– Ты... ты... мне... угрожаешь?
– Боже упаси. Просто проигрываю варианты.
– А не боишься доиграться?
– Нет.
– Правильно не боишься! Ты уже доигрался, понял?! Уже! Олег крякнул досадливо:
– Ну вот... А ведь так складно беседовали.
– Складно? Ты, сучий выползок, подставил меня! Меня! Кто тебя надоумил сочинить опус для этого гнилого брехунка?
– Никто.
– Тебе придется сказать, Данилов. Ты прав, здесь вовсе не личное. Здесь интересы! Такие крутые интересы, о которых ты даже не догадываешься! – Бокун замолчал на полминуты, добавил тоном ниже, почти прохрипел, а в голосе его слышались нескрываемые ненависть и страх:
– Ну а если догадываешься, то тем хуже. Для тебя.
– Ой, боюсь, боюсь, боюсь... – скривившись в усмешке, запричитал Олег. – Я коньячку выпью? Для восстановления душевного подъема?
– Я не собираюсь тебя тут потчевать, Данилов.
– Да у меня с собой. – Не дожидаясь приглашения, Олег одним движением достал из сумки плоскую фляжку «Мартеля», открутил пробку. – К тому же хочу закрепить сложившиеся между нами теплые доверительные отношения и переход на «ты». Тебе, Фокий, в карандашницу плеснуть или из горла будешь?
– Прекратите паясничать!
– Хозяин барин. Была бы честь предложена. – Олег сделал глоток, посмаковал. – Способствует нормализации коронарно-мозгового кровообращения, знаете ли.
– "Мартель"?
– Грешен: люблю себя побаловать. – Олег расслабленно откинулся на стуле, обвел взглядом кабинет, закончил:
– Хорошо. Кажется, О'Генри сформулировал: если тебя окружает роскошь, то не важно, кому она принадлежит.
– Ваш О'Генри был всего лишь слюнявый писака и словоблуд. А потому не уразумел смысла этой жизни: кому что принадлежит – это и есть самое важное.
– Каждый в жизни самое важное выбирает сам.
– Как бы не так. Посадить тебя, Данилов, за «колючку» да не покормить с месяцок – что запоешь?
– Это философский выпад или конкретное предложение?
– Это жизнь. А как она для тебя сложится в дальнейшем...
– Блестяще. С божьей помощью. Так и будет.
Некоторое время Бокун сидел в кресле неподвижно. Гнев прошел, красные пятна потускнели, он спросил деловито и вполне миролюбиво:
– Вернемся к нашим делам?
– Как сказал некий герой в одном фильме: «Да какие у нас с вами могут быть дела?»
– Кто вам заказал статью, Данилов?
– Никто. Личная инициатива.
Бокун вновь закаменел лицом, пожевал губами:
– Вы не хотите идти нам навстречу.
– Я же говорил, господин Бокун, я скажу вам чистую правду, но вы мне не поверите.
– Хорошо. Сформулируйте так, чтобы я поверил. Или ответьте на вопрос: зачем вы это сделали?
– Коротко?
– Да как получится.
– По глупости.
– Да?
– Такие, как вы, Фокий Лукич, чувство собственного достоинства считают глупостью, не так?
– Ну-ну, я слушаю.
– Мне надоело читать здешние газеты и смотреть здешний «ящик»... Заказные статьи, заказные передачи...
– В Москве по-другому?
– В Москве так же. И в Берлине, и в Лондоне, и в Нью-Йорке... Кто платит, тот и заказывает музыку.
– Любую, включая похоронную, – ощерился Бокун.
– Не рано ли вам, Фокий Лукич, вспоминать о похоронах? Смотрите, накаркаете.
– Итак, вас взъела гордыня, Данилов, – оставил его реплику без внимания Бокун.
– Да нет. Просто хотелось в слово «демократия» вложить конкретное содержание.
Бокун расплылся в улыбке, у него даже щечки порозовели от удовольствия:
– Был один такой скорый. Горбатый с пятнышком. Он хотел в слово «социализм» вложить «конкретное содержание». И что в итоге? «Вложили» его, причем очень конкретно! Вы же умный человек, Олег, вы что, верите в какие-то «реальные содержания» пустышек для развлечения черни?
– Отчего же пустышек? Скажем, у афинян демократия была очень реальным делом. Собирались граждане полиса, тыщи две-две с половиной, знали они друг друга, как знают сельчане одной деревни, – вот этот выпивает, а вон тот до гетер шибко охоч... Росли вместе, дрались с соседями, женились, ссорились, выпивали, чужих дочек соблазняли... Вот и выбирали себе стратега, кто – по совести, кто – по-родственному, а кто и по лукавству, за пару драхм или за амфорку критского красного.
