— …ну-у-с-с, штурман, они уходит. Я в этом уверен. Только следите за этим приближающимся судном. Оно в стороне — и все же от него можно ожидать неприятностей.Спустя пять минут командир спрашивает:— Каков наш курс?— Двести семьдесят градусов!— Так держать, пока они не пройдут!— Сколько миль мы успеем пройти до рассвета? — задаю я вопрос первому вахтенному офицеру.— Может, двадцать, — фыркает он.— Хорошо идем.— Да, похоже, что так.Кто-то хватает меня за плечо, и я подскакиваю на месте.— Ну, как обстоят дела сейчас, — интересуется шеф.— В следующий раз я вцеплюсь вам в плечо в темноте! — выпаливаю я. — Кажется, вполне удовлетворительно — насколько я могу судить.— Простите меня, Ваша милость! — говорит шеф.— А вы как себя чувствуете, шеф?— Спасибо, что спросили. Comme ci, comme ca!— Исчерпывающий ответ!— Просто захотелось хлебнуть немного воздуха, — объясняет он и исчезает снова.— Похоже, макаронникам не придется устраивать нам торжественную встречу, — раздается у меня за спиной. Это, должно быть, Айзенберг. Он прав: Специя! Я и забыл, что мы направлялись туда. Прекрасное синее Средиземное море. Теперь Роммелю придется найти способ доставить себе подкрепления, не рассчитывая на нас. В конце концов, мы — подлодка для Атлантики. Охранять средиземноморские конвои — забота итальянцев.Мы — единственная лодка, получившая такое задание? Или были и другие, что пытались протиснуться туда же, что и мы?Если нам удастся прилично отойти к западу — что делать потом? Провести один день под водой, на перископной глубине — это все очень хорошо. Но потом-то что? Мы не можем нырнуть. Лодка не выдержит погружение ниже перископной глубины. Работает ли наш передатчик? Никто не говорил об отправке сообщения. Сколько миль до ближайшего французского порта? Или Старик снова припаркует нашу разваливающуюся посудину в Виго и поведет нас через всю Испанию походной колонной домой — на этот раз всю команду в полном составе?Как мы рассчитываем пересечь Бискайский залив Бискайский залив пользуется репутацией места, опасного в непогоду для мореплавания.
в том случае, если погода ухудшится? О дневных переходах не стоит и думать. Теперь мы не можем скрыться от самолета, а Бискайский залив буквально кишит ими. Передвигаться ночами, погружаясь днем? Конечно, сейчас ночи длинные, но сработает ли такой способ — вот в чем вопрос.— Так держать… пусть пройдет! — доносится сверху.Старик сменил курс. Он отвернул еще дальше к югу. Давно известная игра: он думает, что Томми думают — могут думать — что если будут еще подлодки, которые попытаются прорваться, то они выберут кратчайший путь. А это значит, что если они придут из северной или центральной части Атлантики, то не спустятся ниже тридцать шестой широты. Следовательно, мы должны оставаться к югу от тридцать шестого градуса. Во всяком случае — пока.Если я не ошибаюсь, мы снова должны быть вблизи мыса Спартель. Либо еще дальше к западу, но на той же широте. У штурмана нет времени на то, чтобы рассчитать наши координаты, а заменить его некому. Поэтому в его штурманском журнале будет зиять довольно большой пробел.Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.— Jawohl, — отвечает Старик.Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежены, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.— Простите?— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.Его перебивает штурман:— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.Неуместная шутка! В такое время!Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.— Как долго мы сможем идти так, штурман?— Не менее часа, господин каплей!Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?— Полагаю, что так, господин каплей!— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.— Я не понимаю!— Что вы не понимаете?— Что они дают нам вот так спокойно уйти.— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.— Чего не случилось бы?— Мы не — ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н Гальюн.
