Однажды увидел в Гатчине, как запускают летчики мотор у двукрылой страшилки. Один топтался у пропеллера и орал это самое слово...
А вот в Чека объяснил ему как-то начотдела борьбы, что, мол, когда чекист входит в служебное соприкосновение с чуждым элементом, "фигурантом", - это и есть контакт.
Он начал дремать под однообразно усыпляющий говор попутчиков и перестук колес, как вдруг почувствовал, что кто-то трогает за плечо. Едва не вскрикнул, но сдержался, вглядываясь в нарочито безразличные лица "контры". Молчал - интуиция подсказывала, что в таком "контакте" проигрывает тот, кто первым задает вопрос. Офицер хмурился, но вдруг едва заметная улыбка тронула его губы.
- Вот, смотрю и глазам своим не верю - да неужто матрос второй статьи Ильюхин предо мною? Сейчас подошел, вгляделся - в самом деле... Ты, братец, какими судьбами?
И мгновенно проклял Ильюхин: себя - за безмозглость, начальников поучили бы вовремя - и этого старого-нового знакомца, старшего лейтенанта с "Дианы", командира БЧ-2.
- Здравия желаю, - сказал, привстав. - Надо же... Бежите?
- А ты? - Глаза Баскакова сузились нехорошо, лицо напряглось.
- А что я... - протянул. - Вот еду в Екатеринбург, там, говорят, все еще требуются на заводах рабочие руки. А то и в Нижний Тагил подамся, на родину. Гвозди подметать... А вы убегаете. Так?
- Мы тоже в Екатеринбург, Ильюхин. А бегают только трусы, ты разве не знаешь этого?
- Значит, свидимся, коли Бог даст, - сказал Ильюхин, прикрывая веки.
- Это ты прав, - отозвался Баскаков и отошел. Но Ильюхин понял, что разговор не последний...
Целую ночь напролет он вспоминал свой родной город и дом на Горнозаводской улице, кривой и глиняной, невнятной какой-то: грязь, рытвины да ухабы. А вдалеке - Лысая гора с редким сосновым лесом и кладбище у подножья с чугунными и деревянными крестами - у кого уж какой. Скудно жили заводские и умирали скудно, сиротские похороны всегда обозначались женскими безумными криками и воем звериным, гроб несли до кладбища на поднятых руках - в знак уважения, должно быть... А потом пили до одури и блевали, рассказывали друг другу ерунду бессмысленную, а о покойнике никто и не вспоминал, разве что батюшка остановит пьяные крики и велит прочитать заупокойную, а то и Вечную память спеть, помянуть, значит...
И дом свой - на три маленьких окошка с мутными стеклами, и крытый хворостом двор с собачьей будкой, и давнего отцовского пса Ярилу - не то лайку, не то что... И мать - ее помнил старой и сморщенной, с неслышным голосом и печальным взглядом светлых бесцветных глаз. Глупая была жизнь, никакая, и не призовись он в пятнадцатом на фронт, - так бы и пропал под воротами или забором, как все пропадали, не зная как, да и не умея выбраться из трясины скотского бытия.
Но городок свой любил - за удивительный вид с Лысой, за дворец с колоннами, тихие домики и старенький литейный заводик у озера - еще первых Демидовых. Тихо было и благостно; если бы не портили эту благодать пьяные вопли и драки - то прямо рай земной.
...Кто-то тронул за плечо, голос внятный, слова - приказ:
- Ильюхин... Ты иди теперь в тамбур, там и поговорим.
Глаза не открыл, и так понятно: это второе благородие, лейтенант Острожский. Ладно. Контакт? Есть контакт! Щас сделаем в лучшем виде!
Прошел в тамбур, вагон спал непробудно, воняло, как в сортире привокзальном, сказать бы гальюне - да нельзя, оный чистили и славно старались, никаких ароматов вахтенные офицеры не терпели. Баскаков и второй, Острожский, уже ждали, ежась от пронизывающего холода.
- Вот что, братец... - начал осторожно Баскаков, - ты нам запомнился матросом исправным... Я надеюсь - с красными христопродавцами, что на бунт и измену замыслили, - ты никак?
- Никак, - отозвался хмуро. - Что надо-то, вы проворнее, а то время нынче гиблое.
- В свое время, в свое время, - радостно ввязался Острожский. Голос, вернее, голосок у него был препротивный, высокий, как у бабы, Ильюхин такие голоса не терпел с детства. Однако служба обязывала, и Ильюхин себя не выдал.
