда за кражу каравая хлеба или куска мяса из лавки мясника, босиком брел к выходу, покидая уже ставшую ему домом тюрьму только оттого, что она пылала, – ведь на воле у него больше не было ни крова, ни друзей, ни любимых мест, которые хочется снова посетить, и свобода означала для него только свободу умереть с голоду; там – компания грабителей прошла мимо с освободившими их друзьями, которые по дороге обертывали их кандалы носовыми платками или пучками соломы, накидывали им на плечи свои плащи и кафтаны, поили, приставляя им бутылки прямо ко рту, так как не успели еще расковать им руки.
Все эти сцены и бог весть сколько других происходили среди страшного шума, спешки и ни на секунду не утихавшей суматохи, которую никакими словами не опишешь и не увидишь даже во сне.
Убийца смотрел на все это из-за решетки. Вдруг толпа мужчин с факелами, лестницей, топорами и всякими другими орудиями хлынула во двор. Они стали колотить в дверь его камеры, спрашивая, есть ли кто внутри. Увидев их, он отошел от окна и забился в самый дальний угол. Но, хотя он не отзывался, они решили, что здесь кто-то должен быть, и, приставив лестницу, начали разбивать решетку, да и не только ее: они ломами выворачивали камни из стены.
Когда на месте окна образовался пролом, в который могла пролезть голова, один из этих людей сунул внутрь факел и при свете его осмотрел камеру. Радж следил за его взглядом, пока взгляд этот не упал на него. Человек спросил, почему он не откликается. Он не ответил. Но вокруг происходило столько необычайного и неожиданного, что освободители Раджа ничуть не удивились. Не заговаривая с ним больше, они принялись расширять отверстие, и, когда в него уже можно было протиснуться, несколько человек прыгнули в камеру. Схватив узника, они передали его через окно тем, кто стоял на лестнице, а те спустили его во двор. Потом вылезли остальные и, посоветовав Раджу удирать как можно скорее, пока путь свободен, побежали спасать других.
Все от начала до конца совершилось в одну минуту – так казалось Раджу. Едва он с трудом поднялся, еще не веря, что он свободен, как двор снова наполнился людьми, которые поспешно уводили Барнеби. А еще через минуту – нет, не через минуту, а в то же мгновение – оба, отец и сын, переходя из рук в руки, очутились в густой толпе на улице и, оглядываясь, видели позади пылающий костер, а в толпе кто-то сказал, что это горит Ньюгетская тюрьма.
Ворвавшись в тюрьму, бунтовщики с первой же минуты рассеялись повсюду, проникая в каждую щель и скважину, – можно было подумать, что им здесь хорошо знакомо все до самых потайных уголков, и в памяти у них, как на ладони, точнейший план всего здания. Столь быстрым ознакомлением с ним они в большой мере обязаны были Деннису – он стоял в проходе и направлял одних туда, других сюда. Благодаря его указаниям и удалось с такой удивительной быстротой освободить заключенных.
Однако этот служитель закона сообщил товарищам не все, что знал, – кое-какие важные сведения он предусмотрительно оставил про себя. Когда бунтовщики, получив от него инструкции, разошлись по всей тюрьме я занялись своим делом, Деннис достал из стенного шкафа связку ключей и, пройдя потайным ходом мимо часовни (она примыкала к дому начальника и была уже объята пламенем), направился к камерам смертников, ряду мрачных и тесных, наглухо запертых клеток, выходивших в низенький коридор, отгороженный в том конце, с которого вошел Деннис, крепкой железной дверью, а в дальнем конце – двумя дверьми и массивной решеткой. Заперев за собой дверь и убедившись, что остальные выходы тоже наглухо закрыты, он уселся на скамью в коридоре и с видом полнейшего удовлетворения спокойно и благодушно посасывал набалдашник своей палки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85