Ему страшно хотелось домой, к семье. Там его мечущаяся душа находила настоящее успокоение. Но его желаний никто не спрашивал.
Ему отвели просторную комнату. Там он провалялся несколько часов на диване, щёлкая пультом телевизора, перескакивая с безрадостных новостей о падениях вертолётов, терактах и новых политических инициативах Европарламента на американские боевики, где горели машины и герои стучали с треском друг друга по мордам. Грязь, боль, дерьмо — в общем, норма. У Глеба возникало немного жутковатое ощущение, что за стеклом экрана живёт иная, зазеркальная реальность, которая просачивается в нашу вселенную и материализуется наяву. Мир, слава господу, пока ещё не такой. Он не должен быть таким.
Глеб выключил телевизор. Врубил музыкальный центр. Подборка дисков была по вкусу Зевса — сплошь классика. Зазвучала божественными аккордами опера Вагнера «Гибель богов». Эта музыка будто вышибала человеческий дух из тесных оков обыденности, возносила его к божественным вершинам, открывала взор на суть вещей. Да, «Хор Валькирий» стоило бы сделать гимном Организации…
Насладиться до конца высоким искусством Глебу не дали. Затренькал внутренний телефон.
— Зайди ко мне, — послышался в трубке многообещающий голос Зевса. — Тут кое-что интересное… Глеб спустился в подвал, где в защищённом от всех видов прослушивания помещении Зевс ознакамливался с материалами.
— Не упускай ничего, — произнёс он, включая видеомагнитофон.
На экране появился Рамазан Актов, из которого Доктор выжимал все самые позорные факты его мерзкой биографии.
« — Отработали заказ… Взорвали лабораторию. Вместе с людьми.
— Дальше.
— Цель была — лаборатория, оборудование. Персонал.
— Чем дело кончилось?
— Мы выполнили заказ. Там был список людей, которых надо ликвидировать обязательно.
— Кто заказчик?
— Платили хорошо… Какой-то Виктор.
— Кто такой Виктор?
— Странный тип… Не из уголовников. Не из идейных…
— Как выглядит? — Голос у Доктора был вкрадчивый.
— В шляпе… Серый какой-то. Средний рост. Среднее телосложение. Весь какой-то средний. Я не помню его лица, — допрашиваемый запнулся. И с отчаянием воскликнул: — Я не могу вспомнить его лица. Не могу. Не могу…
— Спокойно. Тут тихо и безопасно, — голос у Доктора стал как у проповедника, агитирующего туземца принять христианство. — Все нормально. Тут все относятся к тебе хорошо. Тут ничто не угрожает.
— Не поверишь, я его боялся… Я, который никого никогда не боялся…»
Это дала о себе знать базовая матрица личности. Хотя тут Рамазан себе льстил… Когда его привели в себя, вернули ему адекватное сознание, дали прослушать, что он наговорил, это уже был другой человек. Раздавленный. Сломленный. Боящийся смерти. Утративший просветлённое, необходимое для шахида пьянящее состояние абсолютной уверенности в правильности пути.
Последний разговор. На экране появился Атаман.
— Расстрела для тебя мало, но все, что можем… В тот момент Рамазан не выдержал.
— Служить буду! — заголосил он. — Верным псом буду! Жить хочу!
Он окончательно утратил своё лицо. Произошло то, что он, презиравший смерть, ещё несколько часов и помыслить себе не мог.
— Дохлым псом ты будешь, — Атаман ткнул его стволом пистолета в лоб. Погладил пальцем спусковой крючок. И убрал пистолет. Хотя и очень хотел пустить в лоб этому существу пулю.
Зевс выключил видеомагнитофон и покачал головой.
— Мне кажется, у Атамана слишком много личного. Это мешает работе.
— Иногда мешает. Иногда помогает, — сказал Глеб. — У Атамана немало накопилось счётов к этим подонкам. В Наурской боевики вырезали семью его брата-казака… Труп возили по селу, привязав к трактору… Мы не роботы. Когда кончается личное, мы превращаемся в обычных убийц. Должно быть, ощущение справедливости.
— Ладно, — отмахнулся Зевс. — Отставить философию. Ты понял, о чем говорил Актов?
— Он исполнил заказ на взрыв какой-то лаборатории. Скорее всего, это Ищенко.
— Правильно. Неожиданно пересеклись разработки «Зелёная книга» и «Полынь».
— Виктор…
— На имя не обращай внимания. Серая шляпа. Невзрачный тип. Человек без лица… Кто это, Глеб?
— «Вервольф»!
— Точно. Он. Оборотень…
— И что теперь?
