женщина в кожаной куртке распялила рот в отчаянном крике. Она звала вперед, на врага в золотых погонах. Рука с маузером взметнулась к облакам. Юбка неприлично задралась. Женщина пыталась влезть на склон горы или холма, за ней, словно тараканы, ползли красноармейцы в одинаковых краснозвездных шлемах, с одинаково бессмысленными лицами и распяленными ртами. Сверкали штыки, казалось слышно, как лязгают затворы. Произведение называлось "Атака Перекопа".
- Кто же это написал? - спросил заинтересованно.
Хозяин улыбнулся смущенно.
- Местный художник... Он, видите ли, часто мучается зубами, и я не могу это убрать. Чревато.
- А вот и наш друг! - провозгласил Веретенников, поднимаясь навстречу высокому, носатому мужчине. Тот поклонился коротко, по-военному и широко улыбнулся Званцеву:
- Рад, Владимир Николаевич. Согласитесь - почти чудо... - Это был адъютант Миллера, собственной персоной. Неожиданность оказалась столь велика, что Званцев дар речи потерял. Между тем адъютант, широко улыбнувшись, продолжал извиняющимся голосом: - Я думаю, нас простят. Дело прежде всего. Владислав Дмитриевич великодушно разрешил нам побеседовать в кабинете... - И направился к лестнице.
Первым делом Званцев задернул шторы - черт их знает, этих чекистов. Взберутся на дерево, сфотографируют, лучше остеречься. Глупости, конечно, да ведь небереженого вертухай стережет...
Рассказывал адъютант долго и подробно. Плевицкую арестовала полиция, потом ее предали суду. Она ни в чем не призналась, как заклинание повторяла: "Я женщина, я певица, я ничего не знаю". Жестокая, но закономерная судьба. Кутепов, скорее всего, был сразу же убит агентами большевиков: в Сене нашли обезображенный труп, по всем приметам совпадающий с генералом. Те, кто еще верит в Движение, убеждены именно в такой смерти Александра Павловича. Миллер расстрелян. Такая же участь постигла Скоблина. Что до бесконечных провалов в Москве - это его, Скоблина, рук дело. Но остался один человек. Он был внедрен в Систему еще в двадцатом, после Исхода. Он-то и приложил максимум усилий для освобождения Званцева.
Помолчали. По манере и смыслу разговора Званцев понял, что бывший адъютант Миллера - профессиональный конспиратор и предположений от собеседника не ждет. Но трудно было не догадаться: пресловутый "Иван Мафусаилович", испортивший столько нервов и крови, конечно же, и есть тот самый благодетель. Вслух ничего не сказал, подумал только, что хотя и назвался чекист "Иваном", но был им разве что только в далеком библейском смысле, когда это распространенное еврейское имя в Иудее носили многие. Вот, даже ближайший ученик Иисуса, Четвертый Евангелист его носил. "Благодать Божия" оно означает. Красиво. И невозможно - да и зачем? отрицать, что спас белого офицера, лазутчика именно еврей, ни разу не изменивший однажды данному слову. Загадка все же...
- Я сегодня в церковь пойду, помолюсь о его здравии и благополучии, сказал Званцев.
Адъютант покачал головой:
- Побуждения понятны, разделяю, но... - Улыбнулся сочувственно, отчего лицо - узкое, с большим носом, недоброе - вдруг обрело мягкие, даже странно-проникновенные черты. - Мы мгновенно ощущаем себя причастными Господу, - сказал тихо, - если чувствуем рядом братьев и ближних... Молитесь здесь. Вот икона.
В углу, в неверном проблеске лампады черно и бездонно смотрел креститель Руси, Равноапостольный князь Владимир. "С руки..." - подумал Владимир Николаевич и опустился на колени. Странно, что вечером не заметил иконы, ну да ладно.
Молился долго. О спасении России. О благополучии и светлом духе оставшихся борцов. О неведомых и храбрых помощниках Движения. О рабе Божьем Иоанне, пусть он и другой веры. Но если два человека борются за одно - вера у них общая. Боковым зрением Званцев видел адъютанта. Тот стоял сбоку, за спиной и тоже крестил лоб. Губы едва заметно шевелились, один раз Владимир Николаевич уловил слово "воздыхание" и понял, что творится молитва за упокой убиенных. Дождавшись, пока Званцев положил последний поклон, адъютант сказал:
- Поговорим о деле. Насколько я понимаю, разгадка найдется только в Екатеринбурге. Я думаю, что мы с вами изучим труды Соколова и Дитерихса, предметно, подробно, внятно и, если не найдем теоретического ответа на главный вопрос, - решим, что делать дальше. А пока - за работу.
