Недостает только храпа. Я не могу оторвать взгляд от его бледного, по-детски безмятежного лица. Я завидую ему? Или мне досадно, что я не могу пообщаться с ним ни жестом, ни взглядом?Я не могу дольше оставаться здесь. Мое тело заснет, когда сочтет это нужным. Встаю и отправляюсь на пост управления.В радиорубке продолжаются восстановительные работы. Оба помощника трудятся при свете мощной лампы, которую они принесли с собой, чтобы ввернуть в патрон, и никто из них не дышит через шноркель. Похоже, им не удается оживить радиопередатчик. Чтобы справиться с этой задачей, нужен по меньшей мере часовых дел мастер. Может, не хватает запчастей.— Имеющимися средствами исправить нельзя, — слышу я рапорт Херманна.Одно и то же: «Не имеющимися средствами…». Можно подумать, у них есть, из чего выбирать.Аварийная лампочка излучает отвратительный свет, который едва проникает сквозь плотный воздух. Он даже не достигает стен, которые скрываются во мраке. Три или четыре темные фигуры, согнувшиеся словно минеры в конце туннеля, работают у носовой переборки. Опираясь вытянутыми руками на штурманский столик, Старик уставился в карту. Двигатели разобрали, и теперь их части беспорядочно разложены по затемненному помещению. Даже распределители впуска и выпуска воды загромождены не принадлежащими им деталями. Похоже на детали основной трюмной помпы. Позади них лучик карманного фонарика скачет по арматуре и клапанам. Во мраке мне виден лишь бледный глаз манометра. Стрелка застыла на трехстах метрах. Я смотрю на нее, словно не веря своим глазам. Ни одна лодка не опускалась прежде на такую глубину.Становится все холоднее и холоднее. Само собой, наши тела не излучают много тепла, а про отопление и думать не приходится. Интересно, какова температура за бортом?Гипсовый алтарь: Гибралтар — гипсовый алтарь.Наконец-то, слава богу, появляется шеф. Он легко двигается со своей обычной гибкостью. Не потому ли, что он добился каких-то успехов? Старик поворачивается к нему, и раздаются сплошные «хмм» и «ага».Как я ни стараюсь, уловил лишь, что пробоины заделаны.Старик ничем не выказывает удовлетворения услышанным.— В любом случае мы не сможем всплыть до наступления темноты.С этими словами я могу лишь молча согласиться. Хочется лишь встрять в их разговор с вопросом: «А после темноты?»Я опасаюсь, что они делают ставку скорее на свои надежды, нежели на реалии.Вне всяких сомнений, матрос, проходящий через пост управления со стороны кормы, услышал слова Старика. Я не удивлюсь, что Старик вставил в предложение слово «всплыть» именно для его ушей, чтобы, добравшись до носового отсека, он сообщил остальным: «Старик только что говорил что-то о всплытии».Я никак не пойму, из скольких частей актерской игры и скольких частей настоящей убежденности складывается уверенность Старика. Как бы то ни было, когда он полагает, что никто не смотрит на него, он выглядит состарившимся на несколько лет: множество морщин, лицевые мускулы ослабевают, он наполовину прикрывает покрасневшие, опухшие глаза. В такие моменты весь его облик говорит о поражении. Но теперь, выпрямив спину, сложив руки на груди и слегка запрокинув голову, он вполне может позировать скульптору. Я даже не уверен, дышит ли он сейчас.Наверно, не очень хорошо соображая, что делаю, я, кажется, сел в проеме носового люка.Внезапно надо мной склоняется лицо Старика. Что он сказал? Должно быть, в тот момент, как я вставал на ноги, у меня был совершенно растерянный вид, потому что он успокаивает меня:— Ну, ну, вот так!Затем кивком головы он приглашает меня сопроводить его на корму:— Нам надо показаться людям и там тоже.Я выковыриваю пальцами резиновый мундштук изо рта, проглатываю слюну, делаю глоток воздуха и молча следую за Стариком. Тут только я впервые замечаю, что кто-то сидит на столе с картами: Турбо. Его голова так низко свесилась на грудь, что можно подумать, его шейные позвонки сломаны. Кто-то приближается к нам: помощник по посту управления Айзенберг. Он пошатывается, словно пьяный. В левой руке у него длинные металлические прутья и электрический кабель, а в правой — большой разводной ключ, который он подает кому-то, скрючившемуся на полу.Старик останавливается на обезлюдевшем посту операторов рулей глубины и обозревает гнетущую картину. Помощник по посту управления пока что не замечает нас. Но вдруг, заслышав плеск от моих сапог, он оборачивается и расправляет плечи, пытаясь стоять ровно, открывает рот и тут же его захлопывает.— Ну, Айзенберг? — говорит Старик. Помощник сглатывает слюну, но ничего не отвечает.Старик, повернувшись боком, делает к нему один шаг и кладет правую руку ему на плечо — всего на мгновение, но Вилли Оловянные Уши просто расцветает от одного этого прикосновения. Он даже оказывается способен на благодарную ухмылку. Старик два или три раза быстро кивает головой и затем тяжелой поступью идет дальше.