- Пожалей его, он всего лишь ребенок, у него другие интересы. К счастью, дай Бог...
И мне так странно, что нянька угадала в очередной раз. Она часто угадывает мои сокровенные мысли. Вот и теперь: накануне известия о гибели папы меня пригласила встречать Новый, 1940 год моя одноклассница, Лена Веретенникова, красивая девочка, отличница, по ней вздыхает весь наш класс (мужская половина, естественно) и еще полшколы. Почему она выбрала меня? Я грежу предстоящим свиданием, я еще даже не догадываюсь (так, смутные образы, неуловимые желания, итог позднего развития) о том, что меня ждет, но сердце бьется и сладко замирает. Что делать... У кого оно не замирало в пятнадцать лет... И даже холмик на Митрофаниевском ничего теперь не изменит...
Мама дала мне двадцать рублей (серьезные деньги!):
- Купи цветы. Девочке приятно будет, к тому же и не банально - в Новый год дарят духи. Да ведь ей еще и рано?
Не знаю. Я ничего не знаю о женщинах. Мама. Три учительницы. Соседки. Те, кто ходит по улицам. Сидят в кино. Они все безразличны мне. Как, впрочем, и все мои одноклассницы. Противные, писклявые голоса, всегда капризный тон, такое впечатление, что им все не то должны, не то пребывают в вечном обмороке от их внешности и косичек с бантиками.
Не то у Лены. Длинные вьющиеся волосы. Всегда модное платье (пусть платьице - во всяком случае оно резко отличается от юбок и кофточек всех остальных. Чулки в резинку, ужимки, прыжки, чушь и больше ничего), всегда неуловимый... Запах? Нет. Запах исходит от рыбы или от урны. От Лены веет... Вот: именно "веет" древними поверьями и чем-то еще, неуловимым, волнующим. Здесь целая история...
Я учился в шестом классе, когда однажды отправился погулять на Марсово поле (я никогда там не гулял и не гуляю, от этого места исходит тихий, невнятный ужас1) с одной-единственной целью: скрыться от родителей. Тогда случился один из немногих в нашей жизни "грандиозных скандалов" (мамино определение). Я попросил отца вырезать мне из доски саблю - с рукоятью и перекрестием, гардой. Отец трудолюбиво строгал часа два, сабля вышла на удивление: обоюдоострая, с витой рукоятью, - заглядение. Но я просил с гардой. Отец долго уверял меня, что с этой самой гардой оружие делали очень-очень давно. "Тебе же для игры с ребятами? Значит, нужна современная шашка!" - ему казалось, что он убедил меня. Я же швырнул поделку под диван и убежал...
Тогда-то я впервые и увидел Лену. Она шла рядом с молодой, хорошо одетой женщиной, очень красивой, с тонким, надменным лицом. Но Лена... Никогда раньше не видел таких... Она была стройная, хрупкая, в удивительном платье с оборками, а как она разговаривала! "Тетя Вера, вы огорчили меня..." - "Оставь, дитя мое, глупости. Не вникай". - "Я не могу не вникать!" - "Но это касается только взрослых!" - "Я уже взрослая, тетя Вера. И моя душа болит..." Они заметили, что я прислушиваюсь, и торопливо ушли. Я часто вспоминал об этой девочке, и вот - в девятом классе она появилась, как фея из сна...
Я мучился. Я страдал. Нет, не о юношеской влюбленности идет речь. Я еще не знал, что это такое. Просто меня угнетало: почему? Почему она пригласила именно меня? Выбрала из целого класса, школы, может быть... Я не красавец. Я обыкновенен до невозможности. Среди толпы меня нельзя выделить, заметить. Но Лена заметила...
Ночью проснулся, что-то беспокоило. Со мной случается иногда: туманные образы, неясные мысли, понять нельзя, но не спится. Переходный возраст так объясняют взрослые. Возможно. Вот и теперь - спать не могу, и так ясно-ясно: грязный, будто мука, перемешанная с землей, снег за окном автобуса - это когда ехали на кладбище - и землистые лица окружающих. И гроб, гроб, огромный, бордовый, закрытый наглухо. Что случилось с отцом?
Ульяна теперь спит в комнате родителей, маме страшно одной. Тихо встаю, иду к дверям, створка ползет бесшумно, и вдруг вижу черный силуэт на фоне светлеющего окна. Это Ульяна, она стоит, прислонившись лбом к стеклу, на плечах пуховой платок, подарок отца на день рождения, он у няньки в августе, 19-го числа, на Яблочный Спас, как она называет этот день. Осторожно дотрагиваюсь до ее руки, она медленно поворачивается:
- Ты? Не спится?
- Не спится, няня... - отвечаю из "Онегина".
Она улыбается.
- Пойдем к тебе. Маму разбудим...