- Прошу прощения... - Званцев повернулся к иконе и перекрестился. А... как именно погиб Евгений Карлович? Поверьте, мне это важно.
Адъютант помрачнел.
- Дело не в том, что мы вам, упаси Господь, не доверяем. Но вы же понимаете: подобные сведения сразу же проливают свет на источник информации. Я работал с этим источником... Ладно. Генерала привезли в крематорий. Это новейшее изобретение большевиков. Они ведь дети прогресса...
- Со... жгли? - едва выдавил Званцев.
- Сожгли. Мертвого. Там... предбанник есть... Трупы приготавливают к закладке в печь. Так вот: всех без исключения именитых обреченных - и наших и своих они привозят глубокой ночью в этот крематорий, заводят в предбанник и... стреляют в затылок. Потом - в печь... Теперь - к делу.
...Званцев был знаком с Николаем Алексеевичем Соколовым, следователем. Считал, что этот внешне невзрачный человек совершил подвиг. Преследуемый агентами ЧК, он сумел вывезти материалы расследования об убийстве бывшей царской семьи в Европу и почти ничего не потерял, хотя в Харбине был на волосок от гибели: агенты ЧК пытались украсть материалы следствия.
Для встречи с Соколовым Званцев приехал в Сальбри по поручению Кутепова. Генерал желал знать мнение Соколова: мог ли кто-нибудь из Романовых, тех, что были вывезены в Екатеринбург и Алапаевск, тех, что были заключены в Петропавловскую крепость, - остаться в живых. Уже тогда, задолго до своей гибели, Кутепов интересовался этим - вопреки всеобщей убежденности эмиграции в том, что Романовы живы, а большевики играют свою, пусть непонятную пока, игру.
...Николая Алексеевича нашел в саду, бывший следователь старательно подстригал деревья. Изложил просьбу Кутепова, Соколов взглянул пронзительно своим единственным черным глазом, бросил без усмешки:
- Чушь. Мертвы все. Надобно бесконечно не понимать природу жидомасонства и его ветви - большевизма, чтобы верить в спасение семьи. Жидомасоны! - глаза Соколова сверкнули. - Дело даже не в показаниях свидетелей, вещественных доказательствах. Дело в том, что человеконенавистническое учение и такая же практика никак не могли пощадить. Исключено. И вообще должен вам сказать: я - изучил историю этого вопроса. Мне говорят: ты сошел с ума! Нет! Нет и нет! Все пронизано! Все схвачено!
"Старая песня... - равнодушно подумал Званцев, вслушиваясь в хрипловатый, нервно вибрирующий голос Соколова. - Возразить? А толку? Это типический идефикс, навязчивая идея, ему теперь что ни скажи - отринет без раздумий. Неужели мы все такие слабые, мягонькие, Господи... Микробы жидовские нас жрут без пощады, всю жизнь виноватых ищем... Получается природные неудачники мы? Ну нет..."
- Николай Алексеевич, - сказал негромко. - Факты правильные. Сион, как вы называете, и убивал, и надменивался, и всяко-разно... Но заговора не было. Это миф. - Улыбнулся. - А куранты петропавловские помните? "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." А?
Соколов взглянул растерянно и... рассмеялся:
- Вы хорошо говорили. Но я остаюсь при своем.
После чаепития в саду, уже успокоившись, Соколов рассказывал о Пензе, в которой служил до последнего и ушел уже от большевиков, сославшись на нездоровье, о том, как добыл ветхую крестьянскую одежду и даже лапти с онучами, как неумело, с трудом переодевался...
- Знаете... - сказал вдруг. - Я догадываюсь, что вы станете теперь заниматься делом Романовых... - Ушел в дом и вернулся с картой окрестностей Екатеринбурга. - Сам вычерчивал... - сообщил с гордостью. - Здесь отмечены все мои находки... Вот эта... - ткнул пальцем в надпись "Ганина яма", саженях во ста от оной нашел я семь тел с простреленными головами... Увы. Оказалось - расстрелянные большевиками "контрреволюционэры"... Вам пригодится. - Посмотрел пронзительно. - Если что...
Званцев уехал, доложил Кутепову, спустя несколько дней газеты сообщили, что Соколов найден в своем саду мертвым. Сердечный приступ - так сказали врачи. Но Званцев не сомневался: следователь помешал красным. Бесконечные разговоры об убийстве в Екатеринбурге нервировали советское руководство; желание эмиграции - во что бы то ни стало "заместить трон" решило дело. Боевики ГПУ расправились с Николаем Алексеевичем.
