– Папа, папа. – Элли пыталась тянуть отца, но он отшвырнул ее так, что девушка едва не упала.
– Данилов, в машину, быстро! – закричал Зубр, стреляя навскидку по людям, появившимся за цепью зеленых кустарников.
Олег обхватил Элли и побежал к автомобилю. Неприцельная очередь вздыбила щебенку в полуметре, Данилов делал несоразмерные прыжки, дверца джипа была уже рядом...
– Halt! – Голос Вернера дребезжал, как кусок ржавого железа. – Halt!
Данилов подсадил девушку на подножку, обернулся. Зрачок «парабеллума» смотрел прямо на него. Выстрела он не слышал. Струя горячей крови залила шею, но боли не было... Это была кровь Элли... Данилов двинул ствол автомата, но «люгер» полыхнул новой оранжевой вспышкой... Уже падая, Олег успел увидеть, как зеленовато-желтая трасса-молния сорвалась с неба и разорвала, раскрошила тело старика на десятки, сотни, тысячи кристаллов, и они рассыпались безлично по гипсово-белому пространству, скучному, как вылинявшая парусина, никогда не бывшая парусом... Потерянные алмазы вспыхнули на мгновение ослепительными всполохами, яростная чернота боли взорвала голову, и – наступила тьма.
...Сначала он падал в бездну. Падал почти отвесно с отважным безрассудством, зная, что где-то там, внизу, девчонка мечется во тьме серо-коричневой пыли; он хотел вытащить ее оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен.
Океан открылся сразу. Он был величествен и покоен, как уставший путник.
Валы, казалось, едва-едва набегают на хрусткий крупный песок, но было слышно, как океан дышал, медленно, монотонно, словно отдыхая в полуденном сне. Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.
Элли он увидел лежащей неподвижно у самой кромки воды. Сначала ему показалось, что девушка спит. Но она открыла глаза, улыбнулась, сказала просто:
– Мне здесь хорошо. Здесь мой дом.
Встала и побрела прочь по самой кромке прибоя. Она шла медленно, ее сильное, золотое от закатных лучей тело казалось частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из океана, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собой и с пеной прибоя... Ее фигурка удалялась, удалялась, удалялась... И – исчезла совсем.
...А потом пласт рухнул и Олега накрыло тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно тыкался вокруг и с удивлением отметил, что толща породы проницаема, что она похожа на плотную взвесь. Он тыкался в пустоте, чувствуя, как коричневая пыль сделалась влажной и стала липнуть к рукам, а в кончики пальцев словно впились тысячи ледяных кристалликов.
...Данилов открыл глаза. Голова пульсировала тяжкой фиолетово-черной болью, но он знал: это скоро пройдет. Провел руками по лицу: кровь. Она текла из носа, и – немного саднило висок. Пуля «парабеллума» прошла вскользь, но контузия была глубокой: видимо, задело взрывной волной. Что взорвалось, когда, – этого Данилов не помнил. Он стоял посреди саванны и помнил только, что первая пуля попала в Элли.
...Олег бежал сквозь душную мглу, длинная трава спутывала ноги, и ему приходилось продираться сквозь ее стебли, словно сквозь сеть. Тяжелые, сладко-гнилостные ароматы орхидей душили, дыхания не хватало, сердце, казалось, выпрыгивало из груди, но он бежал и бежал, раздвигая заросли, становившиеся все гуще, туда, к девчонке на берегу, стоявшей там нагой и беззащитной перед несущимся на нее беззвучным смерчем... Он добрался до песка, но песок оказался зыбучим, он затягивал, и каждый шаг давался невероятным усилием , воли. Он попытался бежать по кромке воды, но и теперь его ноги вязли, а вода скатывалась с ног каплями прозрачной ртути. А потом капли делались твердыми и превращались в камни. В красные, точно сгустки запекшейся крови, в зеленые, словно пролежавшее несколько лет под накатом прибоя бутылочное стекло, в белые, желтые, синие... Они вовсе не были красивыми, эти камни, но это были настоящие природные сапфиры, рубины, изумруды... И конечно, алмазы – белые, голубые, красные, желтые... Они ждали огранщика, чтобы явить миру свою вечную, неповторимую красоту, чтобы... Олег запнулся, упал навзничь, чувствуя, как тяжелая, удушливая волна накрывает его, а когда поднял голову – не увидел ни песчаного пляжа, ни темной густой зелени позади... Смерч разметал все, выжег до коричневой окалины, и ему казалось, что он чувствует во рту вкус этой окалины, и это был вкус крови...
