— Ничего, феню ты бы быстро освоила. В школе, небось, хорошо училась?
— Посредственно, — честно призналась Катя.
Этот разговор начинал ее забавлять — старый упырь, похоже, всерьез решил, что она с ним одного поля ягода, и уже чуть ли не предлагал партнерство в делах. “Ты меня еще замуж позови”, — подумала она с нервным смешком.
Но в следующую секунду ей стало не до смеха, потому что машина миновала низкую арку, пронзавшую толщу старинного дома, и въехала в мрачный проходной двор, ничуть не изменившийся, как видно, с благословенного одна тысяча девятьсот тринадцатого года, и с того же времени медленно, но верно приходивший в упадок. На этом грязно-сером с желтыми разводами и ржавыми потеками фоне сверкающий лаком и тонированным стеклом черный “БМВ” смотрелся так же анахронично, как, скажем, паровоз при дворе Ивана Грозного. Катя непроизвольно отшатнулась, сразу же безошибочно узнав эту машину и в деталях припомнив обстоятельства, при которых она ее видела. Черный “БМВ”, черная полиэтиленовая пленка, кажущаяся черной на бледном лице запекшаяся кровь, деловитые люди в черных пальто, выгружающие из багажника страшный сверток...
Катя гулко переглотнула, судорожно стиснув рукоять пистолета.
— Это правильно, — одобрительно сказал Банкир, заметив ее движение. — Когда он выйдет, стреляй. Постарайся замочить его сразу. — Поймав непонимающий Катин взгляд, он добавил: — Пора рубить хвосты, ясно? Только машину не попорти. И так продуло насквозь, теперь зубы будут неделю болеть.
Катя бросила на него еще один дикий взгляд, но времени на раздумья у нее уже не оставалось: дверца “БМВ” открылась с легким щелчком, и из машины вылез водитель. Увидев его, Катя перестала колебаться — это был один из тех незнакомцев в черных пальто, которые убили Панина. Она медленно подняла пистолет на уровень глаз и выстрелила, целясь в грудь. Видимо, она все-таки слишком сильно надавила на спусковой крючок — ствол немного задрался, и крупнокалиберная пуля ударила водителя в лицо, сразу сделав его неузнаваемым. Он взмахнул руками и отлетел назад, словно получив сильный удар в переносицу. Сила этого удара швырнула его спиной на изломанный, полупереваренный грязной землей асфальт, и он замер, умерев, по всей видимости, сразу и без мучений.
Катя опустила было пистолет, но тут из машины, толчком распахнув дверцу, выскочила полуголая расхлюстанная девка и, истошно визжа, опрометью ринулась прочь, роняя в грязь какие-то кружевные тряпки. Банкир резко подался вперед, открывая рот, чтобы крикнуть, но Катя опередила его крик, снова вскинув пистолет и трижды быстро нажав на спуск. Девку швырнуло вперед, Катя ясно видела, как брызнули в стороны от ее спины клочья материи и тяжелые красные капли, и она упала на землю, как брошенная бездумной детской рукой тряпичная кукла.
— Скорее! — выдохнул Банкир. — Шуму-то сколько, мать твою...
Стряхнув оцепенение, Катя выбралась из машины и бросилась к черному “БМВ”, косясь на черные провалы окон, из которых наверняка следили за ней округлившиеся от жадного испуга глаза. Впрочем, она тут же обнаружила, что в большинстве окон нет стекол, а в некоторых и рам — дом был покинут и в ближайшее время, видимо, должен был пойти на снос.
Она скользнула в открытую дверцу и захлопнула ее за собой, предварительно выбросив на землю разлегшийся на сиденье использованный презерватив. Банкир тяжело плюхнулся рядом. Марина просела на амортизаторах. Он запустил двигатель.
— Потаскун, — яростно хрипел он сквозь одышку, — проститутка в штанах! Это он так на стреме стоит, падла!
Машина рывком тронулась с места, заднее колесо подпрыгнуло, перевалившись через ногу убитого. Кате показалось, что она услышала негромкий хруст, с которым сломалась кость. “Нелюди, — подумала она вдруг, уставившись прямо перед собой невидящим взглядом. — Мы все не люди. Людей нет, их просто не бывает. Есть только звери. Травоядные ходят на работу и возвращаются домой, изо дня в день монотонно пережевывая одну и ту же опостылевшую жвачку, которая, впрочем, их вполне устраивает. А вокруг кружат на мягких лапах кровожадные твари вроде меня, время от времени убивая — иногда от голода, а иногда просто оттого, что им это нравится.