Только после этого печального события, как бы в память об ушедшем, решил Званцев прочитать капитальный труд покойного "Убийство царской семьи". Книга была написана живо, доступно, чувствовалось, что автор обращается к самому широкому кругу читателей, желая убедить - без указующих перстов и прямых обвинений, что уничтожение Помазанников Божьих есть начало самой страшной и беспощадной диктатуры всех времен и народов. Конечно, в угоду занимательности автор пожертвовал, возможно, и мелкими, но достаточно существенными подробностями, не уделив ни малейшего внимания так называемому "Пермскому следу", например, а это было очень огорчительно, потому что подлинное дело оказалось недоступным и узнать что-либо из первых уст о похождениях надворного советника Кирсты, якобы видевшего в живых императрицу и дочерей, не представлялось возможным. Тем не менее Званцев получил объемное представление обо всех членах семьи и всех причастных к ней; в некоторых местах книга достигала невероятного драматизма, - кровь, свернувшаяся "печенками" на полу смертной комнаты, казалась настолько реальной, что Званцеву стало плохо. Крики жертв, загадочные надписи на стенах - все это многократно усиливало впечатление. Но главного: где большевики зарыли трупы - книга не открывала.
Соколов не подверг экспертизе то, что считал "останками" - фрагменты обожженных костей, зубы, спекшиеся массы земли. И поэтому Званцев не поверил, что в сафьяновом сундучке императрицы Соколову удалось сохранить решающее доказательство. Званцев хорошо понимал, что сто квадратных километров тайги под Екатеринбургом не реальны для любых нелегальных исследователей, ожидать же, что у большевиков рано или поздно проснется совесть, никак не приходилось. Свои соображения доложил Кутепову, тот кивнул утомленно и произнес загадочную фразу: "Придет час, настанет день..."
...И вот - он, кажется, настал...
- С чего начнем?
Адъютант протянул руку:
- Россия отбивает правила хорошего тона... Позвольте рекомендоваться: Карсавин, Олег Николаевич, поручик лейб-гвардии Семеновского, честь имею.
Званцев представился (все это напоминало дурной театр, но не хотелось выглядеть на фоне подтянутого адъютанта распущенным советским гражданином, хотя в РОВсоюзе не принято было называть друг друга по именам).
- Что же вы, Олег Николаевич, понимаете под словом "работа"?
- О-о, - Карсавин мгновенно возбудился, - я знаю - вы читали Соколова. Есть еще и Дитерихс, Михаил Константинович. Подробнейшее описание, как мне рассказывали. И англичанин этот, Вилтон, он, правда, все больше о еврейских кознях пишет, но все равно полезно.
- Бросьте. Государя мы с вами просрали, - получилось грубо, но не терпел, когда искали виновных. - Что евреи... Давайте спрашивать с себя.
- Согласен, - кивнул адъютант. - Не спорю. Я только о факте сказал, не более. Здесь неподалеку есть один старичок, наш хозяин с ним знаком. В его библиотеке есть Дитерихс. Соколова вы читали. Поверьте: желали они оба или не желали - они в своих книгах точно указали место захоронения. Вы убедитесь.
Званцев только плечами пожал. Не понравилась безапелляционность собеседника. Но вежливо согласился:
- Отчего же... Все может быть".
Показалось, лечу в пропасть вниз головой. Самая страшная тайна ХХ века - в какой-то книге? Неужели? Да можно ли поверить в такое?
Утром, за завтраком (яичница с колбасой), вежливо спрашиваю:
- Иван Трифонович, а что это за книга: "Убийство царской семьи"?
У него останавливается взгляд, смотрит на маму, та с трудом глотает. Сцена, как в стихотворении Маяковского: жандарм смотрит на сыщика, сыщик на жандарма.
- Откуда ты знаешь об этой... гадости?
Придумываю: покойный Дунин спросил о книге в том смысле, что не видел ли я ее когда-нибудь у Лены, а потом у Тани и еще кого-нибудь. Тогда я не обратил внимания, а вот теперь...
- Ты прости меня, - начинает яриться, - а что, собственно, изменилось теперь? Дунин предупредил тебя о неразглашении? Вот и нишкни! У нас не принято даже с товарищами по работе обсуждать. А ты - трепло!
Я понимаю, он заботится обо мне, о маме. И тем не менее...
