Потом говорит:
- Странный ты парень, Сергей... Черт тебя знает, может, я и не прав. И выйдет из тебя контрразведчик или следователь - о-хо-хо!
И мне становится стыдно. Я хам. Скотина. Отыгрываться на собственной матери - какая бы она ни была? Судить мать? Да кто я такой? Но - не подхожу к маме и, не говоря ни слова, исчезаю в дверях своей комнаты. Необходимо быстро и тщательно спрятать пакет. Так, чтобы можно было взять его в любое подходящее время и читать, изучать. Куда бы его? На одном окне подоконник закреплен плохо, шатается. Приподнимаю - да это же целый склеп. Отлично! Кладу пакет, вгоняю деревянный клинышек - теперь не сдвинуть с места. Пусть ищут, мастера... Я никого конкретно не имею в виду. Так...
Утром школа. Урок ведет, слава богу, Анатолий Вячеславович. Он подергивает левой ногой, от возбуждения, должно быть. И как только начинает говорить - я понимаю, почему он так взволнован. "На дне". А.М. Горький. Великий пролетарский писатель, его убили врачи-отравители, лишив наш народ гения. Впрочем, эти мысли проносятся в моей голове только потому, что Вячеславович поворачивает явно не туда. Оказывается, Сатин - совсем не герой. Он мерзавец и хам - сам так себя называет. Поэтому фразу Сатина: "Человек - это звучит гордо" нельзя воспринимать в прямом значении. Сатин вор. И если он произносит некий нравственный лозунг - следует задуматься. Например, о том, что означают его слова на самом деле. "Слова Сатина проявление комического, - говорит учитель. - Ирония. Сарказм даже. Всем своим бытием Сатин отрицает то, что произносит. Он - издевается над персонажами пьесы, над зрителями. Смещаются понятия, меркнут идеалы, человек опускается не на дно жизни, а на дно собственной души. А вот Лука, например, - тот всей своей жизнью, прошлой и настоящей, доказывает свое высокое предназначение. Недаром Васька Пепел угадывает в старике нечто не от мира сего..."
- Но Горький писал, что Лука - это... Ну... Значит. Вредный старикашка! - кричит Федорчук. - Если так подходить - значит, эта... которая... Ну - говорит, что в жизни всегда есть место подвигу, издевается? Она ведь женщина... неправильного поведения и убийца, так? Я как бы об этой... Изергиль.
- Так, - кивает Анатолий. - У тебя, Федорчук, острый ум, ты наблюдателен и внимателен. Молодец, я горжусь тобой!
- Тогда зачем Горький так назвал Луку? - не унимается Федорчук. - Он что же, меньше вас... Нас всех понимал, что ли?
- Нет. Больше. - Учитель спокоен, хотя омерзительный подвох уже очевиден всем. Класс замер. - Просто в демократическом лагере не все смогли бы правильно понять. Даже в Художественном театре, в Москве. Горький не захотел ссориться с друзьями. А может быть... Может быть, хотел сказать одно, публицистическое, а сказалось другое, высокохудожественное?
После урока Федорчук ловит меня в коридоре:
- Меня вызывали на Литейный. По поводу этой... Вызовут и тебя, готовься. И не вздумай врать. Она - враг. Не покрывай ее.
- Она что же, кобыла? - непроизвольно слетает с языка. - Да пошел ты знаешь куда?
- Я-то знаю... - цедит сквозь тонко вьющиеся губы. - Я потом им позвоню - они мне дали телефон, и спрошу: а что, Дерябин сообщил о вражеской вылазке Анатолия? И берегись, если промолчишь.
Я бью его в лицо кулаком с такой силой, на какую только способен. Это первый раз в жизни. Даже в драках я никогда не бил противника в лицо. Получай, мразь... Он откидывается назад так резко, что вышибает затылком стекло в окне.