свободна.В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.— Они кого-то там гоняют!— Гребаные сволочи!— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.— Который сейчас час?— 11.30.— Не может быть! Что ты сказал?— 11.30 — как раз сейчас.Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?Еще целая серия взрывов.— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.Два последних взрыва раздаются одновременно.Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!— Как далеко?— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.— По меньшей мере, миль пятнадцать, — говорит первый вахтенный.— Большое спасибо!Отсутствие командира на центральном посту внушает мне чувство беспокойства. А шеф? Он в машинном отсеке? Или же заснул наконец? Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят перед своими кнопками управления. Безразличные ко всему, словно уже давно дремлют.Единым слитным каскадом докатывается целая серия взрывов.— Неблизко! — слышу я сзади себя ворчание командира. На нем одеты лишь рубашка и брюки. Его лицо скривилось гримасой неодобрения профессионала. За его плечами я вижу штурмана. А вот появляется и шеф.— Черт! — бормочет шеф между каждым разрывом. — Черт, черт, черт! — словно упрямящийся ребенок.Может быть, они обрабатывают оставленный нами след в виде растекшегося масляного пятно? Вряд ли их бомбы предназначены другой лодке. Как ни крути, день сейчас наверху в самом разгаре.— Приближаются, — замечает штурман.Этого будет для нас достаточно! Мотор нашего рулевого механизма сильно шумит, слишком сильно. Вообще все на этой лодке издает слишком много шума.Старик взмахом руки отвергает подобное предположение:— Ерунда!В этот самый момент грохот внезапно стихает. Можно подумать, он прекратился по мановению Старика.— Вероятно, сбрасывают неизрасходованные бомбы! — язвительно добавляет он. — Им надо избавиться от лишнего груза! Вот они и мусорят ими.Промолвив это, он снова уходит.Я взглянул на карту. Поразительно — штурман заделал пробел в нашем курсе. Это нисколько не удивило бы меня, если бы координаты корабля по состоянию на 06.00 были бы получены на основании астрономических наблюдений. Насколько я знаю, он бросил на небо всего несколько беглых взглядов, прежде чем покинуть мостик.Если судить по карте, все выглядит как нельзя более просто. Но, несомненно, перед этим мы проделали более сложные маневры: а на бумаге мы просто легли на обратный курс. По прибору Папенберга я вижу, что мы находимся на глубине двадцать метров.Херманн несет вахту на посту акустика. Он удостаивает меня слепым, совиным взглядом. Я едва не сказал «Доброе утро!» его отрешенному лицу. Но время уже перевалило за полдень. И я не имею права отвлекать его. Он должен прислушиваться к звукам одновременно со всех сторон. Его пара наушников должна заменить собой четыре бинокля, две его барабанные перепонки — восемь глаз.Как сказал помощник по посту управления? «Ковылять домой на костылях — не совсем по мне». Отступление от Березины Во время бегства из России французской армии под командованием Наполеона необходимо было с боем переправиться через реку Березина, что им и удалось с трудом сделать.
на костылях. И Господь наслал на них врагов, и конницу, и колесницы. Вера, надежда и милосердие составляют святую троицу. Но величайшая из них — надежда.Командир задернул свою занавеску. Я на цыпочках крадусь мимо.В кают-компании крепко спит второй вахтенный офицер. Но шефа нет на своей койке. Если до сих пор он ни разу не прилег вздремнуть, то он должен был превратиться во вполне готового кандидата в пациенты психиатрической лечебницы. Двенадцать часов назад он был практически покойником. И это как раз в то время, когда его жена должна рожать. Ситуация просто замечательная: его жена находится в клинике во Фленсбурге, а шеф — в Атлантическом океане, окруженный грудой исковерканных механизмов, на глубине двадцати метров и на грани помешательства.Я опять готов рухнуть замертво от изнеможения. Не имея сил дотащить себя до помещения унтер-офицеров, я в полубессознательном состоянии валюсь в угол койки шефа.Меня будит стюард. По всей видимости, ему это удалось не сразу. Я сознавал, что кто-то трясет меня, но раз за разом позволял себе уплывать назад, в беспамятство. Его рот нависает над моим лицом:— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!Я как можно плотнее сжимаю веки, затем рывком размыкаю их.— Что?— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!— Найдется что-нибудь перекусить?— Jawohl!Я слышу, как за переборкой командир говорит с акустиком. Он хрипит, словно пьяный. А вот он является и сам.— Ну! — единственное, что он произносит, по своей привычке.Покрасневшие глаза, моргающие веки, болезненно-бледный цвет лица, отливающие мокрым волосы, темная блестящая борода: по-видимому, он засунул всю голову целиком под кран с водой.