- Грубить не надо, - пою на мотив известного танго. - Подумаешь... Да что такого я сказал? Вечно вы преувеличиваете...
Он бегает по комнате из угла в угол, мне его даже жалко.
- Однако, Сергей... Ладно. Я спокоен, я совсем спокоен. Книга, которую ты упомянул, - есть контрреволюционная пропаганда и агитация! Статья 58-10 УК РСФСР! Срок... Да какой там срок! К стенке, и все! Зачем тебе это? Успокойся ты, Христа ради!
- Бога всуе не поминают, - произношу назидательно. - Зачем? Да обыкновенное юношеское любопытство, отчим.
Мама швыряет сковородку на пол, следом летят тарелки и хлебница с остатками булки.
- С меня хватит... - Маман явно не хватает воздуха. - Убирайся к чертовой матери! Если бы отец сейчас встал из гроба...
Мне хочется заорать ей в лицо: отца нет в гробу, нет! Но я молчу, уже в который раз. И остываю. Как печально... Я вымещаю собственную неполноценность на самых близких людях. Захоти отчим подставить мне ножку, где бы я был сейчас... И никто бы не догадался. А он терпит. Потому что любит маму. Встаю, щелкаю каблуками:
- Виноват. Разрешите удалиться.
- Шут гороховый! - кричит мама вслед. В коридоре верещит телефон, отчим снимает трубку, и лицо его становится серым.
- Сергей... - Слова никак не могут взобраться к нему на язык, я чувствую, даже вижу это.
- Случилось что?
- Случилось. Только что арестован твой учитель литературы. Будь готов... Допросят весь класс. Ладно, чего это я... Ты ведь уже достаточно опытен. Разберешься. - Улыбка ползет по его губам. Страшная...
В школу лечу сломя голову. Кто? Зачем? Кому помешал мой замечательный учитель?
В коридорах ни души, из-за классных дверей - ни звука. Хороший сюрприз преподнесла госбезопасность. Раньше я знал: гадость? Ищи Федорчука. Или его подружку. Что же теперь?
Тяжелая дверь директорского кабинета. Долго стою, не решаясь постучать. Он не станет со мною разговаривать - с какой стати? Жизнь давно научила его осторожности, иначе он со своим прошлым давно бы уже гнил за полярным кругом.
Стучу. Характерный дребезжащий голос:
- Войдите.
Толкаю дверь. Андрей Федорович сидит за столом, включена настольная лампа, рядом - высокая стопка тетрадей, он, видимо, проверяет сочинения своих девятых классов. Въевшаяся привычка: переминаюсь с ноги на ногу, с носка на пятку.
- Прекрати, - одергивает. - У меня начнется морская болезнь. Садись.
Обрадованно плюхаюсь в кресло, он снова одергивает:
- Не разваливайся, отвратительная привычка. Я слушаю тебя.
Запинаясь, захлебываясь словами, путано излагаю свое убеждение: Анатолий ни в чем не виноват. Ни в чем... Он арестован по злому навету. Такое мог сделать только подлец.
Директор долго молчит, вглядываясь в абажур лампы. Слезящиеся глаза, красные веки. Он совсем старик...
- Первое... Навет не может быть добрым. Эпитет "злой" - неуместен. Второе. Что ты предлагаешь?
- Давайте пойдем на Литейный и все объясним. Это недоразумение.
- Ну-у... - тянет с нехорошей усмешкой. - Если ты пойдешь... Н-да. Тогда - конечно. Тебе там очень обрадуются. Что касается меня... Я уже договорился о встрече. Это все. Ступай.
Я уже стою на пороге, когда он вдруг говорит мне в спину:
- Твоя точка зрения? В чем дело?
Я возвращаюсь и долго объясняю, что Анатолий всегда жил своим умом, говорил то, что думал. Если методическое пособие требует считать Чацкого революционером, а поэму - призывом, и только потому, что первые ее слушатели хватались за шпаги, полагая грибоедовский текст обличением строя, - это ведь не значит, что...
- Чацкий - герой? В прямом смысле этого слова? - подхватывает директор. - Ты прав. Тот, кто подслушивает, приезжает из-за границы, чтобы громогласно обличить, и отбывает, потому что получает отказ в любви, кто смеет произнести: "... такая родина мне скоро надоест" - тот не герой, а обыватель. Ты думаешь, нашего учителя обвинили в подобном?
- Он же не пытался взорвать Смольный... - говорю ровным голосом.
Андрей Федорович машет руками:
- Чур тебя... Зайди вечером, часов в семь. Я как раз вернусь. Оттуда.