— Пока ничего. Отдыхай, Глеб. Ты заслужил… По ласковому тону Зевса Глеб понял, что отдохнуть ему не дадут.
Санин не умел ездить на метро. Это было для него пыткой. Особенно в час пик. Особенно сегодня. Состояние у него было нервозное. Не хватало воздуха, и от этого сердце тревожно сжималось, а потом колотило молотом. На душе лежала холодная лягушка. Белидзе… Как все неожиданно, глупо… Смерть всегда приходит неожиданно… Но Белидзе — жизнелюб, с искромётным чувством юмора, душа любой компании — наглотался таблеток… Почему? На финишной прямой, когда им предстояло порвать ленточку и взять приз. Может быть, просто сошёл с ума? Не выдержал обрушившегося счастья? Или давно точила его проклятая ржа, разъедала нервы все годы, тянувшиеся беспросветно, без какого-либо намёка на лучшее будущее. Все было посвящено изнурительной работе, в которой он забывался, как алкоголик забывается в вине? Неясно все… И жутко…
Санин с трудом влез в поезд на «Савёловской». Самая неудобная линия метро — серая. Поезда ходят редко, битком набитые. И народ тут какой-то остервенело злой. Эта серая кишка засасывает работяг, люмпенов, молодёжь из лимитских спальных районов. Он жил на «Алтушке» — есть такой «Гарлем» в Москве, гавань детей разных народов…
Плотно стиснутый телами, Санин завис, вцепившись в поручень. В левый бок ему впечатывался острый локоть. На спину мягко легла объёмистая женская грудь. В стороне кто-то сдавленно, под нос, для себя, не для людей, матерился. Девица рядом тщетно пыталась раскрыть покетбук серии «Страстная любовь». Математик ощущал себя в этой толчее одиноким и беззащитным. Сорокапятилетний интеллигент, не умеющий в жизни ничего, кроме как решать дифференциальные уравнения, выстраивать модели, обсчитывать линейные и нелинейные процессы. В России сегодня на фиг не нужны нелинейные процессы. И России на фиг не нужен доктор математических наук Санин… Белидзе злила такая постановка вопроса. Он хотел изменить положение вещей… Белидзе, Белидзе, где теперь твоя мятущаяся душа?.. И вдруг какой-то бесёнок, живущий в каждом человеке, тихонько подсунул Санину подленькую мыслишку: уже все на мази, время стричь купоны. Деньги. Огромные деньги. И одним компаньоном стало меньше.
«Дмитровская». Народ вынесло из вагона, как пробку. И новых пассажиров забило обратно, как поршнем… Сердце все сильнее ухало в груди Санина. Тягостное томление стискивало, и настроение опустилось ниже ватерлинии. Сегодня в метро было особенно тяжело и тоскливо… Тела вокруг утрамбовывались, колыхались в несущемся на всех парах вагоне. Теперь слева была плоскогрудая тётка. Сзади дышал луком кавказец. А справа притёрся серый невзрачный тип, таких вообще в жизни не заметишь. Тип локтем давил ему в бок.
— Осторожнее, пожалуйста, — произнёс с раздражением Санин.
— Ох, прошу прощения, — как-то жалобно проворковал тип в сером костюме, и математику стало неудобно, что наехал на такую же жалкую жертву метро, как и он сам.
— Ничего, — пробормотал Санин.
Тип ещё более неуклюже развернулся, вжимая в бок Санину холщовую сумку, и стал с трудом продвигаться к дверям. Чёртова сумка! Гвозди он там, что ли, носит?!
— Да аккуратнее же! — воскликнул Санин, почувствовав лёгкий укол в бок. — Вы меня укололи!
— Ох, простите. Пожалуйста, простите! — с этими словами, произнесёнными обезоруживающе жалким тоном, невзрачный тип был вынесен из вагона.
На этот раз народу зашло меньше, чем вышло. Стало чуть-чуть просторнее. Наконец можно было перевести дух. Вот только дух не переводился. Наоборот, Санину показалось, что его сдавливает прессом со всех сторон, вжимает в пол. Но давили не тела, а земное притяжение. И в груди образовался камень. Математик прислонился к холодному стеклу с надписью «Не прислоняться». Сердце понеслось вразнос, потом его сдавило стальной рыцарской перчаткой… И земное притяжение потянуло Санина вниз — оно действовало неумолимо, как топор палача. Он начал сползать, из последних сил тщетно пытаясь удержаться.
Поезд остановился. Снова будто поршнем выдавило и затянуло народ. Никому не было ни до кого дела. Но тут, наконец, на падающего человека обратили внимание.