– Вы только подтверждаете мои слова.
– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что в современном мире при наличии средств массовой информации и дезинформации, сконцентрированных в тех или иных руках, так называемая «демократия» является инструментом манипулирования общественным сознанием по поводу захвата и удержания власти. Захвата «мирного», «парламентского», «демократического». Но при том... Знаете, чем отличается демократия от автаркии?
– Ну и?
– Возможностью реализовать принцип: «Меня не спрашивают, но я скажу». А люди пусть уж сами решают, нужно ли им то, о чем я рассказываю. В любом случае им стоит знать, что с ними происходит.
– Люди?.. – Круглое лицо Бокуна стало еще шире от язвительной улыбки, щечки зарозовели пуще. – Вы что, решили просветить народы? И рассказать им, в каком они дерьме? Так никого вы этим не удивите: скотина всегда в дерьме, потому что живет в хлеву. И как бы этот хлев ни назывался, Балтия, Югославия или Россия, бычки и телки мечтают всюду лишь об одном: чтобы кормили почаще да от случки не отлучали. Так о чем вы тогда хотели написать, Данилов? И – для кого?
– У нас разный взгляд на действительность.
– Да? И в чем же разница?
– Хотя и попадаются исключения, но в целом... Я не считаю людей скотом.
– Напрасно. История учит, что люди были таковыми во все века. Или скоты, или хищники. Третьего не дано. Или вы относите себя, – Бокун брезгливо поморщился, – к аристократам духа?
– Именно.
– Вот даже как? Ну а я мужичок лапотный, из народа. И терпеть не могу чистоплюев. – Бокун взъярился не на шутку, враз, даже редкие волосики на темечке словно сами собой вздыбились ершистым петушком. – Ну а раз ты еще и аристократ, так изволь жить голодно и счастливо. Больше тебе работы ни в Княжинске, ни в этой стране вообще не найти. Об этом я позабочусь. Особо. Ты уволен. И запомни: меня еще никто безнаказанно не подставлял! А ты – подставил.
И оттого, что подставил не по злобе и не по алчности, а из «гордости духа», – еще хуже! И если ты думаешь жить сыто и покойно... Проблемы я тебе обещаю. Тебя ожидает такое дерьмо, в каком ты еще не бултыхался. Пшел вон!
Фокий Лукич дышал тяжко, навалившись грудью на крышку стола; глаза его налились кровью, как у бычка на выгоне; он хотел что-то добавить, но вдруг встык напоролся на встречный взгляд Данилова: тот смотрел холодно и спокойно, настолько спокойно, что Фокию Лукичу стало не по себе. Непрошеные, тревожные мыслишки суетливо забегали под черепом, словно тараканы по столу, и – канули куда-то разом. Душу затопила ледяная предсмертная тоска; страх, ужас сковал все тело параличом могильной стужи, и Фокию Лукичу вдруг стало ясно: никуда он из этого кабинета больше не уйдет... Просто упадет головой на стол, и через три четверти часа равнодушные санитары выволокут запакованного в пластик остывающего мертвяка. Взгляд Данилова даже не гипнотизировал – он не оставлял надежды.
Фокий Лукич задергался, захрипел нечто маловразумительное, веки тяжело опустились на глаза, но он не почувствовал никакого облегчения – наоборот, смятение! Ледяные струйки текли от затылка по хребту к пояснице, и для Фокия Лукича было ясно, что это последнее сильное ощущение в его жизни.
– Что и требовалось доказать, – услышал он голос Данилова уже от двери, приоткрыл глаза, но посмотреть на него не посмел; все плыло, словно в грязно-желтом тумане... – Ни одна скотина не выдерживает взгляд человека.
Глава 12
Хлопок двери показался Бокуну выстрелом; он оплыл в кресле бессильным жирно-ватным комом и замер. Брыли тряслись, щеки сделались мокрыми, очертания комнаты он видел словно сквозь грязную пелену: зыбкими и неровными... Выдавив из себя какой-то странный звук, он кое-как поднялся из-за стола, мелкими шажками просеменил к большому шкафу, открыл бар, взял большой хрустальный графин, торопливо и судорожно наплескал широкий стакан до краев и выпил коньяк, как воду, не переводя дыхания, в три глотка. Всхлипнул, хлюпнул даже носом, будто наказанный ребенок, налил еще и снова выпил – на этот раз медленнее, ощущая, как сама жизнь вливается с каждым глотком солнечным виноградным огнем.
– М-да, Фока, эка тебя развезло... Прямо не президент холдинга, а фиговый студень. Кисель. Как сказали бы сдержанные англосаксы, пу-у-удинг.
Высокий человек, одетый в черную тройку, появился из двери в углу кабинета, ведущей в комнаты отдыха.