Иду домой. Зачем мне уроки? На душе скользкая дрянь, отчаяние так безгранично, что хочется по-волчьи взвыть. В хмуром небе плывет низкий, рокочущий звук, ни на что не похожий. Может быть, это Последняя труба архангела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
- Кто же это написал? - спросил заинтересованно.
Хозяин улыбнулся смущенно.
- Местный художник... Он, видите ли, часто мучается зубами, и я не могу это убрать. Чревато.
- А вот и наш друг! - провозгласил Веретенников, поднимаясь навстречу высокому, носатому мужчине. Тот поклонился коротко, по-военному и широко улыбнулся Званцеву:
- Рад, Владимир Николаевич. Согласитесь - почти чудо... - Это был адъютант Миллера, собственной персоной. Неожиданность оказалась столь велика, что Званцев дар речи потерял. Между тем адъютант, широко улыбнувшись, продолжал извиняющимся голосом: - Я думаю, нас простят. Дело прежде всего. Владислав Дмитриевич великодушно разрешил нам побеседовать в кабинете... - И направился к лестнице.
Первым делом Званцев задернул шторы - черт их знает, этих чекистов. Взберутся на дерево, сфотографируют, лучше остеречься. Глупости, конечно, да ведь небереженого вертухай стережет...
Рассказывал адъютант долго и подробно. Плевицкую арестовала полиция, потом ее предали суду. Она ни в чем не призналась, как заклинание повторяла: "Я женщина, я певица, я ничего не знаю". Жестокая, но закономерная судьба. Кутепов, скорее всего, был сразу же убит агентами большевиков: в Сене нашли обезображенный труп, по всем приметам совпадающий с генералом. Те, кто еще верит в Движение, убеждены именно в такой смерти Александра Павловича. Миллер расстрелян. Такая же участь постигла Скоблина. Что до бесконечных провалов в Москве - это его, Скоблина, рук дело. Но остался один человек. Он был внедрен в Систему еще в двадцатом, после Исхода. Он-то и приложил максимум усилий для освобождения Званцева.
Помолчали. По манере и смыслу разговора Званцев понял, что бывший адъютант Миллера - профессиональный конспиратор и предположений от собеседника не ждет. Но трудно было не догадаться: пресловутый "Иван Мафусаилович", испортивший столько нервов и крови, конечно же, и есть тот самый благодетель. Вслух ничего не сказал, подумал только, что хотя и назвался чекист "Иваном", но был им разве что только в далеком библейском смысле, когда это распространенное еврейское имя в Иудее носили многие. Вот, даже ближайший ученик Иисуса, Четвертый Евангелист его носил. "Благодать Божия" оно означает. Красиво. И невозможно - да и зачем? отрицать, что спас белого офицера, лазутчика именно еврей, ни разу не изменивший однажды данному слову. Загадка все же...
- Я сегодня в церковь пойду, помолюсь о его здравии и благополучии, сказал Званцев.
Адъютант покачал головой:
- Побуждения понятны, разделяю, но... - Улыбнулся сочувственно, отчего лицо - узкое, с большим носом, недоброе - вдруг обрело мягкие, даже странно-проникновенные черты. - Мы мгновенно ощущаем себя причастными Господу, - сказал тихо, - если чувствуем рядом братьев и ближних... Молитесь здесь. Вот икона.
В углу, в неверном проблеске лампады черно и бездонно смотрел креститель Руси, Равноапостольный князь Владимир. "С руки..." - подумал Владимир Николаевич и опустился на колени. Странно, что вечером не заметил иконы, ну да ладно.
Молился долго. О спасении России. О благополучии и светлом духе оставшихся борцов. О неведомых и храбрых помощниках Движения. О рабе Божьем Иоанне, пусть он и другой веры. Но если два человека борются за одно - вера у них общая. Боковым зрением Званцев видел адъютанта. Тот стоял сбоку, за спиной и тоже крестил лоб. Губы едва заметно шевелились, один раз Владимир Николаевич уловил слово "воздыхание" и понял, что творится молитва за упокой убиенных. Дождавшись, пока Званцев положил последний поклон, адъютант сказал:
- Поговорим о деле. Насколько я понимаю, разгадка найдется только в Екатеринбурге. Я думаю, что мы с вами изучим труды Соколова и Дитерихса, предметно, подробно, внятно и, если не найдем теоретического ответа на главный вопрос, - решим, что делать дальше. А пока - за работу.
- Прошу прощения... - Званцев повернулся к иконе и перекрестился. А... как именно погиб Евгений Карлович? Поверьте, мне это важно.