— Врача! — Откуда-то издалека доносились до Санина встревоженные голоса. В ушах гудело, как при погружении в воду. И сознание уже уплывало в неведомые края.
Врач, подошедший к заботливо уложенному на лавочку в вестибюле станции человеку, уже был не нужен. Его профессиональные обязанности заключались в том, чтобы констатировать смерть, которая наступила, как позже покажет вскрытие, от острой сердечной недостаточности.
Доктор физико-математических наук Владимир Павлович Санин всего лишь на два дня пережил руководителя проекта «Титан» Григория Белидзе.
Глеб вышел из машины. Наконец решившее порадовать москвичей своим присутствием солнце падало за дома, озаряя красными отблесками перламутровое небо. Алые отблески на стенах. На предметах. На людях. Глеб вздрогнул — ему показалось, что на руках осталась кровь. Нет, бред! Нет крови. Дело сделано.
Как всегда по окончании активных мероприятий, Глеб ощущал опустошённость. Единственно, что могло вернуть вкус и цвета жизни — голос сына, объятия жены…
Он давно потерял счёт акциям. И иногда думал, что в нем живёт не один, а несколько человек. Точнее, несколько программ на все случаи жизни. Притом их пересечение вызывает конфликт программ с перегревом и глюками. Есть Глеб для общего употребления, любящий хорошо выпить и закусить, обладающий прекрасным тенором, шпарящий романсы под гитару под прицелами влюблённых в него в этот миг девичьих глаз, человек мягкий, податливый и бесконфликтный — по мелочам. Есть любящий отец и муж, тающий при виде четырехлетнего сына и любимой жены. Есть боевая машина невероятной эффективности, танк, который не остановишь и гранатомётом. А боевая машина не обращает внимания на кровь и писк из-под гусениц. К боевой машине неприменимы обычные моральные категории. Боевая машина сминает все на своём пути, оставляя за собой горящие обломки и истерзанные тела. Быть боевой машиной — это его крест, который он должен нести. Есть мистический, всепоглощающий азарт, когда ты идёшь по черепам врагов, размазываешь врагов по стенам и потолкам. Только потом, когда все кончено, отцепляешь от себя танковую броню и становишься другим, которому лучше не вспоминать о хрусте костей под гусеницами. И нельзя терзать себя шальными мыслями — зачем и почему надо делать все это?.. Надо! Потому что идёт война. И слабый, малодушный солдат на ней теряет не только свою жизнь. Он открывает путь врагу, который сожжёт твой дом, растопчет твоих близких, родных, людей, которых ты вызвался защищать. На небесах воину много спишется. А если и не спишется, то что такое чистилище на том свете по сравнению с земным адом?
Нет, на руках у Глеба не кровь. Всего лишь лучи весеннего вечернего солнца. Земля провернулась ещё раз вокруг своей оси, штопором ввинчиваясь в глубь Вселенной. Этот день кого-то смел безвозвратно. Кому-то продлил бессмысленное существование. Кому-то дал шанс…
Все, пора нацеплять другую личину…
Шумный, медленный лифт со скрипом поднял Глеба на седьмой этаж. Какая это уже по счёту его квартира? Оперативнику «Легиона» нельзя задерживаться долго на одном месте, даже в одном городе. Сейчас его приют в ближнем Подмосковье. Вокруг краснокирпичные новостройки.
Двери лифта раздвинулись. Глеб вышел на лестничную площадку, где сосед, пятидесятилетний работяга из автобусного парка, внушал своему отпрыску:
— Чтобы в десять дома был.
— Да по-о-ял я, по-о-ял, — молодёжно-хулигански растягивая слова, изрекло лысое по последней моде дитя улицы.
— Смотри мне.
— Да понял я…
Недоросль буркнул Глебу «зрасьте» и сбежал быстро вниз по лестнице.
— Одни дискотеки на уме, — заворчал озабоченный папаша. — Сегодня в Москве группа «Катастрофа», так они туда все двинули. Слушай, почему у них одни дискотеки на уме? Мы, помню, другие были.
— Были? Чего-то рано нас хоронишь, Семеныч!
— Я не в том смысле.
— Ладно… Не занудствуй.
— С работы? — поглядев на осунувшегося Глеба, поинтересовался сосед.
— С неё, родимой.
— Много заработал?
— Пару седых волос.
— Мои года — моё богатство.
Глеб усмехнулся, представив, как вытянулось бы лицо соседа, узнай тот, какой работой занимается свой в доску молодой человек, которого все считают бизнесменом средней руки.