Кровь... Пуля... «А вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля-дура ранила меня...» – медленно прокручивалось в мозгу. Данилов встал на слабых ногах, пошатываясь, прошел дальше, огляделся. Никого нигде не было. Словно приснилась ему эта ночь... Словно приснилась ему эта жизнь.
...А потом снова был запах орхидей, удушливо-влажный, дурманящий... Или ему казалось, что это были орхидеи... Но он шел сквозь этот запах и сквозь причудливо переплетенные ветви, оглядывая кусты, опасаясь маленьких, грязно-зеленого цвета змеек, затаившихся в ветвях в ожидании добычи. Для них он добычей не был, но – как знать? Так и шел, раздвигая податливо-гуттаперчевую массу кустов... Куда? Порой он совершенно терялся, но не в пространстве даже...
«Он шел против снега во мраке, голодный, усталый, больной...» <Из стихотворения Николая Рубцова.> Ему казалось, что окружают его вовсе не африканская саванна, а занесенное глубоким февральским снегом поле и ночь, и впереди – тропинка на три стежка, а вокруг – снег, снег, снег, глубокий, бездонный, а ночь морозна, и звезды часто и далеко перемигиваются в черной вышине неба, и до них не достать, и стоит только ступить мимо, как увязнешь в этом снегу, пропадешь, превратишься в мертвую жесткую окалину, в мерзлую сучковатую ветку, и человеком никогда не бывшую...
...А потом – Данилов снова увидел, океан, и почувствовал дыхание бриза, и брел, пошатываясь, по самой кромке прибоя, все желая догнать ту девчонку из сна... «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...» Нет, это была не Россия... Данилов лежал на спине, чувствуя тепло земли, смотрел в бездонное небо и видел звезды. Звезды были другие, словно он попал на иную планету. Но страха не было. Может быть, потому, что только человек знает, что смертен, и... знание это ложно. Страх – это расплата за то, что люди называют разумом.
Глава 82
Олега подобрал грузовик с легионерами. Его затащили в кузов, усадили на скам,ью.
– Данилов? – спросил кто-то.
Олег поднял взгляд, но не узнал спрашивающего.
– Да не ответит он, Жак. Долбануло крепко. Контузия. По машине, наверное, ахнули из базуки.
– Понятно.
– Отработался парень. Как и мы. Он в Тунисе, у Мишеля контракт подписывал?
– Не знаю.
– Если у Мишеля, то пролет. У того – никаких страховок. Я шесть лет назад с ним на Эритрею подписывался. Хорошо – ноги унес. А денег – шиш. Только аванс.
Срок контракта не вышел, вот и оказался на бобах.
– Там что, ранение не обговаривалось?
– Нет. Зато теперь стал умнее. – Парень закатал рукав. – Царапнуло легко, а пятнадцать «кусков» гарантийка. Это по-любому. Парень, ты с нами полетишь?
Данилов только пожал плечами. Смысл слов доходил до него смутно. Как и то, где он вообще находится.
– Да не приставай ты к нему. Видишь – он уже летает.
– Пусть летает. Лишь бы шею не свернул.
Трое суток Данилов провел в заброшенной казарме. И жил как в мороке. Днями выезжал, мотался на приписанном к казарме полуживом советском «уазике» по Кидрасе и просто всматривался в лица. Он помнил только одно имя: Элли. И еще – лица. Ни фамилий, ни адресов. Пару раз его останавливал патруль, но, увидев значок легиона, тускло блестевший на куртке, и оценив потрепанный вид Данилова, отпускал. Куртку ему дал Жак. Вместе со значком.
– Что там было, в особняке? – спросил он во второй вечер.
– Не помню, – честно ответил Данилов. – Огонь.
– Нужно было уходить. Оставаться было бессмысленно. Данилов кивнул.
– Ты ведь остался из-за девчонки... Она все равно погибла. Серж Кутасов видел, как машину расстреляли из гранатомета. Ты остался жив чудом. Все погибли. Глупо было погибать просто так.
– Погибать всегда неумно.
– Я просто устал. Ты ведь понимаешь? Устал.
– Понимаю.
Данилов не лукавил: он не осуждал Жака. Продажная смерть растлевает душу.
И от души не остается ничего. Только пустота.
У Жака осталось что-то. Он мечтал о белом домике с жалюзи, жене-толстушке, карапузах, кафе и палисаднике с цветами. Что здесь плохого? Ничего.