Бокун вздрогнул, повернулся всем телом, в глазах еще тлели угольки страха, а он уже орал, брызгая слюной:
– Вели его убить, Гриф! Прикажи!
– И голос у тебя какой-то... бабий, – брезгливо поморщился вошедший. – Вытри сопли, Фока.
Мужчина, которого Бокун назвал Грифом, был сухопар, высок, плечист; редкие пегие волосы были гладко зачесаны набок, лицо было невыразительным и блеклым, глаза казались пустыми и безразличными. Но только казались: острый, как жало стилета, взгляд заставлял любого из собеседников чувствовать тревожное и тревожащее беспокойство, словно этот человек знал о жизни или, скорее, о смерти что-то такое, что делало его жесткость оправданной, а положение – неуязвимым. И еще – брови, сросшиеся над горбинкой носа, черные как смоль; они усиливали повелительность и властность его странного взгляда. Фокий Лукич вдруг понял, ч т о он всегда подсознательно пририсовывал к породистому лицу и статной фигуре Грифа: монокль и генеральскую форму вермахта. Да-да, именно вермахта, а не СС: этот человек выглядел аристократом, а не мелким провинциальным бюргером, пробившимся к вершинам власти: такому власть принадлежала по праву рождения.
Гриф подошел к бару, выбрал себе шотландское виски, открыл холодильник, насыпал льда, долил спиртным, сделал глоток.
– Что за дичь ты нес, Фока? Какие скоты, какие хищники? Ты чего, Ницше вечор обчитался, белокурую бестию решил из себя тут изобразить? Так бедный Фридрих свои творения в дурдоме сочинял, где и сидел безвылазно. И – кончил плохо. То ли паралик его гэкнул, то ли кондратий хватанул. Ну да ладно он, неукротимый шизофренствующий германоид, а тебя с чего сегодня перемкнуло эдак, селянин, колхоз тебе папа?
Вместо ответа, Фокий Лукич выпил еще коньяку и, казалось, охмелел совершенно. Он надул губы по-детски и слезливо пожаловался:
– А чего он?
Всхлипнул, пошел к своему креслу, долго всматривался в дорогую кожу, словно проверяя, не оставил ли там посетитель змею, вздохнул и прямо-таки ухнулся задницей в кресло. Иноземная мебель податливо прогнулась дюралем каркаса и приняла форму тела сидельца. Сейчас Фокий Лукич почувствовал бы себя вполне уютно, если бы не Гриф: во время всего разговора он сидел в комнате отдыха, скрытой декоративной панелью, и слышал весь разговор. Вот это, как и присутствие Грифа сейчас в кабинете, было Фокию Лукичу неприятно.
– Н а теперь чего надулся, как копеечный презерватив? Брось. Крутизну качать будешь перед своими тщедушными писаками. А я тебя, Фока, как облупленного знаю. И успокойся: ты стал играть с этим пареньком в те игры, в каких он дока.
– У него взгляд убийцы, – хрипло выговорил Бокун.
– Вот-вот. Кто на что учился. Территория войны – его территория. А ты ему грозить вздумал.
– А чего он...
– Прекращай сетовать. Давай по делу поговорим.
Бокун пожал плечами.
– Где ты вообще подобрал этого самородка?
– Порекомендовал кто-то. Из моих. – Бокун наморщил лоб. – Гусина Валентина Ивановна.
– Она что за птица?
– Заведующая отделом культуры. В «Курьере».
– Серьезная тетка?
– Весьма.
– Так что ж она, серьезная, тебе такого котенка в мешке подложила? Который вполне может сойти за леопарда? Да не морщись ты! Мужское обаяние с бабами черт-те что творит.
– Да какой там – она в годах женщина.
– Годы любви не помеха.
– Брось, Сергей Оттович. Ты же видел этого франта. Позарится он на шестидесятилетнюю дебелую клушу...
– Он на нее – нет, она на него – запросто. Она же не нынешних нравов матрона, ей, может статься, иметь в протеже этакого тарзана просто для души приятно.
– Да какой уж там тарзан... Нет. Она его сразу привела как аналитика. И перо, надо признать, у парня бойкое.
– То-то оно нам боком и вышло. Откуда этот Данилов?
– Родом?
– Да.
– Не знаю. А приехал из Москвы.
– И что он в Княжинске потерял?
– Квартира ему здесь осталась. От какой-то родственницы. А в Москве, видать, что-то не сложилось.
– "Видать", «надысь», «небось»... Где ты этого набрался, аппаратчик? А разузнать загодя? Ты же не на картофельной ферме, Фока, заправляешь, ты у нас общественное мнение формируешь. Халатно подбираешь сотрудников, вот и результат.