- Узнаешь, не торопись, - продолжал Баскаков. - Ты вот что... На завод тебе не надобно. Там платят овсом да махоркой, не проживешь. Тебе надо в охрану поступить... - Смерил пронизывающим взглядом с головы до пят, потом прострелил насквозь и, видимо, оставшись доволен, закончил: - Всех и дел-то... Ты человек военный, с оружием дело имел - возьмут за милую душу. Тем более что ты - заводский, - офицер сделал "родное" ударение, на втором слоге. - А как поступишь - так и послужишь. Понял?
- Нет, - пустым голосом сказал Ильюхин. Заинтересованность могла бы их насторожить, оттолкнуть. - В какую охрану и кому служить?
- А ты кому служил? - тихо спросил молодой. - Вот ему и послужишь. В его же, значит, и охране...
Здесь Ильюхин слегка обалдел, такого не ожидал, даже голос сел вполне всамделишно, когда переспросил:
- Ца... царю, говорите? В охране? Да вы, господа, здоровы ли? - И подумал при этом, что все тайное все равно становится явным, старая, мать ее, истина... О чем они там в Москве только думали, когда всю эту дурь сочиняли...
- Государя, его людей, его семейство большевики переводят из Тобольска на Урал. Сведения верные, - сказал Баскаков.
- От кого? Докажите! - настаивал Ильюхин. Его понесло. Была не была, вопрос детский, да ведь кто знает...
Баскаков отечески усмехнулся:
- Сведения из первых рук, не сомневайся. Так как?
- Я... Я, значит, царю-батюшке присягал... - тихо сказал Ильюхин, про себя добавив: а вот нате-ка, выкусите-ка, ваши благородия...
Больше он их в поезде не видел - исчезли, слиняли, растворились. Показалось на мгновение, что и в поезд этот они сели, выследив его каким-то непостижимым образом еще в Москве. И это означало, сколь не прискорбно, что в Судебных установлениях в Кремле, в аппарате Свердлова, а может, самой ЧК - есть ихний глаз с ухом и все ими взято под контроль. Впрочем, чего тут удивляться? За ними триста лет розыскной работы, опыт, что ни говори, аховый...
...Когда прибыли в горнорудную столицу - увидел городишко знакомо-плевый, никакой, от вокзала - во всяком случае. Вросшие в землю черные домики, невеселые люди, скучные извозчики на привокзальной площади. Они пили белесый самогон, курили и надсадно хохотали - должно быть, травили несбывшееся о бабах... И хотя у Ильюхина деньги были - он ведь не к тете на побывку приехал, а с самым настоящим государственным заданием, - двинул к нужному дому пешком. Их благородия тоже не прохлаждаться прибыли, у них глаза на макушке, мало ли что...
Минут через сорок прямо по Арсеньевскому (помнил это название) вышел на небольшую площадь и обрадовался: ну как же, святая юность здесь прошла, ведь из Нижнего Тагила приезжал довольно часто, чтобы подзаработать, и всегда останавливался у тетки Платониды, Платы, если коротко. Она привечала паренька и за тихий скромный нрав, и за то, что не пил и не буянил, а главное, за то, что, когда получал свою сиротскую поденную плату, - всегда исправно делился, платил за постой. Была бы только жива...
Но - увы. Умерла тетя Плата. В дебелой голубоглазой девке с нечесаными волосами с трудом узнал Ильюхин внучку, Татьяну кажется; точно уже за давностью лет и не помнил. И она не вспомнила, но, выслушав просьбу, согласилась пустить - за плату, разумеется.
- За плату... - грустно повторил Ильюхин. - Эк, сказанулось у тебя... Не то за деньги, не то в память бабушки покойной...
- За деньги, - дернула щекой. - Тоже мне, возмечтал... Да я тебя знать не знаю и не помню, и на палец ты мне намотался! Ну?
Это грозное "ну" означало только одно. Ильюхин догадался и молча протянул сто рублей николаевскими, одной большой бумагой. Она опешила, приняла трясущимися руками, сказала хрипло:
- Я те и кормить стану. Два раза в день. А в первый же раз как заявишься пьяным - выгоню.
Так началась его жизнь в доме из прошлого. Через два дня он уже освоился и даже подмигивал хозяйке:
- А где кавалеры, девушка? Пропадешь ведь...
Она прыскала в кулак, краснела и выбегала из комнаты. А Ильюхин ждал. Баскакова или его попутчика Острожского. Идти в Уралсовет или - тем более в Чека не решился - мало ли, ведь могут и проследить, и тогда сдох бобик, как ни крути...
Они появились на четвертый день как ни в чем не бывало, сели за стол, и Баскаков тут же услал Татьяну за водкой, щедро снабдив деньгами.
- Сидишь дома?
- А как? - удивился Ильюхин. - Эслив бы на завод - с нашим удовольствием, а в охрану... Это только по вашей протекции. Не так?