— Как насчёт пивка? — спросил сосед, чмокнув и облизнувшись.
— Завтра, — Глеб надеялся, что завтра выдастся спокойный день.
Дверь открыла Настя, и Глеб утопил лицо в её пушистых, пахнущих цветами волосах. Она крепко прижалась к нему. В этом движении было выражено скупо все — облегчение, что ожидание закончилось, счастье почувствовать вновь рядом родного человека. Муж вернулся. Вернулся живым. И целым… Настя отлично знала, что Глеб уходит от неё не торговать зубной пастой или апельсинами. Он уходит на войну. И от неё никогда не слышно было ни нытья, ни причитаний. Она была создана женой воина. Её призвание было любить. Ждать. Стиснув зубы, терпеть боль.
— Как вы тут без меня? Расслабились небось без отца семейства, — спросил Глеб, проходя в комнату.
— Мы отлично. Сидим тихо и осваиваем мультики. «Карлсона»… Восемь раз посмотрели.
Из спальной как ураганом вымело четырехлетнего Вовку.
— Папка! Купи мне летательный мотор! — с ходу огорошил он.
— Зачем мотор? — Глеб схватил сына и подбросил вверх.
— Летать.
— Правильно. Рождённый летать ползать не может.
— Я и ползать могу, — заверил Вовка.
— Тоже иногда пригодится, солдат ты мой!
— Буду солдатом! — звонко объявил Вовка.
— А кем же ещё, — вздохнул Глеб, опуская его на пол.
Вовка будет воином. Такая судьба Кондратьевым написана на роду. Они не первый век были воинами. И Настя тоже знала, что так и будет. И от этого скорбь лежала на её сердце. Но она знала, что иного им просто не дано. И принимала это стойко.
— Пельмени сейчас сварю, — засуетилась она.
— Сибирские?
— А как же, дорогой мой. Настоящие… Свои…
— Попробуем. Оценим, — произнёс Глеб.
Он обожал сибирские пельмени в исполнении своей жены. Что-то в её руках было такое, что она творила просто произведения кулинарного искусства. Это была традиция. Пельмени. Этот ритуал будто привязывал стремительно летящего по жизни Глеба к земле, к обыденной размеренной жизни… Пельмени. И ещё стопка водки. Настя тоже за компанию прикладывалась. Водку она воспринимала в небольших дозах. Зато до тошноты ненавидела вино. Дело не в вине как таковом, а в воспоминаниях. Вино любил палач по кличке Менге, в чьём исследовательском центре Настя провела в ожидании смерти не самые лучшие дни в её жизни. Из-под ножа этого учёного-расчленителя в последний момент её вытащил Глеб. Он явился как Ангел небесный с огненным мечом и спалил то осиное гнездо. Пять лет… Прошло пять лет! Как будто фантастический роман вспоминалась та битва с «Синдикатом», когда обе стороны оставляли после себя выжженную землю.
— Что у нас хорошего в семье? — полюбопытствовал Глеб.
— Попытки неповиновения. Революционные устремления, — сообщила Настя. — Для Вовки один авторитет — ты. А меня замучил. Тысяча вопросов — что, как да почему. И минимум послушания.
— Счастливое детство, — хмыкнул Глеб. — Балуешь террориста. Вот разделаюсь с делами, и будет у нас воспитанный в спартанских традициях ребёнок.
— Японцы позволяют детям до семи лет делать что им вздумается, а потом берут в ежовые рукавицы, — злорадно произнесла Настя, покосившись на надувшегося сына, устроившегося с ногами на высоком табурете.
— Слышь, Вовка, через три года будешь у нас в ежовых рукавицах. И станешь самураем…
— Ежовые — это которые ежи носят? — поинтересовался Вовка, переместившись поближе к отцу на мягкую скамейку у кухонного стола.
— Ежовые — это колючие!
— Здорово! А почему?
— Все, — хлопнула Настя ладонью по подоконнику. — Молчать. Дать папе поесть!
Молчание воцарилось секунд на десять. Потом было прервано очередным вопросом:
— Пап, а ты киборга-терминатора можешь побороть?
— Ага, — кивнул он. — И Змея Горыныча.
— Пап, а если…
— Дай очухаться, — Глеб прижал к себе сына, ощущая, как по телу прокатывается сладкое чувство — ощущение дома-крепости. Пусть дом — съёмные хаты. Но все же он есть, и в нем живут Настя и Вовка.