Я знаю, что за нашими спинами помощник по посту управления переглядывается с другими моряками. Старик! Он всегда выбирался из всех передряг…В унтер-офицерском помещении пайолы все еще подняты. Значит, они еще возятся со второй аккумуляторной батареей либо повторно осматривают ее. Снизу, словно призрак из сценического люка, высовывается испачканная маслом физиономия, по которой струится пот. По окладистой бороде я прихожу к заключению, что это Пилигрим, помощник электромоториста. И снова разыгрывается пантомима: в течение двух-трех секунд Старик и Пилигрим обмениваются взглядами, затем Пилигрим улыбается во всю ширь своего чумазого лица. Старик снисходит до вопросительного хмыканья, затем кивает — и Пилигрим с готовностью кивает в ответ: он тоже успокоился.Дальше к корме продвинуться непросто. Верткий Пилигрим пытается высунуть откуда-то снизу часть пайолы, чтобы нам было, куда наступить.— Не утруждайте себя, — говорит Старик. Не хуже заправского альпиниста он, прижавшись животом к ограждению коек, приставными шагами пробирается по узкому карнизу на корму. Я принимаю предложенную Пилигримом помощь.Дверь на камбуз распахнута. На самом камбузе наведен порядок.— Отлично, — мурлычет Старик. — Именно этого я и ждал.Следующая дверь, ведущая в машинный отсек, тоже распахнута настежь. Обычно, когда дизели работают, втягивая в себя воздух, приходится напрягать все силы, чтобы, преодолев фактически вакуум, образующийся в машинном отсеке, открыть эту дверь. Но сейчас сердце лодки не бьется.Переносные лампы излучают слабый свет. Наши глаза быстро привыкают к нему. Боже мой, что за зрелище! Дощатый настил убран, блестящие пайолы — тоже. Впервые я понимаю, каковы истинные размеры дизелей. Меж их оснований я вижу нагромождение тяжелых деталей: масляных поддонов, всевозможных инструментов, шатунных вкладышей. Сейчас помещение больше смахивает даже не на слесарную мастерскую, а на пещеру каннибалов. Отовсюду капает черное машинное масло — истекающая кровь двигателей. На всех плоских поверхностях натекли отталкивающе выглядящие лужицы масла. Вокруг валяются кучи ветоши. Повсюду рваные лохмотья, грязные фильтры, гнутые куски проволоки, асбестовые прокладки, заляпанные промасленными пальцами, грязные от смазки винты и гайки. Слышны перешептывающиеся голоса, глухое клацанье инструментов.Йоганн перешептывается со Стариком, не прекращая орудовать здоровенным гаечным ключом. Я понятия не имел, что у нас на борту есть такой инструментарий. Движения Йоганна размерены и точны: ни одной нервной ошибки, ни срывающихся захватов.— Расклиненные бимсы надежно держат течь!Слово «бимсы» снова вызывает у меня недоумение. Дерево внутри этого царства стали? Бимсы — деревянные распорки — это морской термин. Какие еще бимсы могут здесь оказаться?И тут я вспоминаю: квадратные бревна — пятнадцать на пятнадцать. Намертво закрепленные подбитыми клиньями, в точности как подпорки в горняцких шахтах. Крохотная доля плотницких изделий среди окружающей стали и железа. Где же эти бревна хранились? Прежде я ни разу не замечал бревен на борту.Как, во имя всего святого, Йоганн умудряется сохранять такое спокойствие. Может, он просто забыл, что над нашими головами — триста метров воды, и что кислород скоро кончится? Старик заглядывает то туда, то сюда. Он становится на колени, чтобы нагнуться к людям, работающим под палубой в позах йогов. Он едва ли произносит хоть слово, негромко хмыкает себе под нос, а затем, привычно растягивая слова, вопрошает: «Ну-у-у?»Но из тесных каверн чумазые, промасленные лица взирают на него, словно на волшебника. Их вера в его способность вытащить нас отсюда воистину безгранична.У ближней к корме стороны правого дизеля лампа выхватывает из темноты не то две, не то три фигуры, скрючившихся в узком проходе над основанием двигателя: они нарезают большие прокладки.— Ну, как в целом обстоят дела? — спрашивает Старик негромким, но задушевным голосом, словно интересуется здоровьем их домашних.Он стоит, опершись на один локоть. Сквозь зазор между его рукой и туловищем я вижу шефа:— …множество зубцов сломано, — доносится его шепот. — …не можем понять, где неполадка!Свет одной из ламп придает его лицу неестественно рельефный облик. От неимоверной усталости под глазами, горящими лихорадочным огнем, залегли зеленые полукружья. Черты лица углубились. Он выглядит постаревшим на десять лет.Я не вижу его туловище, только подсвеченное лицо. Я вздрагиваю, когда эта бородатая голова Иоанна Крестителя По евангельскому преданию, отсеченную голову Иоанна Крестителя подали на золотом блюде тетрарху Галилеи Ироду.