Наконец он открывает рот:— Что там у нас в меню?— Рулет из говядины с красной капустой, — отвечает стюард.Наш кок — воистину гений! Лучшее, на что я рассчитывал — это консервированные сосиски, но уж никак не воскресный обед.— Хм, — произносит Старик. Он откинулся на спину и взирает на потолок.— Где шеф? — интересуюсь я.— У своих возлюбленных двигателей, где же еще? Он заснул прямо там, между дизелями, присев на корточки. Его переложили на койку, подстелив ему матрас. Так что пока ему придется побыть там.На столе появляются три дымящихся блюда. Старик вдыхает аппетитные ароматы, тянущиеся к нему от тарелок.Раздаются не то три, не то четыре глухих взрыва. Неужели эта бомбежка никогда не прекратится?Командир делает гримасу. Кусает нижнюю губу. Двумя взрывами позже он замечает:— Этот фейерверк уже действительно начинает надоедать! Можно подумать, будто уже наступило 31 декабря и пора встречать Новый год!Он закрывает глаза и трет ладонями лицо. Эта мера ненадолго оживляет его цвет.— А второй инженер?Командир зевает. Но и для него находятся слова:— …Тоже в машинном отсеке. Кажется, там еще есть над чем поработать.Он снова зевает, откинувшись назад, и похлопывает тыльной стороной правой руки по разинутому рту, превращая таким образом зевок в тремоло.— Он прошел хорошие учебные курсы. Теперь он хоть представляет то, о чем ему рассказывали там! — он подцепляет вилкой кусок рулета, оскаливает зубы и осторожно пробует его: горячо.— На девяноста градусах — шум винтов! — сообщает акустик.Старик моментально оказывается на ногах и уже стоит рядом с акустиком.— Громче или тише? — нетерпеливо спрашивает он.— Без изменений! Турбинные двигатели! Хотя все еще достаточно слабо — теперь звук усиливается!Кронштейн изгибается скобой над двумя головами, когда они оба делят между собой одну пару наушники. Не слышно ни единого слова.Я медленно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на наш стол. Моя половинка рулета лежит между маленькой горкой красной капусты и такой же маленькой горкой картошки. Внезапно все это кажется несерьезным.— Уходят! — это голос акустика.Кряхтенье и похрустывание суставов свидетельствуют о том, что Старик снова поднимается на ноги.— Могли бы, по крайней мере, дать нам спокойно поесть, — добавляет он, снова втискиваясь за узкий край стола.Едва он уселся, как акустик докладывает о новых шумах:— На ста семидесяти градусах!— Только все успокоилось и наладилось, — говорит Старик с сожалением в голосе и добавляет. — Ладно, не будем торопиться!Он два или три раза отправляет в рот пищу. Я тоже решаю продолжить еду — правда, очень осторожно — чтобы случайно не стукнуть лишний раз ножом или вилкой.Мы сидим, пытаясь проглотить отличный рулет, пока Томми проделывают свои акустические трюки. Такое явное вредительство с их стороны по настоящему огорчает Старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
в том случае, если погода ухудшится? О дневных переходах не стоит и думать. Теперь мы не можем скрыться от самолета, а Бискайский залив буквально кишит ими. Передвигаться ночами, погружаясь днем? Конечно, сейчас ночи длинные, но сработает ли такой способ — вот в чем вопрос.— Так держать… пусть пройдет! — доносится сверху.Старик сменил курс. Он отвернул еще дальше к югу. Давно известная игра: он думает, что Томми думают — могут думать — что если будут еще подлодки, которые попытаются прорваться, то они выберут кратчайший путь. А это значит, что если они придут из северной или центральной части Атлантики, то не спустятся ниже тридцать шестой широты. Следовательно, мы должны оставаться к югу от тридцать шестого градуса. Во всяком случае — пока.Если я не ошибаюсь, мы снова должны быть вблизи мыса Спартель. Либо еще дальше к западу, но на той же широте. У штурмана нет времени на то, чтобы рассчитать наши координаты, а заменить его некому. Поэтому в его штурманском журнале будет зиять довольно большой пробел.Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.— Jawohl, — отвечает Старик.Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежены, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.— Простите?— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.Его перебивает штурман:— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.Неуместная шутка! В такое время!Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.— Как долго мы сможем идти так, штурман?— Не менее часа, господин каплей!Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?— Полагаю, что так, господин каплей!— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.— Я не понимаю!— Что вы не понимаете?— Что они дают нам вот так спокойно уйти.— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.— Чего не случилось бы?— Мы не — ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н Гальюн.
