– Но что же мне еще осталось? – спросил узник. – Не могу же я прогрызть эти стены зубами?
– Ну, есть способы полегче, – возразил слепой. – Обещайте, что я не услышу от вас больше этого безумного бреда, дурацких фантазий, недостойных мужчины, и я расскажу вам, какой у меня план.
– Говорите, – сказал Радж.
– Ваша почтенная супруга, женщина с такой чуткой совестью, строго добродетельная, щепетильная, но не слишком слепо обожающая вас…
– Ну, что она?
– Она сейчас в Лондоне.
– Мне-то что? Черт ее побери, где бы она ни была.
– Гнев ваш понятен. Если бы она не отказалась от пенсии, вы не очутились бы здесь, и нам с вами жилось бы лучше. Но дело сейчас не в этом. Она в Лондоне. Когда я был у нее, я нарочно сказал, что вы находитесь поблизости, чтобы легче было ее уломать, – я же знал, что она никак не жаждет свидания с вами. И это ее, видимо, сильно испугало – вот она и ушла из деревни сюда, в Лондон.
– От кого вы это узнали?
– От моего друга, бравого старшины, знаменитого генерала и великого пустомели, мистера Тэппертита. Кстати, мы с ним виделись вчера, и он мне рассказал, что ваш сын, Барнеби, названный так, конечно, не в честь своего родителя…
– Сами вы пустомеля! Говорите покороче.
– Как вам не терпится! – сказал слепой все так же невозмутимо. – Это хороший знак – похоже на то, что вы ожили. Так вот, вашего сына Барнеби сманил от матери какой-то приятель, знававший его еще в Чигуэлле. И он пристал к бунтовщикам…
– А мне что за дело? Разве мне легче будет, если со мной вместе повесят и сына?
– Погодите, погодите, приятель, – сказал слепой с хитрой усмешкой. – Уж больно вы нетерпеливы! Допустим, я разыщу вашу супругу и скажу ей так: «Вы тоскуете по сыну, мэм? Хорошо. А я знаю, кто его сманил и где он. Я могу вам его вернуть. Очень хорошо. За Это меня следует вознаградить, мэм, не так ли? Услугу я взамен потребую ничтожную, вам она ничего не будет стоить – а это уж лучше всего. Не так ли, дорогая леди?»
– Что это еще за шутки?
– Весьма возможно, что она ответит мне именно такими словами, и тогда я скажу: «Какие уж тут шутки, миледи! Человек, которого считают вашим мужем (трудно ведь установить истину после стольких лет), сидит в тюрьме по обвинению в убийстве, и жизнь его в опасности. Ну-с, а на самом деле ваш муж давным-давно в могиле. И того джентльмена, что сидит в тюрьме, перестанут принимать за него, если вы будете так любезны заявить под присягой, что муж ваш умер, объяснив, когда и как, – всего несколько слов – и что этот арестант, хотя он немного на него похож, – такой же муж вам, как я. Вашего показания вполне достаточно, чтобы уладить дело. Если вы обязуетесь дать его, мэм, я позабочусь, чтобы ваш сын (славный паренек!) был в безопасности, а после вашей пустячной услуги доставлю его вам здравым и невредимым. Если же вы откажетесь исполнить мою просьбу, то, боюсь, сына вашего могут выдать властям, а тогда он несомненно будет приговорен к смерти. Так что вы должны сделать выбор между его жизнью или смертью. Откажетесь – его ждет виселица. Согласитесь – так еще не выросло то дерево, из которого соорудят ему виселицу, и не посеяна та конопля, из которой совьют для него веревку!»
– А ведь в этом есть проблеск надежды! – воскликнул Радж.
– Проблеск! Скажите лучше – надежда, ослепительная, сияющая, как солнце в полдень! – подхватил слепой. – Тсс! Я слышу где-то вдалеке шаги. Ну, прощайте пока и положитесь на меня.
– Когда же я узнаю…
– Как только у меня будут какие-нибудь новости. Может, уже завтра. Слышите, звенят ключи: сюда идут, свидание окончено. Сейчас ни слова больше, иначе нас могут подслушать.
Не успел он это сказать, как ключ повернулся в замке, в дверь заглянул один из тюремщиков и объявил, что посетителям пора уходить.
– Так скоро? – сказал Стэгг медовым голосом. – Ну, ничего не поделаешь. Крепитесь, дружище. Ошибка скоро разъяснится, и вы опять станете человеком. Если бы этот благородный джентльмен проводил до ворот бедного слепого, который может отблагодарить только молитвой за него, и повернул его лицом к западу, он сделал бы доброе дело… Спасибо, дорогой сэр. Большое вам спасибо!