Он принялся за еду. При этом одновременно беззаботно болтал со своими. С Настей он с удовольствием говорил о планах на будущее. О поездке к морю. О покупке страшно нужных вещей. Он будто произносил заклинания, поскольку очень хорошо знал, что будущее слишком неопределённо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Ему отвели просторную комнату. Там он провалялся несколько часов на диване, щёлкая пультом телевизора, перескакивая с безрадостных новостей о падениях вертолётов, терактах и новых политических инициативах Европарламента на американские боевики, где горели машины и герои стучали с треском друг друга по мордам. Грязь, боль, дерьмо — в общем, норма. У Глеба возникало немного жутковатое ощущение, что за стеклом экрана живёт иная, зазеркальная реальность, которая просачивается в нашу вселенную и материализуется наяву. Мир, слава господу, пока ещё не такой. Он не должен быть таким.
Глеб выключил телевизор. Врубил музыкальный центр. Подборка дисков была по вкусу Зевса — сплошь классика. Зазвучала божественными аккордами опера Вагнера «Гибель богов». Эта музыка будто вышибала человеческий дух из тесных оков обыденности, возносила его к божественным вершинам, открывала взор на суть вещей. Да, «Хор Валькирий» стоило бы сделать гимном Организации…
Насладиться до конца высоким искусством Глебу не дали. Затренькал внутренний телефон.
— Зайди ко мне, — послышался в трубке многообещающий голос Зевса. — Тут кое-что интересное… Глеб спустился в подвал, где в защищённом от всех видов прослушивания помещении Зевс ознакамливался с материалами.
— Не упускай ничего, — произнёс он, включая видеомагнитофон.
На экране появился Рамазан Актов, из которого Доктор выжимал все самые позорные факты его мерзкой биографии.
« — Отработали заказ… Взорвали лабораторию. Вместе с людьми.
— Дальше.
— Цель была — лаборатория, оборудование. Персонал.
— Чем дело кончилось?
— Мы выполнили заказ. Там был список людей, которых надо ликвидировать обязательно.
— Кто заказчик?
— Платили хорошо… Какой-то Виктор.
— Кто такой Виктор?
— Странный тип… Не из уголовников. Не из идейных…
— Как выглядит? — Голос у Доктора был вкрадчивый.
— В шляпе… Серый какой-то. Средний рост. Среднее телосложение. Весь какой-то средний. Я не помню его лица, — допрашиваемый запнулся. И с отчаянием воскликнул: — Я не могу вспомнить его лица. Не могу. Не могу…
— Спокойно. Тут тихо и безопасно, — голос у Доктора стал как у проповедника, агитирующего туземца принять христианство. — Все нормально. Тут все относятся к тебе хорошо. Тут ничто не угрожает.
— Не поверишь, я его боялся… Я, который никого никогда не боялся…»
Это дала о себе знать базовая матрица личности. Хотя тут Рамазан себе льстил… Когда его привели в себя, вернули ему адекватное сознание, дали прослушать, что он наговорил, это уже был другой человек. Раздавленный. Сломленный. Боящийся смерти. Утративший просветлённое, необходимое для шахида пьянящее состояние абсолютной уверенности в правильности пути.
Последний разговор. На экране появился Атаман.
— Расстрела для тебя мало, но все, что можем… В тот момент Рамазан не выдержал.
— Служить буду! — заголосил он. — Верным псом буду! Жить хочу!
Он окончательно утратил своё лицо. Произошло то, что он, презиравший смерть, ещё несколько часов и помыслить себе не мог.
— Дохлым псом ты будешь, — Атаман ткнул его стволом пистолета в лоб. Погладил пальцем спусковой крючок. И убрал пистолет. Хотя и очень хотел пустить в лоб этому существу пулю.
Зевс выключил видеомагнитофон и покачал головой.
— Мне кажется, у Атамана слишком много личного. Это мешает работе.
— Иногда мешает. Иногда помогает, — сказал Глеб. — У Атамана немало накопилось счётов к этим подонкам. В Наурской боевики вырезали семью его брата-казака… Труп возили по селу, привязав к трактору… Мы не роботы. Когда кончается личное, мы превращаемся в обычных убийц. Должно быть, ощущение справедливости.
— Ладно, — отмахнулся Зевс. — Отставить философию. Ты понял, о чем говорил Актов?
— Он исполнил заказ на взрыв какой-то лаборатории. Скорее всего, это Ищенко.
— Правильно. Неожиданно пересеклись разработки «Зелёная книга» и «Полынь».
— Виктор…
— На имя не обращай внимания. Серая шляпа. Невзрачный тип. Человек без лица… Кто это, Глеб?
— «Вервольф»!
— Точно. Он. Оборотень…
— И что теперь?