- Вот что, сука... Мне ничего не будет. Кто ты и кто я (все чушь и глупость, но это единственное, что в состоянии понять этот ублюдок. Я говорю с ним на его собственном языке)? Учти, заикнешься об этом уроке - я тебя найду, подкараулю и сброшу в канал вниз головой.
Моя ярость неподдельна. Федорчук ползет по стене спиной и икает, пытаясь что-то сказать. И вдруг в коридоре повисает дикий крик:
- Товарищи-и-и... Убивают! За правду революции, товарищи!
И я понимаю, что мне хана.
Подлетает, стуча каблуками новеньких туфель с огромными, толстыми, омерзительно-некрасивыми каблуками (дамский вкус - извращение без дна) Кузовлева, из 10-го "Б". Наш комсомольский вожак. Уж, а не девица. В другое время я бы ей и посочувствовал (вся школа знает, что ее родной дядя сидит по статье 58-10, за агитацию и пропаганду против советской власти), но сейчас она - мой лютый, ненавистный враг. Федорчук - кроме того, что он бесконечно правильный товарищ, дока по части доносов и террора в адрес одноклассников, - с этой мымрой не просто в дружеских отношениях - он искренне и нежно ее любит. Как-то совсем неумышленно я подсмотрел за ними: они сидели на последнем этаже на подоконнике и этот гад нежно держал руку Кузовлевой своей, гладил и что-то умилительно шептал на ухо. "Подобное к подобному", - подумал я тогда...
А сейчас Кузовлева исходила визгом и пыталась вывернуть мне руку.
- Ты... Ты преступник, - вопила, срывая голос, - твое место в домзаке! Я... Я тебя сгною, Дерябин, и никто, никто - не надейся, не спасет твою скверную жизнишку!
Ишь, словечко... Дура чертова.
Втроем идем к директору. Федорчук излагает суть дела. Долго и путано, он всегда был косноязычен. Андрей Федорович слушает с застывшим лицом китайского болванчика. Никак не реагируя на услышанное, просит высказаться Кузовлеву. У той прыгают губы, она все еще готова разорвать меня на куски.
- В лицо, в лицо... - повторяет, словно заведенная. - А он... а он... Он затылком, затылком! Он убиться мог!
- Итак, - подытоживает директор. - Учитель литературы отметил, что Сатин - мерзавец и вор? Я правильно понял?
- Да! Да! - исходит Федорчук восторгом. - Возвел этот... поклеп!
- Очень хорошо. И еще Анатолий Вячеславович настаивал на лживости Сатина? Я верно понял?
- Так точно! - по-солдатски отвечает Федорчук; мымра смотрит на него с обожанием, в ее маленьких прозрачных глазках - религиозный экстаз.
- Та-ак... - тянет директор, бросая на меня взгляд, не обещающий ничего хорошего. - Подытожим, товарищи. О том, что Сатин негодяй, свидетельствует сам Горький. Верно?
Они медленно-медленно, будто под водой, кивают. Я недоумеваю. Куда это он?
- Мы знаем, что враги народа на суде много говорили о своей верности советской власти. О любви лично к товарищу Сталину. Верно?
Они переглядываются.
- Да... - кивает Федорчук. - Но я... Я не понимаю? Как это?
- Ты поверил врагам народа? - В глазах директора холодное пламя.
- Я?! - вопит Федорчук. - Я?
- Ну, не он же... - кивает Андрей Федорович в мою сторону.
- Нет! Нет!
- Тогда почему ты веришь Сатину? Идите. Оба. Инцидент исчерпан. Ты, Дерябин, останься.
Они уходят, как побитые собаки. Андрей Федорович закуривает и, стряхивая в пепельницу серый налет, смотрит на меня, не мигая.
- Я думал, ты умнее, Дерябин. Учти: в следующий раз я не смогу тебе помочь. Ступай.
Я медлю.
- Андрей Федорович, он... она... Оба. Негодяи.