Говоря это, Стэгг на секунду задержался в дверях, повернув ухмыляющееся лицо к узнику, и вышел.
Проводив его до ворот, тюремщик вернулся, снова отпер дверь каземата и, распахнув ее настежь, сказал заключенному, что он может, если желает, погулять час на тюремном дворе.
Радж только угрюмо кивнул в ответ. Оставшись снова один, он задумался о том, что услышал от слепого. Взволнованный надеждами, которые пробудил в нем этот разговор, он то рассеянно щурился на яркий свет за открытой дверью, то следил за тенями, которые отбрасывала одна стена на другую и на каменные плиты двора.
Квадратный двор тюрьмы, обнесенный высокими стенами, был уныл и темен. Здесь было так холодно, что, казалось, замерзали даже забредавшие сюда солнечные лучи. Вид этих суровых, голых камней пробудил в душе узника тоску по лугам и деревьям и страстную жажду свободы. Он встал и, прислонясь к дверному косяку, поднял глаза к ясному голубому небу, улыбавшемуся даже этой мрачной обители преступлений. Казалось, он вспоминал, как когда-то, в далекие времена, лежа под деревьями среди сладких ароматов лета, смотрел на это небо сквозь качавшиеся над его головой ветви.
Вдруг внимание его привлек какой-то лязг. Он узнал этот звук – ведь только что, шагнув к двери, он вздрогнул от такого же точно лязга собственных кандалов. Затем послышалось пение, и Радж увидел на плитах двора чью-то тень. Голос умолк (видно, поющий на миг забыл, где находится, а теперь опять вспомнил это) – и тень скрылась под тот же лязг железа.
Радж вышел во двор и стал ходить взад и вперед, будя эхо резким бряцаньем своих цепей. Проходя, он заметил, что рядом с его дверью есть другая и она тоже сейчас открыта настежь.
Раз пять-шесть обойдя двор кругом и остановившись, чтобы понаблюдать за этой дверью, он снова услышал тот же лязг. За решетчатым окошечком появилось чье-то лицо – его трудно было рассмотреть, так как внутри было темно, а брусья решетки очень широки, – и вслед за тем из камеры вышел человек и направился к нему.
Радж был так измучен одиночеством, как будто он уже целый год сидел в тюрьме. Взволнованный надеждой обрести товарища, он поспешно шагнул навстречу второму узнику.
Возможно ли? Да ведь это его сын!
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга, отец – понуро, съежившись от невольного испуга, а Барнеби – напрягая слабую память и спрашивая себя, где он видел раньше этого человека. Сомнения его длились недолго, – он вдруг схватил Раджа за плечи и, пытаясь повалить его, крикнул:
– Ага, знаю! Ты – тот разбойник!
Радж ничего не ответил и, опустив голову, молча вырывался. Но почувствовав, что бороться с этим юношей ему не под силу, он поднял глаза, в упор посмотрел на Барнеби и сказал:
– Я – твой отец.
Бог весть, какая волшебная сила таилась для Барнеби в этом слове: он выпустил Раджа, отшатнулся и ошеломленно уставился на него. Потом неожиданно кинулся к нему, обнял и прижался головой к его щеке.
Да, да, это отец! Конечно, отец. Но где же он пропадал так долго, зачем оставил мать одну… нет, хуже, чем одну, – с дурачком-сыном? Вправду ли она сейчас так счастлива, как говорит Хью? Где же она? Где-нибудь близко? Ох, нет, нет, разве она может быть счастлива, когда ее Барнеби в тюрьме!
Ни слова не услышал он в ответ. Только Грип громко каркал и прыгал вокруг них, словно заключая их в магический круг перед тем, как вызвать все силы ада.

Глава шестьдесят третья

Весь день полки, стоявшие в Лондоне и его окрестностях, дежурили в разных частях столицы. Выполняя приказ, разосланный по казармам и постам на расстоянии суточного перехода от Лондона, регулярные войска и милиция двинулись к городу по всем дорогам. Однако беспорядки приняли уже такие грозные размеры и бунтовщики, оставаясь безнаказанными, до такой степени осмелели, что появление множества войск, к которым все время присоединялись вновь прибывающие, не только не удержало, но раззадорило их, толкая на еще большие бесчинства. В Лондоне вспыхнуло пламя столь бурное, какого здесь не видывали даже в старину, в смутные времена.