Возвращаемся, она садится в старое кресло у окна, пристально смотрит.
- Няня, что случилось с отцом?
Долго молчит.
- Ты взрослый?
- Да.
- Хорошо. Я думаю, что тело изуродовано настолько, что они не посмели его показать. А может быть, и еще страшнее: тела в гробу нет.
Мне кажется, что я медленно лечу из окна на уличную булыгу.
- Это же невозможно...
- Это возможно. Я не знаю, что случилось на самом деле, но, заметь, они не хотели привлекать внимания: ни знамени, ни почетного караула, ни салюта! А ведь это все положено по воинскому ритуалу!
Положено. Я знаю. Как она беспощадна, моя нянька, как бескомпромиссна.
- Послушай... - встает, подходит ко мне, - ты спросил, я ответила. Но на самом деле это все равно. Папы нет, и я молю Господа, чтобы он простил грехи раба Божьего Алексия - вольные и невольные. Молись и ты.
- Но... Я неверующий, няня?
- Все равно, молись, - требует она непререкаемо. - Молись. Я знаю, у тебя с покойным Алексеем Ивановичем было решено: после десятого класса ты идешь в... - И вдруг я чувствую, как у нее что-то застревает в горле или будто застревает, она умолкает и с трудом пытается вытолкнуть, видимо, очень страшные - это видно по лицу, глазам - слова. - ... школу НКВД. Не спорь, не отнекивайся...
- Я не собираюсь отнекиваться. Да. Это решено. Не мною, ты знаешь. Что касается меня... Няня, сомнения мучат. Странные и тяжелые...
- Еще бы, Сережа, еще бы... - произносит с грустной усмешкой. - Что ж... Подумай, мальчик. Взвесь все "за" и "против". Остаться человеком вопреки всему и несмотря ни на что - вот решительно главная задача.
Я прижимаюсь к ней, ее шершавая ладонь касается моего лба; как успокоительно, как благостно ее прикосновение...
- Ты уже взрослый... - отстраняет меня. - Сядь. Я прочту тебе стихи.
Замираю в тревожном предчувствии. Это не случайно. Это не просто так...
- Машенька, ты здесь жила и пела, - начинает Ульяна тихо. - Мне, жениху, ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла?
Смотрит на меня отсутствующим взглядом:
- Может ли быть...
Я знаю эти стихи. Однажды, на уроке литературы (наш учитель болел, урок вела преподаватель русского языка начальных классов - комвузовка, она окончила филфак университета в порядке комсомольской дисциплины; по-моему, даже уцелевшие профессора далекого прошлого ничему не смогли ее научить. Она говорит: "Дети. Пишите тоньше. Будет красивше". Но сделать ничего нельзя. Таисья Геннадиевна опора методисток из райнаробраза, таких же неучей, как и она сама), Лена Веретенникова прочитала их - с пафосом, грустью, трагическим неприятием "Буревестника". "Что "Буревестник"?! сказала тихо, - белиберда для недоучившихся студентов!" И Федорчук, влюбленный в нее открыто и страстно, с первого ее появления, секретарь нашей комсомольской ячейки, начитанный и оттого еще более мерзкий (для меня, конечно), гаркнул на весь класс: "Веретенникова! Я преклоняюсь пред твоей красотой и не стыжусь! Но еще один такой выпад против пролетарской диктатуры - я первый разберусь с тобой! Не строй иллюзий!"
И она, едва заметно поведя плечом и усмехнувшись невнятно, ответила: "Иллюзии, любезный, не "строят". Пора бы знать..." - и величественно выплыла из класса. Таисья пребывала в глубоком обмороке.
... - Гумилев... - говорю негромко. - Гумилев. Он запрещен, Уля. И правила надобно соблюдать. Для нашей же безопасности.
Она не слышит. Смотрит пристально, темно и медленно-медленно поводит головой из стороны в сторону. Это отрицающее движение.
- Ты должен знать: Гумилев бывал здесь, в вашей квартире. У профессора, который участвовал в заговоре против Советов. Однажды чекисты проследили поэта. Арестовали. Увезли на Бернгардовку. Там расстреляли. Потом закопали. Я знаю эту могилу. Если захочешь - покажу и тебе.
Мне? Зачем? Бедная Уля сошла с ума... Но некая мальчишеская суть вдруг одерживает верх. Могила? Гумилева? Расстрелянного? Да ведь такое бывает раз в жизни! Что ж... Отец вряд ли одобрил бы эту затею.
Утром (конец недели, день нерабочий) Ульяна сообщает матери, что мы отправляемся на Кировские острова, кататься на американских горах. Они вряд ли работают зимой, но мама не обращает внимания на подобную мелочь. Ей не до нас. Управление НКВД, клуб, точнее, организовал курсы немецкого языка, и мама (я понимаю, ей надобно занять себя) с озаренным лицом мчится на эти курсы. Все чаще и чаще звучат слова о надвигающейся войне с Германией. Вот закончим с финнами, а там...