— Пока ничего. Отдыхай, Глеб. Ты заслужил… По ласковому тону Зевса Глеб понял, что отдохнуть ему не дадут.
Санин не умел ездить на метро. Это было для него пыткой. Особенно в час пик. Особенно сегодня. Состояние у него было нервозное. Не хватало воздуха, и от этого сердце тревожно сжималось, а потом колотило молотом. На душе лежала холодная лягушка. Белидзе… Как все неожиданно, глупо… Смерть всегда приходит неожиданно… Но Белидзе — жизнелюб, с искромётным чувством юмора, душа любой компании — наглотался таблеток… Почему? На финишной прямой, когда им предстояло порвать ленточку и взять приз. Может быть, просто сошёл с ума? Не выдержал обрушившегося счастья? Или давно точила его проклятая ржа, разъедала нервы все годы, тянувшиеся беспросветно, без какого-либо намёка на лучшее будущее. Все было посвящено изнурительной работе, в которой он забывался, как алкоголик забывается в вине? Неясно все… И жутко…
Санин с трудом влез в поезд на «Савёловской». Самая неудобная линия метро — серая. Поезда ходят редко, битком набитые. И народ тут какой-то остервенело злой. Эта серая кишка засасывает работяг, люмпенов, молодёжь из лимитских спальных районов. Он жил на «Алтушке» — есть такой «Гарлем» в Москве, гавань детей разных народов…
Плотно стиснутый телами, Санин завис, вцепившись в поручень. В левый бок ему впечатывался острый локоть. На спину мягко легла объёмистая женская грудь. В стороне кто-то сдавленно, под нос, для себя, не для людей, матерился. Девица рядом тщетно пыталась раскрыть покетбук серии «Страстная любовь». Математик ощущал себя в этой толчее одиноким и беззащитным. Сорокапятилетний интеллигент, не умеющий в жизни ничего, кроме как решать дифференциальные уравнения, выстраивать модели, обсчитывать линейные и нелинейные процессы. В России сегодня на фиг не нужны нелинейные процессы. И России на фиг не нужен доктор математических наук Санин… Белидзе злила такая постановка вопроса. Он хотел изменить положение вещей… Белидзе, Белидзе, где теперь твоя мятущаяся душа?.. И вдруг какой-то бесёнок, живущий в каждом человеке, тихонько подсунул Санину подленькую мыслишку: уже все на мази, время стричь купоны. Деньги. Огромные деньги. И одним компаньоном стало меньше.
«Дмитровская». Народ вынесло из вагона, как пробку. И новых пассажиров забило обратно, как поршнем… Сердце все сильнее ухало в груди Санина. Тягостное томление стискивало, и настроение опустилось ниже ватерлинии. Сегодня в метро было особенно тяжело и тоскливо… Тела вокруг утрамбовывались, колыхались в несущемся на всех парах вагоне. Теперь слева была плоскогрудая тётка. Сзади дышал луком кавказец. А справа притёрся серый невзрачный тип, таких вообще в жизни не заметишь. Тип локтем давил ему в бок.
— Осторожнее, пожалуйста, — произнёс с раздражением Санин.
— Ох, прошу прощения, — как-то жалобно проворковал тип в сером костюме, и математику стало неудобно, что наехал на такую же жалкую жертву метро, как и он сам.
— Ничего, — пробормотал Санин.
Тип ещё более неуклюже развернулся, вжимая в бок Санину холщовую сумку, и стал с трудом продвигаться к дверям. Чёртова сумка! Гвозди он там, что ли, носит?!
— Да аккуратнее же! — воскликнул Санин, почувствовав лёгкий укол в бок. — Вы меня укололи!
— Ох, простите. Пожалуйста, простите! — с этими словами, произнесёнными обезоруживающе жалким тоном, невзрачный тип был вынесен из вагона.
На этот раз народу зашло меньше, чем вышло. Стало чуть-чуть просторнее. Наконец можно было перевести дух. Вот только дух не переводился. Наоборот, Санину показалось, что его сдавливает прессом со всех сторон, вжимает в пол. Но давили не тела, а земное притяжение. И в груди образовался камень. Математик прислонился к холодному стеклу с надписью «Не прислоняться». Сердце понеслось вразнос, потом его сдавило стальной рыцарской перчаткой… И земное притяжение потянуло Санина вниз — оно действовало неумолимо, как топор палача. Он начал сползать, из последних сил тщетно пытаясь удержаться.
Поезд остановился. Снова будто поршнем выдавило и затянуло народ. Никому не было ни до кого дела. Но тут, наконец, на падающего человека обратили внимание.