– Просто им не повезло, – повторил Жак.
– Да. Им не повезло.
– Знаешь, как называют тех, кто в этом особняке дожидается борта в Европу или на север Африки?
– Как?
– "Загнанные лошади". Когда в глазах не остается ничего, кроме тоски, человек готов умереть. – Жак усмехнулся криво. – Ты думаешь, все, кто здесь сидит сейчас, смогут жить там, вне войны? Многие вернутся. Потому что там их ждет тоска. А здесь – смерть. Всего лишь. А я собираюсь жить.
– Не так мало.
Больше они к этому разговору не возвращались. На третий день боль чуть ослабла, мир прояснился, и Данилов вдруг вспомнил... Он вспомнил и особняк Зубра, и домик Веллингтона. Он побывал везде. Особняк Зубра был пуст, но одна из его девчонок была еще там; она сказала коротко и просто:
– Хозяина убили. – Помолчала, улыбнулась, показала на еще маленький, но уже округлившийся животик:
– Но он не исчез. Он был слишком отважен, чтобы пропасть совсем. Его кровь оросила землю, и на этой земле будет жить его ребенок. Это справедливо.
Нашел Данилов и кафе, в котором впервые встретил Веллингтона. За столиком сидел все тот же тощий негр в рваной соломенной шляпе. Он любовался закатом.
Увидел Данилова, вздохнул, а на вопрос о докторе ответил скупо:
– Ты приходил за душой доктора Белла, чужак? Ты и забрал ее. Больше для тебя здесь ничего нет.
– О белой девушке с золотыми волосами вы ничего не знаете?
– Она там же, где доктор. В стране закатов и восходов. Им там хорошо. А ты – возвращайся в свою страну.
«Возвращайся в свою страну...» Что ждет его там? Полная независимость. И полная неприкаянность. Может быть, ждет что-то еще? Надежда на лучшее? А что есть лучшее? Все уже было и кончилось.
Вечерами Данилов сидел с «загнанными лошадьми» за столом, пил местное дешевое вино, заедал хлебом. Все чувства будто замерли в нем; словно непрозрачная пленка укутала все, что случилось за этот месяц, как и то, что произошло несколько дней назад. Осталась только пустота.
Порой они пели на смешанном франко-германском наречии старинные солдатские песни; одну Данилов даже запомнил; мелодия ее была грустна и протяжна, слова...
Слова Данилов понимал плохо, улавливал только смысл и даже записал потом для себя:
Без покоя, без сна, без конца, без начала, без стона
Покоряемся времени, лучших не зная времен.
Без иллюзий, без слов, без баллад колокольного звона
Удаляемся в ночь, не наследуя Имя Имен.
И бредем по песку в ограниченном смутном пространстве,
И братаемся с жизнью, пока не настигла тоска...
Над гробницами снов остывает в немом постоянстве
Злая тень Командора, чужая, как шорох песка.
Мы уходим в закат. Нас ведут грозовые зарницы.
От креста до Христа – расстоянье в один легион.
Вспоминаем в ночи наших женщин усталые лица.
Пропадаем без дней в перекрестьях чужих оборон.
Может, будет рассвет? Без лукавства, без зла, без печали?
И воскреснет любовь, и душе отпоются грехи...
Все, о чем мы. так долго, так глухо и тщетно молчали,
Растревоженной правдой вернется в ветра и стихи.
И пока белый Ангел над нами тихонько кружится,
И пока черный ворон латает ветшающий кров,
Бредит в душах рассвет, и любимых далекие лица
Воскрешают любовь из лучистой стихии костров
Без покоя, без сна, без конца, без начала...
Стихотворение Петра Катериничева «Песня пропавшего легиона».
С Черного континента Данилов улетел в апреле. Странно, но кредитка действовала, как осталась действительной и испанская виза, и он даже провел несколько дней в Толедо. После Африки город показался ему просто музеем великой цивилизации конкистадоров, канувшей в века...
В Москву Данилов полетел к Благовещению. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, рассматривал медленно проплывающие далеко внизу ухоженные поля и крохотные, игрушечные поселки... Закрыл глаза... «Недавно гостил я в чудесной стране...» Океан казался бескрайним, как небо, и упругая податливость воды была как упругая податливость девушки, любившей так искренно и так безнадежно...