И накануне и весь тот день командующий войсками тщетно пытался призвать к исполнению долга членов магистрата, в особенности лорд-мэра, самого трусливого и нерешительного из них всех. С этой целью к Меншен-Хаусу неоднократно посылались крупные войсковые части в распоряжение лорд-мэра, но никакими увещаниями и угрозами не удавалось принудить его отдать необходимый приказ, и солдаты стояли на улице праздно, без всякой пользы – похвальные усилия главнокомандующего принесли скорее даже вред: бунтовщики, быстро раскусив характер лорд-мэра, не преминули извлечь из этого выгоду и стали кричать повсюду, что вот, мол, даже гражданские власти и те – антипаписты и у них духу не хватает принять крутые меры против честных протестантов, которые ни в чем не повинны. Заявления эти делались с таким расчетом, чтобы их слышали солдаты, а те, вовсе не желая драться с народом, принимали их довольно благосклонно и на вопросы, будут ли они стрелять в своих, отвечали дружелюбно и простодушно; «Провались мы на этом месте, если будем». Таким образом, бунтовщики решили, что солдаты – тоже антипаписты и готовы, ослушавшись командования, перейти на их сторону. Слухи о таком настроении в войсках передавались из уст в уста с поразительной быстротой, и как только на улицах и площадях появлялись солдаты, их окружали, приветствовали, пожимали им руки и всячески выражали им расположение и доверие.
Толпы бунтовщиков дефилировали по улицам уже ничуть не скрываясь, не соблюдая никакой осторожности. Они наводнили весь город. Когда кому-нибудь из них нужны были деньги, ему стоило только постучаться в любой дом или зайти в лавку и потребовать их для мятежников: требование немедленно удовлетворялось. Мирные горожане боялись давать отпор даже одиночкам, а что уж говорить о толпах бунтовщиков – те нигде не встречали никакой помехи. Они разгуливали, где хотели, собирались на улицах и публично обсуждали свои планы. Деловая жизнь в городе замерла, большая часть лавок была закрыта, и чуть ли не на всех домах их хозяева вывесили синие флаги в знак единодушия с антипапистами. Даже евреи в Хаундсдитче Хаундсдитч – один из лондонских центров торговли подержанным платьем, улица старьевщиков.

, Уайтчепле и других частях города писали на своих дверях или ставнях: «Здесь живут истинные протестанты». Воля черни стала законом, и никогда ни одного закона так не боялись и не подчинялись ему так беспрекословно.
Около шести часов вечера на Линкольнс-Инн-Филдс Линкольнс-Инн-Филдс – одна из самых больших площадей в Лондоне. На ней находится самый известный Судебный Инн – Линкольнс-Инн.

со всех сторон хлынула масса народу и здесь разделилась – очевидно, по какому-то заранее обдуманному плану – на несколько отрядов. Впрочем, не следует думать, что план этот был известен всем. Нет, это сделали несколько вожаков. Замешавшись в толпу на площади, они принялись распределять людей по отрядам так быстро, что казалось, будто в этом принимали участие все и каждый человек здесь заранее знал свое место.
Всем было ясно, что самый большой отряд, составлявший приблизительно две трети толпы, предназначается для нападения на Ньюгетскую тюрьму. В него вошли те, кто отличился в предыдущие дни, те, кого эти герои рекомендовали как смельчаков, подходящих для такого дела, все товарищи арестованных бунтовщиков и множество родных и друзей тех, кто был заключен в Ньюгете. Среди этой последней категории были не только самые закоренелые и отчаянные негодяи в Лондоне, но наряду с ними и люди сравнительно честные. Немало было в отряде и женщин в мужской одежде, шедших выручать из тюрьмы сына или брата; были здесь двое сыновей человека, приговоренного к смерти, которого вместе с другими тремя преступниками должны были казнить на следующий день. К отряду присоединилась большая компания карманных воров, чьи товарищи сидели в Ньюгете, и в довершение всего – десяток-другой падших женщин, движимых желанием освободить своих подруг, таких же отверженных, а быть может, – кто знает? – и просто сочувствием ко всем, чей удел-горе и безнадежность.
Заржавевшие сабли и пистолеты без пуль и пороха, кувалды, пилы, ножи, топоры и всякие орудия, награбленные в лавках мясников, целый лес дубин и железных брусьев, длинные лестницы для того, чтобы взбираться на стены (каждую такую лестницу тащили на плечах человек десять – двенадцать), горящие факелы, пропитанная смолой и серой пакля, колья, выломанные из плетней и частоколов, и даже костыли, отнятые на улицах у нищих калек, – вот что составляло их вооружение. Когда все было готово, Хью, Деннис и шагавший между ними Саймон Тэппертит стали во главе шествия. Шумя и толкаясь, толпа, как бушующее море, хлынула за ними.