Адъютант помрачнел.
- Дело не в том, что мы вам, упаси Господь, не доверяем. Но вы же понимаете: подобные сведения сразу же проливают свет на источник информации. Я работал с этим источником... Ладно. Генерала привезли в крематорий. Это новейшее изобретение большевиков. Они ведь дети прогресса...
- Со... жгли? - едва выдавил Званцев.
- Сожгли. Мертвого. Там... предбанник есть... Трупы приготавливают к закладке в печь. Так вот: всех без исключения именитых обреченных - и наших и своих они привозят глубокой ночью в этот крематорий, заводят в предбанник и... стреляют в затылок. Потом - в печь... Теперь - к делу.
...Званцев был знаком с Николаем Алексеевичем Соколовым, следователем. Считал, что этот внешне невзрачный человек совершил подвиг. Преследуемый агентами ЧК, он сумел вывезти материалы расследования об убийстве бывшей царской семьи в Европу и почти ничего не потерял, хотя в Харбине был на волосок от гибели: агенты ЧК пытались украсть материалы следствия.
Для встречи с Соколовым Званцев приехал в Сальбри по поручению Кутепова. Генерал желал знать мнение Соколова: мог ли кто-нибудь из Романовых, тех, что были вывезены в Екатеринбург и Алапаевск, тех, что были заключены в Петропавловскую крепость, - остаться в живых. Уже тогда, задолго до своей гибели, Кутепов интересовался этим - вопреки всеобщей убежденности эмиграции в том, что Романовы живы, а большевики играют свою, пусть непонятную пока, игру.
...Николая Алексеевича нашел в саду, бывший следователь старательно подстригал деревья. Изложил просьбу Кутепова, Соколов взглянул пронзительно своим единственным черным глазом, бросил без усмешки:
- Чушь. Мертвы все. Надобно бесконечно не понимать природу жидомасонства и его ветви - большевизма, чтобы верить в спасение семьи. Жидомасоны! - глаза Соколова сверкнули. - Дело даже не в показаниях свидетелей, вещественных доказательствах. Дело в том, что человеконенавистническое учение и такая же практика никак не могли пощадить. Исключено. И вообще должен вам сказать: я - изучил историю этого вопроса. Мне говорят: ты сошел с ума! Нет! Нет и нет! Все пронизано! Все схвачено!
"Старая песня... - равнодушно подумал Званцев, вслушиваясь в хрипловатый, нервно вибрирующий голос Соколова. - Возразить? А толку? Это типический идефикс, навязчивая идея, ему теперь что ни скажи - отринет без раздумий. Неужели мы все такие слабые, мягонькие, Господи... Микробы жидовские нас жрут без пощады, всю жизнь виноватых ищем... Получается природные неудачники мы? Ну нет..."
- Николай Алексеевич, - сказал негромко. - Факты правильные. Сион, как вы называете, и убивал, и надменивался, и всяко-разно... Но заговора не было. Это миф. - Улыбнулся. - А куранты петропавловские помните? "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." А?
Соколов взглянул растерянно и... рассмеялся:
- Вы хорошо говорили. Но я остаюсь при своем.
После чаепития в саду, уже успокоившись, Соколов рассказывал о Пензе, в которой служил до последнего и ушел уже от большевиков, сославшись на нездоровье, о том, как добыл ветхую крестьянскую одежду и даже лапти с онучами, как неумело, с трудом переодевался...
- Знаете... - сказал вдруг. - Я догадываюсь, что вы станете теперь заниматься делом Романовых... - Ушел в дом и вернулся с картой окрестностей Екатеринбурга. - Сам вычерчивал... - сообщил с гордостью. - Здесь отмечены все мои находки... Вот эта... - ткнул пальцем в надпись "Ганина яма", саженях во ста от оной нашел я семь тел с простреленными головами... Увы. Оказалось - расстрелянные большевиками "контрреволюционэры"... Вам пригодится. - Посмотрел пронзительно. - Если что...
Званцев уехал, доложил Кутепову, спустя несколько дней газеты сообщили, что Соколов найден в своем саду мертвым. Сердечный приступ - так сказали врачи. Но Званцев не сомневался: следователь помешал красным. Бесконечные разговоры об убийстве в Екатеринбурге нервировали советское руководство; желание эмиграции - во что бы то ни стало "заместить трон" решило дело. Боевики ГПУ расправились с Николаем Алексеевичем.