- Возможно. Но это не значит, что надобно человека бить в лицо. И еще... Ты мог подвести учителя. И не только. Теперь ступай.
И я ухожу, ошеломленно раздумывая над тем, что человек далеко не всегда то, чем кажется на первый взгляд.
Циля подобрала полудохлого котенка с помойки и выхаживает его, словно нежная мать. Когда она носит его на руках по коридору, шепча ему на ухо ласковые слова и прозвища, мне кажется, что она вдруг спрыгнула с ума на старости лет. Она говорит: "Он такой маленький, такой слабый... Он один в целом мире, ему, несчастному, некому помочь. Это мой долг..."
И ее ужасающий местечковый акцент перестает меня раздражать. Надо же... Циля, вечно озабоченная только "свеженьким пирожным" или "диэтическим бульоном", и вдруг такое. Славная женщина.
А отчим и мать собираются в Сочи. Трифонович получил отпуск, за окном сентябрь, бархатный сезон. В глазах у мамы детский восторг: Сочи, знойный город, в котором разбиваются сердца и звучит, звучит танго. С папой съездить не пришлось: все строили планы, изучали путеводители и - на тебе... Но теперь Нина Степановна счастлива. Она с нежностью гладит супруга по щеке и говорит:
- Ты опять плохо выбрит, Ванечка. Но теперь у тебя появится время.
- Дело не во времени, - отзывается отчим. - Бритвы плохие. Тупые, как... - И вдруг замолкает, встретив мой настороженный взгляд.
Пусть едут. Отдохнут от меня, я - от них. И, самое главное, - пакет Лены. Он лежит под подоконником и ждет своего часа. И, кажется, этот час настает...
На перроне, у вагона, отчим и мама стоят, словно школьники: Трифонович держит маму за руку и смотрит на нее с нежностью. Он любит ее, я вижу это, и вдруг некрасовская строчка всплывает в памяти: "...живой печется о живом, а мертвый спи последним сном". Мне не в чем их обвинять. Пусть живут. Пусть любят. Пусть едут.
В нашей коммуналке тишина. Редкое явление. Циля на кухне творит форшмак, остро пахнет селедкой, луком и уксусом. Узбек стоит в коридоре, прислонившись к стене и задумчиво смотрит в потолок.
- Яхшимисиз, - произносит, глядя на меня маленькими черными глазками. В них печаль, безысходное отчаяние даже.
- Яхши, рахмат, - отвечаю с улыбкой.
Он в общем-то совсем неплохой человек, только невнятно говорит по-русски. Вот и теперь начинает путано объяснять, что уехал из какого-то Шур-Абада, так как брат стал басмачом, потом вернулся, был прощен, а в конце 37-го арестован и расстрелян.
- У мнэ балалар, дэти, апа, зина... Жна - па рузки. Спасает нада. Уехыл, панымаиш?
Я понимаю. Детей и жену (у него звучит "зина") действительно надобно спасти. Только куда он денется... Комнату в нашей квартире ему обеспечил два года назад тоже восточный человек и тоже из Узбекистана, его вроде бы дальний родственник. Помню разговор родителей. Отец: "Пусть живут. Приютиться людям надо где-то?" Мама: "Почему у нас? В городе полно свободных комнат!" - "Чем они тебя не устраивают?" - "Я не понимаю, о чем они говорят. Они странные!" - "А они тебя не понимают. И считают странной. Пусть живут". И тогда мама выдвигает последний довод: "Вчера их мальчишка накакал в ванной на пол. Ужас!" Отец долго молчит. "Понимаешь... начинает, явно пытаясь подобрать слова. - Они - дехкане, крестьяне. Жизнь у всех перевернулась, люди колесят, никак не успокоятся. Их пожалеть надо". И Уля вторит: "Они несчастные. Даром что басурмане". Н-да... Я смотрю на скуластое коричневое лицо. Родственника нет больше, сгинул. Рано или поздно такая же судьба ждет и Кувондыка. И его семью. И помочь нельзя...