- Меньше болтай... - Баскаков поморщился. - Пойдешь прямо в Чека, это наискосок, из окна видно. "Американская" гостиница. Спросишь товарища Кудлякова... - Произнося слово "товарищ", Баскаков словно проглотил что-то. - Он о тебе знает. Предъявишь документ - и полный вперед. Трудись на ниве, а мы тебя найдем. - Посмотрел тяжело и добавил с усмешечкой: Когда надо станет.
- Когда надо будет, - осторожно поправил Ильюхин.
- Нет. Когда станет. Теперь народец у власти. Большевицкий. И потому станет, - назидательно произнес Острожский.
Ушли, столкнувшись в дверях с Татьяной, она радостно прижимала к груди полную четверть с мутно переливающейся жидкостью.
- В другой раз, - улыбнулся Острожский.
Через час Ильюхин отправился в "Американскую". То было двухэтажное здание старой постройки, на окнах завитушки разные, двери буржуазные, тяжелые, как в Петербурге. Назвал свое имя часовому при входе и имя товарища Кудлякова, часовой крикнул в глубину что-то нечленораздельное, и некто в телогрейке проводил на второй этаж.
Кудляков оказался лет сорока, вполне рабочего обличья, с усами старого образца. Встретил холодно, выслушал просьбу еще холоднее, нелюбопытно выспросил - кто-откуда - и велел идти фотографироваться.
- Электрофотография, найдешь. - Нарисовал, куда и как, и добавил: Хозяина зовут Юровский. Яков. Он нам помогает, если что...
У Юровского всю работу сделал шустрый еврейчик с пейсами, хозяин появился под занавес.
- Хаим, выйди, - приказал и остро вгляделся в лицо Ильюхина. - Значит, ты... - протянул руку. - Ладно. Я все знаю, от Якова Михайловича предупрежден шифровкой. Что будем делать и как?
- Первое. Твой Кудляков - агент офицерской кодлы. Знаешь?
- Теперь знаю, - спокойно отозвался Юровский. - Убить?
- Не трогать. Второе. По прибытии Романовых сюда - подбери с Уралсоветом коменданта тюряги, только тихого. Доброго. И охрану соответственно. Зачем? А затем, что гайки завинтим постепенно, так оно лучше выйдет. Мне обеспечь проход туда-сюда в любое время. Договорись с Советом. Пусть придут военный комиссар, председатель, еще кто-нибудь. Мы начинаем петрушку. И оттого, как вы все сыграете, - будут зависеть и наши с вами судьбы, и облик товарища Ленина. Все понял?
- Облик? - удивился Юровский. - Это в каком же смысле?
- Поймешь в свое время.
Получив фотографию для документа, Ильюхин ушел.
В документе, который выдали Ильюхину на следующий день, значилось, что оный товарищ является сотрудником Екатеринбургской ЧК, имеет право хранить и носить оружие, а также может беспрепятственно передвигаться по территории города и уезда в любое время суток. На складе Ильюхин получил офицерский самовзвод и "очко" патронов к нему, ремень, кобуру и кожаную куртку, которую тут же обменял на поношенное буржуазное пальто. Незачем каинову печать на себе таскать. Сотрудник секретной службы должен быть незаметен...
С Уралсоветом встретился на втором этаже "Американской", в просторном номере, который занимал Лукоянов, председатель ЧК. Познакомились, черноглазый комиссар продовольствия Войков (не сразу понял, зачем председатель Белобородов пригласил именно его, но спорить и опровергать не стал) спросил высокомерно:
- И что же вы, товарищ, имеете нам сообщить такого-сякого, чего бы мы, сирые и убогие, не знали бы?
Военный комиссар Филипп Голощекин хмыкнул, видимо, манеру своего сослуживца знал хорошо, и вдруг понял Ильюхин, что они все не только не рады его приезду, но и активно недовольны и даже раздражены. "Какой-то матросик, тоже мне... Они там в Москве с крыши съехали, вот что!" - это все читалось на хмурых и мятых лицах, как жирно написанный на бумаге текст. "Ладно, - подумал Ильюхин. - Вы тут оборзели малость, я вас окорочу..."
- Товарищи Уралсовет... - начал тихо, но внятно, тщательно выговаривая слова. - Кобениться не советую, потому время наступает - быть или не быть в лучшем виде, и если вы себе думаете, что товарищи Свердлов, Дзержинский и прочие - белены объелись, то вы, уважаемые, очень сильно ошибаетесь. А ошибки в Гражданской войне жизни стоят... Это - вступление. Теперь - по существу: Романовы проживут здесь, в городе своей мечты, апрель, май, июнь. Как только станет ясно, что Екатеринбург будет сдан социалистам другой волны, не нашей, балтийской, - мы с вами Романовых кокнем. Ясно?