свободна.В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.— Они кого-то там гоняют!— Гребаные сволочи!— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.— Который сейчас час?— 11.30.— Не может быть! Что ты сказал?— 11.30 — как раз сейчас.Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?Еще целая серия взрывов.— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.Два последних взрыва раздаются одновременно.Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!— Как далеко?— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.— По меньшей мере, миль пятнадцать, — говорит первый вахтенный.— Большое спасибо!Отсутствие командира на центральном посту внушает мне чувство беспокойства. А шеф? Он в машинном отсеке? Или же заснул наконец? Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят перед своими кнопками управления. Безразличные ко всему, словно уже давно дремлют.Единым слитным каскадом докатывается целая серия взрывов.— Неблизко! — слышу я сзади себя ворчание командира. На нем одеты лишь рубашка и брюки. Его лицо скривилось гримасой неодобрения профессионала. За его плечами я вижу штурмана. А вот появляется и шеф.— Черт! — бормочет шеф между каждым разрывом. — Черт, черт, черт! — словно упрямящийся ребенок.Может быть, они обрабатывают оставленный нами след в виде растекшегося масляного пятно? Вряд ли их бомбы предназначены другой лодке. Как ни крути, день сейчас наверху в самом разгаре.— Приближаются, — замечает штурман.Этого будет для нас достаточно! Мотор нашего рулевого механизма сильно шумит, слишком сильно. Вообще все на этой лодке издает слишком много шума.Старик взмахом руки отвергает подобное предположение:— Ерунда!В этот самый момент грохот внезапно стихает. Можно подумать, он прекратился по мановению Старика.— Вероятно, сбрасывают неизрасходованные бомбы! — язвительно добавляет он. — Им надо избавиться от лишнего груза! Вот они и мусорят ими.Промолвив это, он снова уходит.Я взглянул на карту. Поразительно — штурман заделал пробел в нашем курсе. Это нисколько не удивило бы меня, если бы координаты корабля по состоянию на 06.00 были бы получены на основании астрономических наблюдений. Насколько я знаю, он бросил на небо всего несколько беглых взглядов, прежде чем покинуть мостик.Если судить по карте, все выглядит как нельзя более просто. Но, несомненно, перед этим мы проделали более сложные маневры: а на бумаге мы просто легли на обратный курс. По прибору Папенберга я вижу, что мы находимся на глубине двадцать метров.Херманн несет вахту на посту акустика. Он удостаивает меня слепым, совиным взглядом. Я едва не сказал «Доброе утро!» его отрешенному лицу. Но время уже перевалило за полдень. И я не имею права отвлекать его. Он должен прислушиваться к звукам одновременно со всех сторон. Его пара наушников должна заменить собой четыре бинокля, две его барабанные перепонки — восемь глаз.Как сказал помощник по посту управления? «Ковылять домой на костылях — не совсем по мне». Отступление от Березины Во время бегства из России французской армии под командованием Наполеона необходимо было с боем переправиться через реку Березина, что им и удалось с трудом сделать.