Нет, — подумала она, — это не про меня, это просто не может быть про меня. Мне не нравится убивать, я не хотела, я же только пыталась спастись, я защищалась, черт побери! Да, — сказала она себе, — конечно, ты защищалась. Особенно вот только что, или тогда, на кладбище, с Серым. Разумеется, это была всего-навсего самозащита. Бедная овечка Катя боднула своих обидчиков... Что ж, такое случается — в конце концов, овцы тоже по-своему любят жизнь. Но если овца начинает одну за другой рвать глотки, значит, перед вами, детки, волк в овечьей шкуре. Или бешеный пес. Бешеная сука, — поправила она себя. — Да, это я. Этот портрет, пожалуй, ближе всего к натуре, и не надо строить мне глазки... чвяк, хрясть... вот эти самые глазки не надо мне строить. На, положи их в карман и ступай домой, отдай маме...
Она задумчиво почесала щеку стволом “беретты” и покосилась на Банкира, который сосредоточенно вел машину, явно не отвлекаясь на всяческую философию и горя одним желанием — вырвать у Профессора свое колечко вместе с кишками и печенью. “На здоровьице, — подумала Катя, — это не возбраняется. Вот только ухо надо держать востро — я ему нужна, как прострел в пояснице, так что, когда он меня шлепнет, то, наверное, запьет на неделю от радости, а потом придет сплясать на могилке. Это мы еще посмотрим, кто на ком спляшет, приятель. К тебе у меня тоже счет немаленький, и не надо воображать, что я от твоей похвалы растаяла — как бы не так.
А ведь я их всех перешлепала, — подумала она о людях Банкира. — Или почти всех, что, в общем-то, одно и то же. Собственноручно или чужими руками, но без моего благословения ни один из них не умер. Тоже, между прочим, есть, чем гордиться. Бандиты все-таки... Осталось всего ничего, две старых сволочи, возомнившие себя сверхчеловеками на том простом основании, что человеческая жизнь для них стоит столько же, сколько прошлогодний снег, и за какое-то колечко с камешками этих жизней можно положить любое количество. А вот мы посмотрим, как вы относитесь к собственным жизням, старики-разбойники, — подумала она. — Интересно все-таки, что же это за колечко, из-за которого столько шума? Ума не приложу, что это должно быть за колечко, чтобы стоило из-за него разводить всю эту кровищу... В самом деле, прямо мясокомбинат. Морг, наверное, по швам трещит. И еще очень интересно, — подумала она как-то очень вскользь и невзначай, — а как это колечко смотрелось бы на моей руке?”
— Слышишь, Банкир, — по-прежнему глядя перед собой, лениво произнесла она, — я вот тут думаю: а может, колечко это ваше мне как раз впору окажется? Как ты полагаешь, Банкир?
— Я полагаю, что вряд ли, — ответил Банкир, но Катя заметила, что он едва заметно вздрогнул: видимо, всяческие посягательства на эту безделушку ее пленник принимал весьма близко к сердцу. Впрочем, переживания Банкира волновали Катю меньше всего.
— Кто его знает, — сказала она, — пожалуй, надо будет примерить.
— Не советую, — странно бесцветным голосом произнес Банкир, не поворачивая головы. — Убью.
Кате стало не по себе. С того момента, как Банкир, скривившись, с отвращением бросил свою “беретту” на переднее сиденье “вольво”, она воспринимала его со спокойным, почти добродушным презрением победителя. Сейчас она вдруг увидела его настоящее лицо и испугалась — этот человек даже без оружия был опаснее ядовитой змеи. Она понимала это и раньше, но сейчас она просто физически ощутила исходящие от сидящего за рулем грузного, немолодого уже человека ледяные волны смертельной опасности. Ей вдруг захотелось убраться от греха подальше, выпрыгнуть прямо на ходу, как тогда из угнанных Профессором “Жигулей”, и задать стрекача наискосок через раскисшее поле, как заяц... “А ведь погонится, пожалуй, — с замиранием сердца подумала она. Догонит, повалит и порвет глотку, и плевать ему на два твоих пистолета...”
Банкир, словно прочитав ее мысли, на секунду повернул к ней широкое обрюзгшее лицо и криво улыбнулся, показав зубы — чересчур белые для того, чтобы быть настоящими. Собрав остатки самообладания, Катя улыбнулась ему в ответ деланной улыбкой привокзальной шлюхи и сделала губки бантиком.
— Дед бил-бил — не убил, — сказала она, — баба била-била — не убила... а от тебя, косой, и подавно уйду.
— Гм, — с сомнением в голосе сказал Банкир.