Потом подумалось, что нет в этом мире никакого заговора, как нет и приговора, а есть лишь неуют, нелепица и бессмыслица... И может быть, немного счастья, мимолетного, будто солнечный зайчик на стекле ранним утром, когда тебе только пять лет и день кажется долгим, как жизнь, а жизнь – ясной, как день... А потом Данилов заснул.
...Ему снилось, как черные тени, оттесняемые вспышками молний, загнанно мечутся среди обломков скал, под сводами лесов, как приникают они к земле на выжженном ковре саванн, словно затаившиеся стрелки... Но время их наступает, и они цар-ствуют повсюду; редкие всполохи уходящих зарниц лишь оттеняют густоту мрака, полного желтых звериных глаз; а ветер уже сметает с сырых каменных нагорий остатки жилищ, и под этим шквалом земля делается пустой... Затухают еще мерцающие во тьме теплые огоньки, один за одним, и мрак становится непроглядным, и тьма уже по всей земле... И только в дальней, сокрытой пещере еще горит свеча, и огонь этот неугасим, и женщина крутит веретено и прядет бесконечную пряжу... И холод, что сковывал сердце, отпускает, уступая место теплому слезному восторгу – оттого, что жизнь не умерла, и земля, покрытая ледниковой коростой небытия, воскреснет, и на ней будут жить люди, и будут любить друг друга в звонких зарослях медовых трав, и будут радоваться желтому солнцу и золотому меду, и дети станут бегать / по синей реке, разбрасывая в небо радужные россыпи брызг... И наступит малиновый закат, и свет звезд будет венчать влюбленных неизъяснимым таинством вечности...
...Самолет шел на посадку. Брошенная гостинка встретит неуютом, ворохом неразобранных бумаг, черным проемом окна, в котором будет висеть узенький, блестящий месяц... Полная независимость и полная неприкаянность. Но еще оставалась надежда. Вот только... С надеждой нелегко примириться как раз потому, что ничего, кроме нее, у тебя часто и не остается.
Глава 83
Сначала Данилов почувствовал тепло солнечного луча. Он проникал сквозь сомкнутые веки и окрашивал сон в цвета спелой пшеницы и подсолнухов. И еще – Олег видел небо: синее-синее, оно все золотилось от плавающей в воздухе цветочной пыльцы, пронизанной светом.
Данилов открыл глаза, повернулся. Чистая хрусткая простыня, из крохотной кухоньки – запах свежесваренного кофе. Потом оттуда выглянула Даша. Она улыбалась:
– Мне уже стало казаться, ты вообще никогда не проснешься. Сначала я еще слышала, как ты вставал ночью, курил, снова возвращался и ворочался на постели.
Потом уснул. Ты несколько раз стонал во сне, а лицо было такое, что... Но я не решилась тебя будить. Данилов, откуда у тебя шрам на виске?
– Из того сна.
Даша задумалась на секунду, смешно сморщив лоб:
– Знаешь, чего ты боишься?
– Ну?
– Ты боишься повторения этого «сна». Того, что было. Из-за этого и замуровал себя в четырех стенах и искал при том какой-то способ жить достойно, уважая себя, и вот – все начало повторяться, не так?
Данилов пожал плечами.
– Не смотри ты на меня таким взглядом: все женщины хоть чуточку колдуньи, разве не знаешь? Поэты знают. Помнишь? «Из логова змиева, из города Киева я взял не жену, а колдунью...» <Из стихотворения Николая Гумилева.> Мы многого не видим и не замечаем из того, что вы, мужчины, считаете важным, но мы умеем чувствовать! Чего ты не смог, не успел сделать в том... сне?
– Уберечь человека.
– И теперь ты боишься... новой потери? Если бояться потерь – они случаются.
– Если не бояться – они случаются тоже.
– Знаешь, как-то мы говорили с папой... Выпал такой уж вечер, что он никуда не спешил. И он разговаривал со мною как со взрослой. О жизни вообще. Он – мудрее тебя.
– О да. На целый миллион миллионов.
– Прекрати комплексовать, тебе совсем не идет!
– Не буду.
– Ну так вот. Папа тогда сказал важное... – Даша задумалась на секунду. – Жизнь – как пресс, она давит всех. Но жизнь мудра, она не душит сверху неподъемным блоком, а словно наступает, надвигается порой со всех сторон, как в круглом бетонном колодце! И может раздавить насмерть, но – дает каждому выбор.
– Между собой и смертью?
– По большому счету – да. Как человек попал в этот колодец? Он хотел к свету. Или к тому, что казалось ему светом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61