Звенит телефон. Кувондык молча слушает и так же молча протягивает трубку. Высокий голос:
- Товарищ Дерябин? Сергей Алексеевич? Это из Большого дома. Завтра, после школы, часа в два - вас устроит?
- Что... устроит? - А сердце колотится, как петух в клетке и падает, падает. Ах, Федорчук, Федорчук... Сволочь. Ладно...
- Пропуск вам заказан. - И гудки, гудки, как трубы похоронного оркестра. Нарочно, что ли, они подгадали к отъезду отчима?
Ночь без сна. Школа без уроков. Что меня ждет? Анатолий Вячеславович замечает мою рассеянность, он, верно, чувствует, что я не в своей тарелке.
- Дерябин... Почитай нам из Блока.
Он знает, что я люблю этого поэта. Любовь пришла сразу, с первой строчки. Мир снов и грез, мир неведомой, неуловимой грани между бытием и небытием. Но и луч прозрения, истины. Ладно. И я начинаю:
- Да, знаю я: пронзили ночь от века Незримые лучи. Но меры нет страданью человека, Ослепшего в ночи. Да, знаю я, что втайне - мир прекрасен (Я знал тебя, Любовь!), Но этот шар над льдом жесток и красен, Как гнев, как месть, как кровь!
Анатолий взволнован, я вижу это. Долго говорит о предчувствиях Блока, о том, что "музыка революции" не всегда звучит в унисон душе человеческой. Смелый, даже безрассудный человек Анатолий, как я сочувствую ему, как он вдруг близок мне. И еще: урода Федорчука сегодня на уроках нет. Болен. Значит, обошлось и на этот раз.
Без пяти два вхожу в бюро пропусков УНКВД. Безликий парень в фуражке-васильке смотрит пустыми глазами.
- Дерябин? Документы... Нет? Ладно. Вот пропуск, - протягивает листок. - Второй подъезд, вас встретят.
Иду, ноги ватные, я не то чтобы боюсь (отчима нет, защитить некому в случае чего) - просто я ни разу не был в этом здании, его в анекдотах, на ушко называют "госужасом" (в отличие от "Госстраха"); однажды я невольно подслушал разговор матери с Улей (откуда мать узнала - бог весть. Отец никогда не делился с нею служебными новостями): привезли на допрос комиссара Артиллерийской академии, его арестовали в связи с делом Зиновьева, какую-то свою брошюрку комиссар некстати посвятил "руководителю ленинградских большевиков". Вели по лестнице, высоко, на последнем этаже комиссар предпочел смерть допросам с пристрастием и прыгнул в пролет...
Вот, теперь и я иду. Что-то будет...
Длинный коридор, сопровождающий идет сбоку, чуть позади, я ощущаю себя под конвоем. Молча открывает темную полированную дверь.
- Товарищ лейтенант государственной безопасности! Дерябин. - И исчезает. За столом у окна - лет тридцати, хмурый, в штатском. Долго смотрит, цепко, изучающе. Из последних сил стараюсь не уступить, не отвести глаз. У него словно две льдинки под бровями.
- Садись. Как дела в школе? Что проходите?
- Грызем гранит... - отвечаю вообще. Ему же неинтересно. Формальный вопрос...
- Нам требуется твоя помощь, Дерябин. С другим я бы по-другому поговорил (откровенно... а чего ему стесняться?). С тобой же - другое дело. Ты - наш. Мы - твои. Как члены религиозного ордена, да? - И, не ожидая одобрения или протеста: - Твоя одноклассница... Ну, эта? Лена, да?
- Да... - И замолкаю, не отводя глаз от его льдинок. Раз мы одной крови - я как он. А как же?
- Скорее - нет, Дерябин. Она - враг. Ты согласен с такой оценкой?
- Если вы покажете материалы дела, - заявляю нагло, - и эти материалы подтвердят... Что ж. Я советский человек (ах, как тошно произносить эти слова в этом кабинете!), и я скажу "да".