начинает вещать:— Система водяного охлаждения тоже искорежена. Непростая работенка — пропаять — правый дизель — господин каплей — похоже — полностью вышла из строя — подручным материалом не обойтись — иначе она закипит — подшипники карданного вала — разболтаны…Насколько я понимаю, существуют одна или несколько неисправностей, которые могут быть исправлены только при помощи молота. Оба приходят к выводу, что любые работы, связанные с сильными ударами, исключены.Снова звучит голос снизу:— Слава богу — она почти исправна — чертова трещина, и не углядишь — сюда бы часовщика с микроскопом…— Вгоните туда все, что есть — и порядок! — велит Старик. Потом он поворачивается ко мне, будто бы для того, чтобы сказать мне что-то по секрету, но произносит свою реплику громким сценическим шепотом Если актеру по ходу пьесы приходится шептать, то он «шепчет» так, чтобы его было слышно во всем зрительном зале.

:— Хорошо, что у нас на борту — команда настоящих специалистов!Аварийное состояние электромоторного отделения ужасает не меньше, чем дизельного: сейчас это уже не стерильное, блещущее чистотой помещение, в котором все детали моторов скрыты за стальными оболочками. Сейчас все покровы сорваны, пайолы подняты, обнаженные внутренности выставлены напоказ. Здесь тоже повсюду валяются промасленная ветошь, деревяшки, инструменты. Клинья, провода, лампы-»переноски», проволочная сетка. И здесь внизу еще осталась вода. В этом есть что-то непристойное, что-то отдаленно напоминающее изнасилование. Помощник электромоториста Радемахер лежит на животе, вены на его шее вздулись от натуги, он пытается огромным гаечным ключом завернуть гайку на подушке двигателя.— Как много ущерба! — замечаю я.— Ущерб — подходящее выражение, — откликается Старик. — Сию минуту прибудет штабной казначей, чтобы взглянуть на растоптанные во время полевых маневров грядки салата, и тут же на месте рассчитается с хозяином за наши невинное озорство наличными из своего кармана — без излишнего бюрократизма!Радемахер, заслышав его голос, начинает вставать с пола, но Старик останавливает его, затем дружески кивает и сдвигает его фуражку на затылок. Радемахер ухмыляется.Я замечаю часы: сейчас ровно полдень. Значит, я все-таки спал, просыпался и опять засыпал. Как часы смогли пережить взрыв? Мой взгляд останавливается на пустой бутылке. Я хочу пить! Где бы мне раздобыть хоть что-нибудь, чтобы утолить жажду? Когда я пил в последний раз? Я не голоден: в животе пусто, но чувства голода нет. Лишь эта дьявольская жажда!Вот стоит бутылка — она наполовину полная. Но я не могу лишить Радемахера его сока.Старик в задумчивости стоит прямой, как шест, его глаза обращены на крышку кормового торпедного люка. Он пришел к какому-то заключению?Наконец он вспоминает о моем присутствии, резко поворачивается и тихо зовет:— Ну, теперь двинемся назад!И мы вновь идем путем паломников мимо хромых, слепых, бедных и проклятых. Представление повторяется — чтобы быть полностью уверенным в том, что желаемое воздействие достигнуто.Но в этот раз Старик ведет себя так, словно нет никакой необходимости обращать на что-то особое внимание: и так все в порядке. Пара кивков головой в одном-другом месте, и мы возвращаемся на пост управления. Он подходит к столу с картами.Апельсины! Ну конечно, ведь у нас есть апельсины с «Везера». К нам на борт, в носовой отсек, были загружены целых две корзины сочных, зрелых апельсинов. Декабрь — самый сезон для них. Мой рот пытается наполниться слюной, но горло пересохло: засохшая масса слизи совершенно забила мои слюноотделительные железы. Но апельсины прочистят все как следует.