- А откуда вы знаете, что Екатеринбург падет?
- А оттуда, что сведения верные, даже если оне вам не ндравятся. Будет мятеж пленных чехословаков и объединение гнилых социалистов на почве ненависти к нам, социалистам истинным! Я был бы рад ошибиться.
- А зачем такая долгая история? - вскинулся Голощекин. - Этот дурной провинциальный театр? Ну, привезли, ну - забили. Убили то есть. И что вы нас тут учите? - Он говорил с явным акцентом, и Ильюхин поморщился.
- Что вы нервничаете, товарищ? Мы советуемся. А что? Теперь слушайте сюда. Скоро пойдут разговоры о том, что Романовых надобно судить за их кровавые насилия над русским народом...
- Над русским? - взвизгнул Голощекин. - Можно подумать, нас, евреев, Кровавый очень сильно имел любить! - Голощекин волновался и оттого путал слова и даже акцент усилился. - Он, сволочь, надо всеми насильничал! А над нами, может, боле других!
- Пусть так, - согласился Ильюхин, хотя этот рыжий, с надутым животом начинал его раздражать все больше и больше. - Так вот: эти разговоры надобно всячески раздувать и поддерживать. В массах. Зато потом, когда гнилая интеллигенция приблизится к воротам города, - времени на суд уже никак не останется, и мы вполне законно перебьем их, как бешеных собак, значит... Но возможны и варианты. Мы их обсудим.
- Варианты... - задумчиво произнес Войков. - А что... Вполне. Вот, к примеру, поселяются они где не то... Ну, живут себе. А мы подкладываем куда не то - ручную гранату? Каково?
- Они ее не нашли и не сдали суток эдак за трое, а мы - нашли и суд наш - справедлив и краток! - выкрикнул Белобородов, сидевший до того тихо и равнодушно.
- Или еще! - вступил Голощекин. - А если сочинить некий заговор - с целью ихнего, значит, освобождения? В городе - царская академия Генерального штаба, офицерье. Вполне реальная штука!
- Неплохо, - согласился Ильюхин. Они увлеклись, и это значило, что его, Ильюхина, определенное превосходство ушло как бы в тень. Однако как сближает людей общее дело, просто убиться надо! - Товарищи! Вы уже поняли, для чего это все нужно? Надобно? Нет?
Они переглянулись недоумевая, Белобородов произнес неуверенно:
- Дак... Чтобы их тайно и безвозмездно, как бы, а?
- И да и нет, - улыбнулся Ильюхин. Ему вдруг показалось, что он, простой матрос с балтийского крейсера, стоит на капитанском мостике и командует вход в порт, к причалу - самый трудный маневр... - Тут упомянули теантер, если по-простому. Верно. Мы будем вовсю играть и разыгрывать, Москва - недоумевать, сердиться и приказывать, а мы - свое! И тогда товарищ Ленин останется в стороне, понимаете? Совсем в стороне! Это мы с вами, здесь, убьем Романовых! И не только здесь! Они повсюду, они везде, и мы их всех до одного - к ногтю! Потому что мы - неуправляемое революционное правительство Красного Урала? Вы поняли?
Они молчали ошеломленно. Этого они не ожидали.
- И... И даже можно будет... ругаться? - по-детски спросил Белобородов. - Ну, они велят то-то и то-то, а я, к примеру, отвечаю: а на каком таком полном основании? И как это вы там, в вашей сраной Москве, позволяете себе надругательство над рабочими, скажем - Верхне-Исетского завода? Рэволюцьионэрами с большой буквы?
- Это как бы заговор выходит? - тревожно осведомился Войков.
- Да, - кивнул Ильюхин. - Заговор против буржуазного мира. Товарищи Ленин, Свердлов, Дзержинский и Троцкий - останутся белее чистого зимнего снега! Поняли?
Но заметил: расходятся с опаской, тревожно расходятся. Что ж... В революции все бывает, товарищи. К этому надо привыкать.
После скудного ужина - картошкой с селедкой ржавой и луком на постном масле, плохо пропеченным черным хлебом, Татьяна загородила дверь рукой:
- Поди спать пойдешь?
- Ну? - удивился он.
- Один? - Она облизала растрескавшиеся губы и задышала тяжело, словно опоенная лошадь, и вдруг ощутил Ильюхин такую давящую волну, что даже икнул невпопад и смущенно заерзал.
- Ты... Это как бы... о чем?
- А ты недогадливый? - Она задышала еще шумнее, лицо пошло пятнами, глаза будто провалились к затылку. - Я о том, матросик, о чем все спят и видют, понял?
Рванулась к комоду, со стуком выдвинула ящик и бросила на стол множество черно-белых и в коричневый тон открыток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62