Только после этого печального события, как бы в память об ушедшем, решил Званцев прочитать капитальный труд покойного "Убийство царской семьи". Книга была написана живо, доступно, чувствовалось, что автор обращается к самому широкому кругу читателей, желая убедить - без указующих перстов и прямых обвинений, что уничтожение Помазанников Божьих есть начало самой страшной и беспощадной диктатуры всех времен и народов. Конечно, в угоду занимательности автор пожертвовал, возможно, и мелкими, но достаточно существенными подробностями, не уделив ни малейшего внимания так называемому "Пермскому следу", например, а это было очень огорчительно, потому что подлинное дело оказалось недоступным и узнать что-либо из первых уст о похождениях надворного советника Кирсты, якобы видевшего в живых императрицу и дочерей, не представлялось возможным. Тем не менее Званцев получил объемное представление обо всех членах семьи и всех причастных к ней; в некоторых местах книга достигала невероятного драматизма, - кровь, свернувшаяся "печенками" на полу смертной комнаты, казалась настолько реальной, что Званцеву стало плохо. Крики жертв, загадочные надписи на стенах - все это многократно усиливало впечатление. Но главного: где большевики зарыли трупы - книга не открывала.
Соколов не подверг экспертизе то, что считал "останками" - фрагменты обожженных костей, зубы, спекшиеся массы земли. И поэтому Званцев не поверил, что в сафьяновом сундучке императрицы Соколову удалось сохранить решающее доказательство. Званцев хорошо понимал, что сто квадратных километров тайги под Екатеринбургом не реальны для любых нелегальных исследователей, ожидать же, что у большевиков рано или поздно проснется совесть, никак не приходилось. Свои соображения доложил Кутепову, тот кивнул утомленно и произнес загадочную фразу: "Придет час, настанет день..."
...И вот - он, кажется, настал...
- С чего начнем?
Адъютант протянул руку:
- Россия отбивает правила хорошего тона... Позвольте рекомендоваться: Карсавин, Олег Николаевич, поручик лейб-гвардии Семеновского, честь имею.
Званцев представился (все это напоминало дурной театр, но не хотелось выглядеть на фоне подтянутого адъютанта распущенным советским гражданином, хотя в РОВсоюзе не принято было называть друг друга по именам).
- Что же вы, Олег Николаевич, понимаете под словом "работа"?
- О-о, - Карсавин мгновенно возбудился, - я знаю - вы читали Соколова. Есть еще и Дитерихс, Михаил Константинович. Подробнейшее описание, как мне рассказывали. И англичанин этот, Вилтон, он, правда, все больше о еврейских кознях пишет, но все равно полезно.
- Бросьте. Государя мы с вами просрали, - получилось грубо, но не терпел, когда искали виновных. - Что евреи... Давайте спрашивать с себя.
- Согласен, - кивнул адъютант. - Не спорю. Я только о факте сказал, не более. Здесь неподалеку есть один старичок, наш хозяин с ним знаком. В его библиотеке есть Дитерихс. Соколова вы читали. Поверьте: желали они оба или не желали - они в своих книгах точно указали место захоронения. Вы убедитесь.
Званцев только плечами пожал. Не понравилась безапелляционность собеседника. Но вежливо согласился:
- Отчего же... Все может быть".
Показалось, лечу в пропасть вниз головой. Самая страшная тайна ХХ века - в какой-то книге? Неужели? Да можно ли поверить в такое?
Утром, за завтраком (яичница с колбасой), вежливо спрашиваю:
- Иван Трифонович, а что это за книга: "Убийство царской семьи"?
У него останавливается взгляд, смотрит на маму, та с трудом глотает. Сцена, как в стихотворении Маяковского: жандарм смотрит на сыщика, сыщик на жандарма.
- Откуда ты знаешь об этой... гадости?
Придумываю: покойный Дунин спросил о книге в том смысле, что не видел ли я ее когда-нибудь у Лены, а потом у Тани и еще кого-нибудь. Тогда я не обратил внимания, а вот теперь...
- Ты прости меня, - начинает яриться, - а что, собственно, изменилось теперь? Дунин предупредил тебя о неразглашении? Вот и нишкни! У нас не принято даже с товарищами по работе обсуждать. А ты - трепло!
Я понимаю, он заботится обо мне, о маме. И тем не менее...
- Грубить не надо, - пою на мотив известного танго. - Подумаешь... Да что такого я сказал? Вечно вы преувеличиваете...
Он бегает по комнате из угла в угол, мне его даже жалко.