Едем до Бернгардовки, потом пешком по занесенной снегом дороге, по целине, проваливаясь по колено, по пояс. Речка. Поблескивает лед - там, где сдуло снег, кривые сосны покачиваются в такт доносящимся издалека ударам. Должно быть, где-то строят. Может быть - новую, прекрасную жизнь?
- Вот... - Уля протягивает руку к земле. - Под снегом три холмика. Летом они видны. Всё расстрелянные... И Николай Степанович Гумилев... Великий русский поэт. Помнишь, я как-то рассказала тебе о Распутине?
Не слышу. Голос няньки исчез. Страшное место. И как много света, какой светящийся простор. Искрится снег. Он здесь не городской. Он такой яркий, легкий, и трудно поверить, что под столь радостным покровом спрятана беспредельная, нечеловеческая трагедия. Потому что убить поэта - это все равно что ребенка безвинного уничтожить. Пушкин и Лермонтов погибли хотя бы на дуэли, у каждого было оружие, возможность противостоять...
Нянечка ждет, пока я проснусь, приду в себя. И, заметив, что взгляд мой сделался осмысленным, начинает:
- В гордую нашу столицу Входит он - Боже спаси! - Обворожает Царицу Необозримой Руси...
Как странно, как убийственно. Автор этого откровения у меня под ногами. Что ж... Нас тьмы, и тьмы, и тьмы. И тьма в нас.
И вот - Новый, 1940 год. Он на пороге. И я на пороге - 10-го класса, некой ступени, за которой невероятная профессия: чекист. Я робко думаю: несуразности, несообразности, глупости и преступления (пусть! Новый путь, неизведанный, кто не споткнется?) - это ничего, это минует, исчезнет, и люди, достигнув вершин познания и счастья, простят первопроходцев и даже поблагодарят. Разве не прав Маяковский: много еще разной дряни бродит по земле и вокруг! Тот, кто понимает это, - тому не страшна дрянь. Верящий в дело - идет, дорога стелется ему под ноги, и дрянь отлетает в сторону! Это великое счастье - любить Родину, верить тем, кто ведет ее к вершинам бытия!
Я расчувствовался. Новый, только что принесенный из магазина модный костюм. Ботинки без шнурков (их называют древним словом "туфли" - если, конечно, речь идет о мужской обуви), рубашка, галстук - и все это первый раз в жизни. Трудно удержаться от неясных мечтаний (вспоминаю: историчка с чувством обличила Николая II, рассказав, как неуч император принимал депутацию и назвал ее просьбы "бессмысленными мечтаниями". Так-де по-русски сказать нельзя). Неясные, бессмысленные... Фиг его знает... Лена, чертов Федорчук - тоже приглашен, еще куча ребят и девочек, многих я даже не знаю, как жаль. Жаль, что не вдвоем мы будем с милой, чудной Леночкой (мне становится стыдно. Что за офицерский жаргон. Надобно еще и "душку" употребить - и будет аллес гут! Что я за идиот...).
Собираюсь, охорашиваюсь перед зеркалом. Старинное трюмо красного дерева, осталось еще от господина профессора, врага народа и революции. Ульяна подходит, любовно причесывает мне вихор. Мама улыбается: "Ты так похож на папу. Ты такой..." - "Не порть ребенка! - вмешивается Уля. Мальчик как мальчик. Поверь, Нина: если девочки падают ниц - мальчик дурён! Никаких восторгов! Не терплю!"
И я отправляюсь. Все, как во сне. Шум, гам, Лена в светлом шуршащем платье, серьги сверкают, прическа... Сроду такой не видел. Хвост архивных юношей из Ленинградского учительского, с Малой Посадской. Носы до потолка, мы все для них мелюзга и недоучки. Сажусь в дальний угол - бог с ними со всеми, все равно Лене не до меня. Федорчук (с недоумением замечаю, что его комсомольская форма один в один как у гитлерюгенда - видел недавно в кино) все время вылезает вперед и стремится стать центром внимания. Наглость всегда в почете, старая истина. Наш вождь лихо прыгает на стул:
- Товарищи! В Новый год, веселясь и радуясь нашей общей счастливой жизни, мы все обязаны помнить о товарищах, которые остаются в холодных застенках диктатуры!