- А мне? На слово? Ты не веришь?
И вдруг я успокаиваюсь. Я вдруг понимаю - с кем имею дело. Это как луч, о котором я только что читал стихи. Ладно, товарищ лейтенант...
- Отчего же... - Голос у меня ровный, слова слетают, словно парашютисты с вышки: медленно-медленно. - Вам, человеку, я верю. Пока не доказано обратное. А по существу... Я верю товарищу Сталину и всем вождям. Кому еще? А знаете, ведь даже товягода1 (произношу слитно) оказался мразью. И товежов1. Много еще неопознанных, вы согласны? - Мы меняемся местами. Он явно не готов к такому повороту. - Я изучал девицу. Наблюдал за ней. При мне или по разговорам товарищей за ней ничего не замечалось.
- А вот Федорчук считает иначе... - цедит он угрожающе. Но я уже миновал черту. Она - позади. Раньше надо было, товарищ...
- Вы вызвали меня обсудить гражданина Федорчука? Неустойчив. Труслив. Завистлив. Любит мелкие деньги. Не по возрасту заинтересован девицами. Что еще? Учится плохо. Память хорошая, но - туповат.
- Ладно, - встает, оправляет пиджак, словно гимнастерку. - Перейдем к делу. Лена никогда не говорила, намекала, может быть, о своей причастности к делу... - Смотрит изучающе, настороженно. - То, что я сейчас скажу, умрет. В твоей груди (начитался "Нивы"...). Бывшей царской семьи? - Глаза уже не льдинки. Иголки. От патефона.
Я на мгновение теряю контроль над собой. Вот это да-а... Ни фига себе... Что сказать ему, что... Слава Богу, он поглощен своей изреченной тайной и ничего не замечает. Выбираюсь из пропасти:
- Если бы такое случилось, товарищ, я был бы здесь без вашего вызова. Я - советский человек! Я - будущий...
- Да не об том я, не об том! - перебивает сокрушенно. - Возникло дело, понимаешь вот, мы ее как члена семьи врага народа, а тут добавляется эта бывшая царская... Значит, ничего?
- Я комсомолец.
- Чертов Федорчук... Твоя характеристика имеет под собой почву. Крученый парень, он мне тоже не показался. Намекал на какой-то пакет, который передала тебе эта Лена...
И я снова лечу вниз головой, незнамо куда. На этот раз он замечает:
- Что с тобой? - Вопрос звучит по-товарищески, сочувственно звучит. А-а... - Догадывается (если бы ты только знал, товарищ...). - Здесь душно, что же это я... - Взбирается на подоконник, открывает фрамугу. - Веревку, понимаешь вот, оборвали, а ХОЗО - недосуг. Хотя - у них работы невпроворот. Столько барахла учесть надо...
Значит, все еще поступает "барахло". "Особки" уже нет, врагов повывели, а оно все поступает и поступает. Накопили, захребетники...
- Ну, вы уже поняли, товарищ. Федорчук неустойчив в нервном отношении (безграмотно, да ведь мне не до языкового отбора), начитался писателя Гайдара, тот тоже романтик, даже рассказ такой есть: "Пакет" - вот откуда дует ветер.
- Понял, - подписывает пропуск. - Дорогу найдешь? Да - вот телефон. Моя фамилия - Дунин. Если что - звони.
И мы прощаемся. Дружеское рукопожатие. Н-да...
Иду мерным шагом. Сквозь тьму. Сквозь себя. Испарина, покалывает кончики пальцев. Кто же на самом деле неустойчив в "нервном отношении"? Откуда Федорчук знает о пакете? Как вынюхал? Ладно. Пакет мы перепрячем. Никакой обыск не найдет. Адье, товарищ лейтенант. Госбезопасности.
Вот и Литейный, как я рад тебе, улица! Артиллерийское училище напротив грозного здания, из которого я только что вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62