- Однако, Сергей... Ладно. Я спокоен, я совсем спокоен. Книга, которую ты упомянул, - есть контрреволюционная пропаганда и агитация! Статья 58-10 УК РСФСР! Срок... Да какой там срок! К стенке, и все! Зачем тебе это? Успокойся ты, Христа ради!
- Бога всуе не поминают, - произношу назидательно. - Зачем? Да обыкновенное юношеское любопытство, отчим.
Мама швыряет сковородку на пол, следом летят тарелки и хлебница с остатками булки.
- С меня хватит... - Маман явно не хватает воздуха. - Убирайся к чертовой матери! Если бы отец сейчас встал из гроба...
Мне хочется заорать ей в лицо: отца нет в гробу, нет! Но я молчу, уже в который раз. И остываю. Как печально... Я вымещаю собственную неполноценность на самых близких людях. Захоти отчим подставить мне ножку, где бы я был сейчас... И никто бы не догадался. А он терпит. Потому что любит маму. Встаю, щелкаю каблуками:
- Виноват. Разрешите удалиться.
- Шут гороховый! - кричит мама вслед. В коридоре верещит телефон, отчим снимает трубку, и лицо его становится серым.
- Сергей... - Слова никак не могут взобраться к нему на язык, я чувствую, даже вижу это.
- Случилось что?
- Случилось. Только что арестован твой учитель литературы. Будь готов... Допросят весь класс. Ладно, чего это я... Ты ведь уже достаточно опытен. Разберешься. - Улыбка ползет по его губам. Страшная...
В школу лечу сломя голову. Кто? Зачем? Кому помешал мой замечательный учитель?
В коридорах ни души, из-за классных дверей - ни звука. Хороший сюрприз преподнесла госбезопасность. Раньше я знал: гадость? Ищи Федорчука. Или его подружку. Что же теперь?
Тяжелая дверь директорского кабинета. Долго стою, не решаясь постучать. Он не станет со мною разговаривать - с какой стати? Жизнь давно научила его осторожности, иначе он со своим прошлым давно бы уже гнил за полярным кругом.
Стучу. Характерный дребезжащий голос:
- Войдите.
Толкаю дверь. Андрей Федорович сидит за столом, включена настольная лампа, рядом - высокая стопка тетрадей, он, видимо, проверяет сочинения своих девятых классов. Въевшаяся привычка: переминаюсь с ноги на ногу, с носка на пятку.
- Прекрати, - одергивает. - У меня начнется морская болезнь. Садись.
Обрадованно плюхаюсь в кресло, он снова одергивает:
- Не разваливайся, отвратительная привычка. Я слушаю тебя.
Запинаясь, захлебываясь словами, путано излагаю свое убеждение: Анатолий ни в чем не виноват. Ни в чем... Он арестован по злому навету. Такое мог сделать только подлец.
Директор долго молчит, вглядываясь в абажур лампы. Слезящиеся глаза, красные веки. Он совсем старик...
- Первое... Навет не может быть добрым. Эпитет "злой" - неуместен. Второе. Что ты предлагаешь?
- Давайте пойдем на Литейный и все объясним. Это недоразумение.
- Ну-у... - тянет с нехорошей усмешкой. - Если ты пойдешь... Н-да. Тогда - конечно. Тебе там очень обрадуются. Что касается меня... Я уже договорился о встрече. Это все. Ступай.
Я уже стою на пороге, когда он вдруг говорит мне в спину:
- Твоя точка зрения? В чем дело?
Я возвращаюсь и долго объясняю, что Анатолий всегда жил своим умом, говорил то, что думал. Если методическое пособие требует считать Чацкого революционером, а поэму - призывом, и только потому, что первые ее слушатели хватались за шпаги, полагая грибоедовский текст обличением строя, - это ведь не значит, что...
- Чацкий - герой? В прямом смысле этого слова? - подхватывает директор. - Ты прав. Тот, кто подслушивает, приезжает из-за границы, чтобы громогласно обличить, и отбывает, потому что получает отказ в любви, кто смеет произнести: "... такая родина мне скоро надоест" - тот не герой, а обыватель. Ты думаешь, нашего учителя обвинили в подобном?
- Он же не пытался взорвать Смольный... - говорю ровным голосом.
Андрей Федорович машет руками:
- Чур тебя... Зайди вечером, часов в семь. Я как раз вернусь. Оттуда.
Иду домой. Зачем мне уроки? На душе скользкая дрянь, отчаяние так безгранично, что хочется по-волчьи взвыть. В хмуром небе плывет низкий, рокочущий звук, ни на что не похожий. Может быть, это Последняя труба архангела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62