Все ожидали, что к тюрьме пойдут прямо по Холборну, но вожаки повели их на Клеркенуэл и, пройдя тихой улицей, остановились перед домом Вардена под Золотым Ключом.
– Стучите! – приказал Хью своей свите. – Нам сегодня понадобится слесарь. Если не отопрут, ломайте дверь!
Мастерская была заперта, дверь и ставни – крепкие, массивные, и на стук никто не отозвался. Но когда в разозленной толпе раздались крики «Подожгите дом!» и к двери бросились люди с горящими факелами, наверху распахнулось окно и появилась внушительная фигура храброго слесаря.
– Что вам здесь нужно, мерзавцы? – крикнул он. – Где моя дочь?
– Без разговоров, старик! – отозвался Хью, жестами унимая своих соратников. – Сойди вниз да захвати свои инструменты. Ты нам сегодня понадобишься.
– Понадоблюсь, вот как! – закричал слесарь, бросив взгляд на свой военный мундир. – Да не будь у кое-кого в Лондоне заячьих душ, мы давно бы встретились. Слушай, парень! И вы все, кто пришел с ним, слушайте меня тоже! Среди вас я вижу десятка два знакомых лиц – так знайте, что с этой минуты вы уже все равно что мертвецы. Ступайте, пока вы на свободе, и ограбьте лавку какого-нибудь гробовщика: гробы вам очень скоро понадобятся.
– Сойдешь ты или нет? – заорал Хью.
– А ты отдашь мне дочь, разбойник? – закричал в ответ слесарь.
– Ничего я о ней не знаю. Эй, ребята, подпаливайте!
– Стойте! – крикнул Варден таким голосом, что они невольно остановились, и выставил в окно дуло ружья. – Пусть первым подойдет какой-нибудь старик – молодой вам еще пригодится.
Парень, уже подошедший было с факелом к двери и нагнувшийся, чтобы ее поджечь, быстро выпрямился и отскочил. А слесарь обвел глазами поднятые к нему лица и прицелился в него. Ружье он упер в плечо, и оно не дрожало, оно держалось так же твердо, как его дом.
– Предупреждаю: кто вздумает подойти, пусть сперва помолится богу, – сказал он решительно.
Вырвав факел из рук стоявшего поблизости парня, Хью с ругательством сделал шаг к двери, но его остановил пронзительный вопль, и, подняв глаза, он увидел в чердачном окне развевавшееся женское платье. Вопль повторился еще и еще, затем чей-то визгливый голос прокричал
– Есть там внизу Симмун?
В тот же миг из окна высунулась худая шея, и мисс Миггс, неясно видная в сгущавшемся вечернем сумраке, завизжала, как сумасшедшая:
– Ах, добрые люди, я хочу услышать ответ от него самого. Отзовись, Симмун, отзовись!
Мистер Тэппертит, ничуть не польщенный таким вниманием, посмотрел вверх и приказал мисс Миггс, во первых, замолчать, а во-вторых, немедленно сойти вниз и отпереть входную дверь, так как им во что бы то ни стало нужен ее хозяин.
– Ах, добрые люди! – продолжала вопить мисс Миггс. – Ох, драгоценный мой, единственный Симмун!
– Перестаньте молоть чепуху, слышите! – отрезал мистер Тэппертит. – Говорят вам, сойдите вниз и отоприте дверь! А вы, Гейбриэл Варден, бросьте ружье, иначе вам несдобровать!
– Сим, и вы, джентльмены, не бойтесь его ружья, – крикнула Миггс. – Я влила в дуло целую кружку пива.
Толпа так и взвыла, грянул дружный смех.
– Оно не выстрелит, хотя бы его зарядили до самого дула, – кричала Миггс. – Сим и вы, джентльмены, меня заперли здесь на чердаке, ход через дверь справа, на самый верх, потом еще по угловой лесенке, только не стукнитесь о балки и – ни шагу в сторону, не то провалитесь в нижнюю спальню, потому что потолок еле держится. Симмун и вы, джентльмены, он меня здесь запер, но я всегда стояла и буду стоять за святую протестантскую веру и проклинать этого Папу Вавилонского и все его языческие дела. Конечно, я знаю, мои чувства никому не интересны, – голос Миггс стал еще пронзительнее, – потому что я только ничтожная служанка, но я все-таки хочу их высказать и надеюсь на помощь тех, кто такого же мнения.
После первого сообщения мисс Миггс насчет ружья на нее перестали обращать внимание, и пока она изливала свои чувства, бунтовщики приставили лестницу к тому окну, у которого стоял слесарь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85