В спальном отделении никого нет. Техники все еще находятся на корме. Штурмана последний раз я видел на посту управления. Но куда подевался боцман?Я стараюсь открыть люк в носовой отсек так тихо, как только возможно. Тускло, как всегда, горит одна-единственная слабая лампочка. Проходит не меньше минуты, прежде чем я могу разглядеть в полумраке представшую моему взору картину: люди на койках, люди в гамаках, все спят. На пайолах, едва ли не до самого люка, тоже лежат люди, тесно прижавшись, словно бездомные, старающиеся согреть друг друга.Никогда в носовом отсеке не собиралось одновременно столько людей. Вдруг я понимаю, что здесь находятся не только свободные от вахты, но и матросы, которые в обычных условиях сейчас стояли бы ее — вот население отсека и выросло вдвое.Луч моего фонарика скользит по телам. Отсек похож на поле после битвы. Даже хуже того, после газовой атаки: люди лежат в полутьме буквально согнутые пополам, скрученные адской болью, как будто противогазы не смогли защитить их от нового отравляющего газа, придуманного врагом.Успокаивают глубокое дыхание и негромкое приглушенное похрапывание, убеждающие в том, что вокруг — живые люди.Наверно, ни один из них не заметит даже, если шеф перекроет подачу кислорода. Они тихо уйдут из жизни, заснут навсегда с этими поросячьими рыльцами на лицах и поташевыми картриджами на животах. Спите, дети, усните… Скончались во сне во имя Родины и Фюрера…Кто там идет, согнувшись в три погибели? Это Хекер — торпедный механик. Осторожно переступает через лежащие тела, словно разыскивает кого-то. Ему приходится бодрствовать, чтобы следить, не выпустил ли кто-нибудь изо рта свиной пятачок дыхательной трубки.Я начинаю искать место, куда можно поставить ногу. Я пробираюсь между спящих людей, отыскивая зазоры среди изогнувшихся тел, просовывая туда ноги, словно клинья, при этом стараясь не запутаться в переплетении дыхательных трубок.Апельсины должны храниться в самом дальнем конце отсека, рядом со сливными отверстиями в полу. Я шарю вокруг себя, пока не нащупываю сначала корзину, а затем — один из фруктов, который я перекатываю на ладони, взвешивая его. Проглатываю слюну. Я не в силах больше ждать: прямо на этом самом месте, с обеими ногами, застрявшими между туловищ, рук и ног, я вырываю шноркель из своего рта и вгрызаюсь зубами в толстую кожуру. Только со второго укуса я добираюсь до мякоти плода. Громко причмокивая, я всасываю сок апельсина. Он струйками вытекает у меня из уголков рта и капает на спящих людей. Боже, как здорово! Мне следовало бы раньше додуматься до этого.Кто-то шевелится рядом с моей левой ногой, чья-то рука хватает меня за икру. Я подпрыгиваю, словно меня ухватил осьминог. При таком плохом освещении я не вижу, кто это. Из темноты приближается лицо: уродливый лемур с хоботом. Поднявшийся из полумрака человек пугает меня до смерти. Я все еще не могу узнать его: Швалле или Дафте?— Чертовски хорошие апельсины! — запинаясь, произношу я. Ответа нет.Мимо, нагнувшись, проходит Хекер, все еще присматривающий за лежащими. Он вытаскивает изо рта свой мундштук и ворчит:— Вшивые акустики.В луче моего фонарика видно, что с его подбородка свисают длинные слюни. Ослепленный, он зажмуривает глаза.— Извините!— Я ищу кока, — шепчет он.Я показываю в темный угол рядом с люком. Хекер перебирается через два тела, наклоняется и негромко говорит:— Давай, вставай! Поднимайся, Каттер! Поживее. Люди на корме хотят пить.В кают-компании все без изменений. Второй вахтенный по-прежнему спит в своем углу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70