— Врача! — Откуда-то издалека доносились до Санина встревоженные голоса. В ушах гудело, как при погружении в воду. И сознание уже уплывало в неведомые края.
Врач, подошедший к заботливо уложенному на лавочку в вестибюле станции человеку, уже был не нужен. Его профессиональные обязанности заключались в том, чтобы констатировать смерть, которая наступила, как позже покажет вскрытие, от острой сердечной недостаточности.
Доктор физико-математических наук Владимир Павлович Санин всего лишь на два дня пережил руководителя проекта «Титан» Григория Белидзе.
Глеб вышел из машины. Наконец решившее порадовать москвичей своим присутствием солнце падало за дома, озаряя красными отблесками перламутровое небо. Алые отблески на стенах. На предметах. На людях. Глеб вздрогнул — ему показалось, что на руках осталась кровь. Нет, бред! Нет крови. Дело сделано.
Как всегда по окончании активных мероприятий, Глеб ощущал опустошённость. Единственно, что могло вернуть вкус и цвета жизни — голос сына, объятия жены…
Он давно потерял счёт акциям. И иногда думал, что в нем живёт не один, а несколько человек. Точнее, несколько программ на все случаи жизни. Притом их пересечение вызывает конфликт программ с перегревом и глюками. Есть Глеб для общего употребления, любящий хорошо выпить и закусить, обладающий прекрасным тенором, шпарящий романсы под гитару под прицелами влюблённых в него в этот миг девичьих глаз, человек мягкий, податливый и бесконфликтный — по мелочам. Есть любящий отец и муж, тающий при виде четырехлетнего сына и любимой жены. Есть боевая машина невероятной эффективности, танк, который не остановишь и гранатомётом. А боевая машина не обращает внимания на кровь и писк из-под гусениц. К боевой машине неприменимы обычные моральные категории. Боевая машина сминает все на своём пути, оставляя за собой горящие обломки и истерзанные тела. Быть боевой машиной — это его крест, который он должен нести. Есть мистический, всепоглощающий азарт, когда ты идёшь по черепам врагов, размазываешь врагов по стенам и потолкам. Только потом, когда все кончено, отцепляешь от себя танковую броню и становишься другим, которому лучше не вспоминать о хрусте костей под гусеницами. И нельзя терзать себя шальными мыслями — зачем и почему надо делать все это?.. Надо! Потому что идёт война. И слабый, малодушный солдат на ней теряет не только свою жизнь. Он открывает путь врагу, который сожжёт твой дом, растопчет твоих близких, родных, людей, которых ты вызвался защищать. На небесах воину много спишется. А если и не спишется, то что такое чистилище на том свете по сравнению с земным адом?
Нет, на руках у Глеба не кровь. Всего лишь лучи весеннего вечернего солнца. Земля провернулась ещё раз вокруг своей оси, штопором ввинчиваясь в глубь Вселенной. Этот день кого-то смел безвозвратно. Кому-то продлил бессмысленное существование. Кому-то дал шанс…
Все, пора нацеплять другую личину…
Шумный, медленный лифт со скрипом поднял Глеба на седьмой этаж. Какая это уже по счёту его квартира? Оперативнику «Легиона» нельзя задерживаться долго на одном месте, даже в одном городе. Сейчас его приют в ближнем Подмосковье. Вокруг краснокирпичные новостройки.
Двери лифта раздвинулись. Глеб вышел на лестничную площадку, где сосед, пятидесятилетний работяга из автобусного парка, внушал своему отпрыску:
— Чтобы в десять дома был.
— Да по-о-ял я, по-о-ял, — молодёжно-хулигански растягивая слова, изрекло лысое по последней моде дитя улицы.
— Смотри мне.
— Да понял я…
Недоросль буркнул Глебу «зрасьте» и сбежал быстро вниз по лестнице.
— Одни дискотеки на уме, — заворчал озабоченный папаша. — Сегодня в Москве группа «Катастрофа», так они туда все двинули. Слушай, почему у них одни дискотеки на уме? Мы, помню, другие были.
— Были? Чего-то рано нас хоронишь, Семеныч!
— Я не в том смысле.
— Ладно… Не занудствуй.
— С работы? — поглядев на осунувшегося Глеба, поинтересовался сосед.
— С неё, родимой.
— Много заработал?
— Пару седых волос.
— Мои года — моё богатство.
Глеб усмехнулся, представив, как вытянулось бы лицо соседа, узнай тот, какой работой занимается свой в доску молодой человек, которого все считают бизнесменом средней руки.
— Как насчёт пивка? — спросил сосед, чмокнув и облизнувшись.