Воцаряется тишина. Мгновенно побелевшие, растерянные лица. Дурак вождь сморозил в свойственном себе ключе: ему бы два-три точных слова - и никаких сомнений. А так - двусмысленность и опасная! Это все понимают. Но Федорчук - вожак, он якшается не только с комсомольским начальством. Не моргнув глазом, нисколько не смущаясь, он продолжает:
- Оголтелой буржуазной диктатуры, товарищи! - И запевает громко, фальшиво, омерзительно-истеричным фальцетом: - Товарищи в тюрьмах! В застенках холодных! Мы с вами! Мы с вами! Мы с вами! Хоть нет вас в колоннах!
Все подхватывают. Я вглядываюсь в одухотворенные, нет - обезумевшие лица, я многих знаю и - не узнаю. Кто-то трогает меня за руку. Оглядываюсь: Лена с мертвым лицом стоит рядом. Губы сомкнуты. Глаза потухли.
- Тебе нравится? - Она не смотрит на меня, и я понимаю: не хочет смутить. А если я отвечу "да"?
Но я отрицательно качаю головой.
- Пойдем в другую комнату.
- Пойдем.
И мы уходим. А они поют, это пение будто пронзает стены, от него не скрыться. "Марш левой! Два-три! Марш левой! Два-три! Встань в ряды, товарищ, к нам..."
- Ты, наверное, подумал, что Федька оговорился? Я видела, как все испугались... - Неприкрытое презрение звучит в ее голосе.
- Лена... Этого дурачка никто не знает. Извини. Испугались, правильно. Ты ведь понимаешь: выходка - если бы это была выходка - не могла остаться незамеченной.
- Ты, кажется, хочешь стать чекистом?
- Чекистом был мой отец. Он погиб.
- И ты веришь, что методами ЧК можно изменить мир?
Теперь уже не презрение. Это ненависть. И какая...
- Философ говорит, что мир - самоорганизующая сущность (эту фразу я услыхал, когда у нас отмечали праздник 1 мая. Кто-то из гостей ее произнес, она вызвала много споров и очень мне понравилась). Его не надобно менять. Ему нужно только помочь. В этом функция НКВД... - Хорошая мысль. Ее сочинил я сам и только что. Влияние красивой девочки...
- Что?! - И вдруг она заливается лающим хохотом. Я вижу, что остановиться не может, и вот, уже не смеется, а кашляет, словно больна чахоткой. Как она некрасива...
- Разве это... смешно? - спрашиваю осторожно.
Она перестает кашлять.
- Смешно? Ты так глуп? Непохоже... Это не смешно. Это страшно. В одной из своих речей Гиммлер, начальник Управления имперской безопасности, изрек: "Германия болеет. Гестапо ее вылечит". Что скажешь?
- Это случайное совпадение. По существу же...
- Это не случайное совпадение, Серж... (откуда она знает?) Это совпадение... идей.
Ее нужно отвлечь. Иначе она возненавидит меня.
- А... где твои родители? Ты одна встречаешь Новый год?
Хмурится:
- Папа уехал... в командировку. Я жду его... со дня на день.
- А... мама?
- Нет. Моей родной мамы. - Ее глаза стекленеют.
- Как это?
- Поговорим о другом...
Господи... Я вдруг понимаю, что мне жалко, томительно и странно жалко эту беззащитную тонкую девочку. Что она... права? Я не могу в это поверить. Она - человек другого класса. Этот класс уничтожен в новой России, она всего лишь обломок, осколок - сколько она проживет с этой своей непримиримостью? Ей нужен защитник, любящий человек, тот, кто, не задумываясь, отдаст за нее жизнь... Этот человек - я. И только я. Не найдется другого в целом мире, который сошел с ума и ищет правду; да ведь ее нет в природе. Что же делать... Что?
- Нет... - качает она своей красивой головкой. - Нет, - ее синие глаза устремляются мне прямо в сердце. - Ты нравишься мне. Возможно, я когда-нибудь смогла бы полюбить тебя. Ты честен. Ты думающий человек. Ты сильный (разве? Не знал...). Но ты не откажешься от выбранного пути? И я не откажусь. И значит, жизнь развела нас на пороге счастья.
Этот чрезмерно взрослый, неожиданный, ничем не мотивированный разговор не кажется мне безнадежным. Нет, не кажется. Он - долгожданный. Я ждал его всю жизнь. Я грезил им. Им? Нет - ею я грезил, и вот - она рядом, живая, прекрасная, она - девушка моей мечты, вот и все!
- Нет, Серж... - словно подслушала. - Нет... Прости. Почитай стихи. Ты хорошо читаешь. На уроках литературы я забываю обо всем! И мне хочется написать что-нибудь - тонкое и красивое... Но я не умею. Почитай.
И я начинаю:
- "Вечерние тихи заклятья, Печаль голубой темноты, Я вижу не лица, а платья, А может быть, только цветы..."1
И вдруг ощущаю едва заметное прикосновение ее губ.
Четвертый день каникул, город в огнях и елках, на лицах радостные улыбки, дружелюбное выражение на каждом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62