на костылях. И Господь наслал на них врагов, и конницу, и колесницы. Вера, надежда и милосердие составляют святую троицу. Но величайшая из них — надежда.Командир задернул свою занавеску. Я на цыпочках крадусь мимо.В кают-компании крепко спит второй вахтенный офицер. Но шефа нет на своей койке. Если до сих пор он ни разу не прилег вздремнуть, то он должен был превратиться во вполне готового кандидата в пациенты психиатрической лечебницы. Двенадцать часов назад он был практически покойником. И это как раз в то время, когда его жена должна рожать. Ситуация просто замечательная: его жена находится в клинике во Фленсбурге, а шеф — в Атлантическом океане, окруженный грудой исковерканных механизмов, на глубине двадцати метров и на грани помешательства.Я опять готов рухнуть замертво от изнеможения. Не имея сил дотащить себя до помещения унтер-офицеров, я в полубессознательном состоянии валюсь в угол койки шефа.Меня будит стюард. По всей видимости, ему это удалось не сразу. Я сознавал, что кто-то трясет меня, но раз за разом позволял себе уплывать назад, в беспамятство. Его рот нависает над моим лицом:— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!Я как можно плотнее сжимаю веки, затем рывком размыкаю их.— Что?— Пять минут до полуночи, господин лейтенант!— Найдется что-нибудь перекусить?— Jawohl!Я слышу, как за переборкой командир говорит с акустиком. Он хрипит, словно пьяный. А вот он является и сам.— Ну! — единственное, что он произносит, по своей привычке.Покрасневшие глаза, моргающие веки, болезненно-бледный цвет лица, отливающие мокрым волосы, темная блестящая борода: по-видимому, он засунул всю голову целиком под кран с водой.Наконец он открывает рот:— Что там у нас в меню?— Рулет из говядины с красной капустой, — отвечает стюард.Наш кок — воистину гений! Лучшее, на что я рассчитывал — это консервированные сосиски, но уж никак не воскресный обед.— Хм, — произносит Старик. Он откинулся на спину и взирает на потолок.— Где шеф? — интересуюсь я.— У своих возлюбленных двигателей, где же еще? Он заснул прямо там, между дизелями, присев на корточки. Его переложили на койку, подстелив ему матрас. Так что пока ему придется побыть там.На столе появляются три дымящихся блюда. Старик вдыхает аппетитные ароматы, тянущиеся к нему от тарелок.Раздаются не то три, не то четыре глухих взрыва. Неужели эта бомбежка никогда не прекратится?Командир делает гримасу. Кусает нижнюю губу. Двумя взрывами позже он замечает:— Этот фейерверк уже действительно начинает надоедать! Можно подумать, будто уже наступило 31 декабря и пора встречать Новый год!Он закрывает глаза и трет ладонями лицо. Эта мера ненадолго оживляет его цвет.— А второй инженер?Командир зевает. Но и для него находятся слова:— …Тоже в машинном отсеке. Кажется, там еще есть над чем поработать.Он снова зевает, откинувшись назад, и похлопывает тыльной стороной правой руки по разинутому рту, превращая таким образом зевок в тремоло.— Он прошел хорошие учебные курсы. Теперь он хоть представляет то, о чем ему рассказывали там! — он подцепляет вилкой кусок рулета, оскаливает зубы и осторожно пробует его: горячо.— На девяноста градусах — шум винтов! — сообщает акустик.Старик моментально оказывается на ногах и уже стоит рядом с акустиком.— Громче или тише? — нетерпеливо спрашивает он.— Без изменений! Турбинные двигатели! Хотя все еще достаточно слабо — теперь звук усиливается!Кронштейн изгибается скобой над двумя головами, когда они оба делят между собой одну пару наушники. Не слышно ни единого слова.Я медленно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на наш стол. Моя половинка рулета лежит между маленькой горкой красной капусты и такой же маленькой горкой картошки. Внезапно все это кажется несерьезным.— Уходят! — это голос акустика.Кряхтенье и похрустывание суставов свидетельствуют о том, что Старик снова поднимается на ноги.— Могли бы, по крайней мере, дать нам спокойно поесть, — добавляет он, снова втискиваясь за узкий край стола.Едва он уселся, как акустик докладывает о новых шумах:— На ста семидесяти градусах!— Только все успокоилось и наладилось, — говорит Старик с сожалением в голосе и добавляет. — Ладно, не будем торопиться!Он два или три раза отправляет в рот пищу. Я тоже решаю продолжить еду — правда, очень осторожно — чтобы случайно не стукнуть лишний раз ножом или вилкой.Мы сидим, пытаясь проглотить отличный рулет, пока Томми проделывают свои акустические трюки. Такое явное вредительство с их стороны по настоящему огорчает Старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70