— Завтра, — Глеб надеялся, что завтра выдастся спокойный день.
Дверь открыла Настя, и Глеб утопил лицо в её пушистых, пахнущих цветами волосах. Она крепко прижалась к нему. В этом движении было выражено скупо все — облегчение, что ожидание закончилось, счастье почувствовать вновь рядом родного человека. Муж вернулся. Вернулся живым. И целым… Настя отлично знала, что Глеб уходит от неё не торговать зубной пастой или апельсинами. Он уходит на войну. И от неё никогда не слышно было ни нытья, ни причитаний. Она была создана женой воина. Её призвание было любить. Ждать. Стиснув зубы, терпеть боль.
— Как вы тут без меня? Расслабились небось без отца семейства, — спросил Глеб, проходя в комнату.
— Мы отлично. Сидим тихо и осваиваем мультики. «Карлсона»… Восемь раз посмотрели.
Из спальной как ураганом вымело четырехлетнего Вовку.
— Папка! Купи мне летательный мотор! — с ходу огорошил он.
— Зачем мотор? — Глеб схватил сына и подбросил вверх.
— Летать.
— Правильно. Рождённый летать ползать не может.
— Я и ползать могу, — заверил Вовка.
— Тоже иногда пригодится, солдат ты мой!
— Буду солдатом! — звонко объявил Вовка.
— А кем же ещё, — вздохнул Глеб, опуская его на пол.
Вовка будет воином. Такая судьба Кондратьевым написана на роду. Они не первый век были воинами. И Настя тоже знала, что так и будет. И от этого скорбь лежала на её сердце. Но она знала, что иного им просто не дано. И принимала это стойко.
— Пельмени сейчас сварю, — засуетилась она.
— Сибирские?
— А как же, дорогой мой. Настоящие… Свои…
— Попробуем. Оценим, — произнёс Глеб.
Он обожал сибирские пельмени в исполнении своей жены. Что-то в её руках было такое, что она творила просто произведения кулинарного искусства. Это была традиция. Пельмени. Этот ритуал будто привязывал стремительно летящего по жизни Глеба к земле, к обыденной размеренной жизни… Пельмени. И ещё стопка водки. Настя тоже за компанию прикладывалась. Водку она воспринимала в небольших дозах. Зато до тошноты ненавидела вино. Дело не в вине как таковом, а в воспоминаниях. Вино любил палач по кличке Менге, в чьём исследовательском центре Настя провела в ожидании смерти не самые лучшие дни в её жизни. Из-под ножа этого учёного-расчленителя в последний момент её вытащил Глеб. Он явился как Ангел небесный с огненным мечом и спалил то осиное гнездо. Пять лет… Прошло пять лет! Как будто фантастический роман вспоминалась та битва с «Синдикатом», когда обе стороны оставляли после себя выжженную землю.
— Что у нас хорошего в семье? — полюбопытствовал Глеб.
— Попытки неповиновения. Революционные устремления, — сообщила Настя. — Для Вовки один авторитет — ты. А меня замучил. Тысяча вопросов — что, как да почему. И минимум послушания.
— Счастливое детство, — хмыкнул Глеб. — Балуешь террориста. Вот разделаюсь с делами, и будет у нас воспитанный в спартанских традициях ребёнок.
— Японцы позволяют детям до семи лет делать что им вздумается, а потом берут в ежовые рукавицы, — злорадно произнесла Настя, покосившись на надувшегося сына, устроившегося с ногами на высоком табурете.
— Слышь, Вовка, через три года будешь у нас в ежовых рукавицах. И станешь самураем…
— Ежовые — это которые ежи носят? — поинтересовался Вовка, переместившись поближе к отцу на мягкую скамейку у кухонного стола.
— Ежовые — это колючие!
— Здорово! А почему?
— Все, — хлопнула Настя ладонью по подоконнику. — Молчать. Дать папе поесть!
Молчание воцарилось секунд на десять. Потом было прервано очередным вопросом:
— Пап, а ты киборга-терминатора можешь побороть?
— Ага, — кивнул он. — И Змея Горыныча.
— Пап, а если…
— Дай очухаться, — Глеб прижал к себе сына, ощущая, как по телу прокатывается сладкое чувство — ощущение дома-крепости. Пусть дом — съёмные хаты. Но все же он есть, и в нем живут Настя и Вовка.
Он принялся за еду. При этом одновременно беззаботно болтал со своими. С Настей он с удовольствием говорил о планах на будущее. О поездке к морю. О покупке страшно нужных вещей. Он будто произносил заклинания, поскольку очень хорошо знал, что будущее слишком неопределённо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37