– Не мое это дело – вникать в мелочи... – приосанился Бокун.
– Мелочи?.. Люди не мелочь, Фока, совсем не мелочь! – Казалось, Гриф едва сдерживает нахлынувшую внезапно ярость. – Помнишь, некогда был такой усатый кормчий в бывшей стране? Или забыл уже? «Кадры решают все!» А что такое кадры, Фока? Кадры – это люди, расставленные по тем или иным должностям в соответствии с их способностями или неспособностями. Только правильная расстановка людей по местам и рангам позволяет любому общественному институту, будь то предприятие, служба или государство, функционировать хорошо отлаженным механизмом. Если винтик-болтик от «КамАЗа» в «Запорожец» сунуть, что будет? Срамота и бестолочь будет, Фока, и никакого движения. – Гриф поболтал льдинками в полупустом бокале, закончил:
– Ну а то, что устроил нам твой Данилов, это тем более не мелочь.
– Статью ему заказал Реймерс. Больше некому.
Гриф поморщился:
– Ты дурак, Фока. Этот малый тебе чистую правду сказал: никакой Реймерс ему статью не заказывал.
– Тогда зачем он...
– Фока, он же тебе объяснил. А ты не понял. Потому и дурак. Только могильщики людей одним аршином замеряют, а тебе бы пора уже стать попроще и поумнее. А так – все плывешь щепкой по течению.
– Извини, Сергей Оттович, но... Я уже тридцать лет на руководящей работе...
– На водящей, Фока. Просто – на водящей. Помнишь детские игры – в догонялки там или в пряталки? Ты и водишь. Такая твоя работа. И не сверкай на меня глазками. Твое дело зажмурить их крепко и считать сколько положено. В то время, как другие каштаны таскают из огня. Каштанов тебе особо не перепадает, но шкурка тоже хороша. – Гриф обвел глазами кабинет. – Славно живешь, справно.
А грешно ведь так жить, Фока, не имея за душой ни ума, ни фантазии, ни отваги.
– Был бы я так плох – вы бы меня здесь не держали.
– А кто говорит – плох? Я же сказал: людишек нужно расставлять по способностям. За что тебе пеняю? Как раз за то, что на работу крысы ты тигра взял да поинтересоваться не удосужился, откуда у него когти растут, а откуда – лапы.
– Виноват, Сергей Оттович.
– А я – удосужился.
– Простите?
– Не поленился и здесь пошустрить, и в Москву человечка отправить, чтобы он мне этого «писаку – золотое перо» Разъяснил.
– И что человечек? Принес материал?
– В клювике. Только это не материал. Слезы. Обманка. «Дурочка».
– Простите?
– Работал в Москве твой Данилов в некоей структуре под малопонятным названием «Анкор».
– Ну, это и в трудовой его есть...
– Липа его трудовая! Понял? Чернуха!
– Как это?
– Так это. Молодой человечек сначала беспорочно трудился в гуманитарном научно-исследовательском институте, потом корпел страноведом в каком-то фонде, благополучно развалившемся, потом – в том самом «якоре» зацепился... Знаешь, в чем тут «пуля»? Ни одно из названных заведений до нашего времени не дожило!
Полопались недужные, аки мыльные пузыри, без памяти и надгробных камней, и никто о них ни слухом уже не знает, ни духом не ведает. Уразумел?
– Ну. Летун он. Неудачник. Looser. – Фокий Лукич напрягся, вылавливая в неподатливой памяти ученое словцо, нащупал-таки, выдал авторитетно:
– Маргинал.
– Маргинал, маринад, маргарин... Ты уж, Фокий Лукич, пожалуй, не умничай, оно тебе не идет. Говоришь, статьи он для тебя справные кропал?
– Что да, то да. Отзывы от читателей были. Правда, всегда с душком легкого скандалеза, но это же к лучшему? – Бокун преданно заглянул в глаза Грифу.
– Вот-вот. – Гриф налил себе еще виски, отхлебнул, откинулся в глубоком кресле, выудил из кармана пачку, вытянул сигарету, прикурил, затянулся с удовольствием, выдохнул вместе с дымом:
– И статью в «Зерцало» он тоже смастерил и умно, и хитро. Обо всем и ни о чем конкретно. И ни о ком. Но этим вроде как на смех смастыренным и наугад пущенным бульником Данилов попал в бочку с самым гнилым дерьмом. Да еще и брызги разлетелись и по нашим коррупционерам, и по нашим нуворишам и достали ой до каких высоких кабинетов! А с другого боку глянуть – философское эссе, да и только! У тебя газетенка эта под рукой?
– Я сейчас Лилиане...
– Сиди уж, вождь краснорожих. Гриф извлек из «атташе» газету, развернутую на нужной странице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61