Катя пошарила в бардачке, нашла пачку “данхилл” и закурила, разглядывая проносившиеся мимо пригородные пейзажи. Банкир снова покосился на нее, но ничего не сказал. “Не привык, — с острым злорадством подумала Катя. — Давненько он, наверное, не сидел за рулем, да еще чтобы при этом кто-то сидел рядом и раскуривал с независимым видом. Рули, рули, супермен. Мы тоже знаем, что такое война нервов. Не одна я тут не в своей тарелке, тебе тоже несладко... а уж как несладко будет сейчас Профессору, я даже представить себе не в состоянии. Да и не хочу я этого представлять, а то еще разжалоблюсь, чего доброго”.
— Эй, супермен, — позвала она и выпустила дым через нос, — а тебе жалко Профессора?
— Гм, — снова неопределенно промычал Банкир, и машина свернула на проселочную дорогу, почти сразу углубившись в смешанный лес, пестрый от осенней листвы.
Коллекционер Юрий Прудников, которого некоторые считали похищенным с целью по лучения выкупа, некоторые — убитым во время ограбления его квартиры, а некоторые просто очень хотели найти и повидать, сейчас очень мало напоминал того человека, который совсем недавно напал на Катю Скворцову, пытаясь завладеть отснятой ею пленкой. Вообще, посторонний наблюдатель мог бы отметить, что вся эта история в кратчайшие сроки сильно изменила всех ее участников, доживших до этого дня. Тот же наблюдатель мог бы сказать, что изменения эти выглядят весьма зловеще, словно люди, замешанные в истории с кольцом, постепенно начали терять человеческий облик. Внутренние изменения неизбежно отражаются, как в зеркале, во внешнем облике человека, и если это верно, то в случае с Прудниковым они зашли уже достаточно далеко.
Один из богатейших коллекционеров города, эрудит и большой специалист по антиквариату больше всего походил сейчас на опустившегося алкоголика. Он и пил. Правда, не так много, как можно было предположить по его внешности, но в большой степени его вид объяснялся соображениями маскировки. Человек, которого некоторые знали как Профессора, старательно мимикрировал под сельского жителя. Еще три или четыре года назад он подготовил для себя нору, в которой при случае можно было бы спокойно отлежаться, купив ветхий домишко в вымирающей за полной бесперспективностью деревеньке, где мирно доживали в нищете и забвении несколько древних бабуль да бодрый семидесятитрехлетний инвалид Архипыч, в мае сорок пятого потерявший ногу, но сохранивший при этом железное здоровье, луженую глотку и повадки шкодливого кобеля. Сейчас при нем остались только эти повадки, но выпить он по-прежнему любил и обожал, подкравшись из-за спины к кому-нибудь из своих сплошь глухих, как мясницкие колоды, односельчанок, крепко ущипнуть ее за дряблый старушечий зад.
Дом был куплен Профессором за символическую сумму по поддельным документам, в которых он именовался Юрием Семеновичем Бескудниковым, военным пенсионером. Военный пенсионер Бескудников полгода поил за свой счет ненасытного Архипыча и его, как он их называл, милок, в результате чего заделался, по выражению того же Архипыча, своим в доску. Домишко был неважнецкий, но пенсионеру Бескудникову и не нужен был роскошный коттедж — у него уже был такой на берегу Эгейского моря, и он его вполне устраивал. В сарае стоял засиженный приблудными полудикими курами, но вполне исправный “уазик” с брезентовым верхом, за которым в отсутствие хозяина ревностно присматривал Архипыч. Старик, конечно, мог в одночасье преставиться, но служба его была в большой степени синекурой — заниматься угоном и разукомплектованием автомобилей здесь было некому. Место, облюбованное военным пенсионером Бескудниковым, давно не посещала даже молодежь из окрестных, более или менее живых деревень — они уже сломали, разбили и исписали разными словами все местные заборы, окна и сараи, соответственно, так что машину охранять ну ясно было разве что от кур.
Что было особенно ценно в личности военного пенсионера Бескудникова, так это то, что она существовала не только во плоти, но и во всевозможных документах. Фальшивым был только паспорт упомянутого гражданина, но и тот был исполнен на уровне лучших мировых стандартов. У гражданина Бескудникова были водительские права, купчая на дом, ворох каких-то квитанций, неизбежно накапливающихся в архиве каждого домовладельца, орден Красной Звезды и даже удостоверение к нему — правда, тоже поддельное. Предусмотрительный Профессор загодя обеспечил себя второй личностью, и теперь, когда Юрий Прудников приказал долго жить, его двойник Юрий Бескудников безвылазно сидел в деревне Бобырево, давно уже отключенной от электроснабжения в виду покражи неустановленными злоумышленниками пяти километров медного провода, соединявшего Бобырево с центральной усадьбой, и вторую неделю имитировал запой, дожидаясь, когда в его фальшивый паспорт поставят подлинную британскую визу. Конечно, имитировать и дожидаться было бы удобнее в городской квартире — у военного пенсионера Бескудникова была очень неплохая квартира в центре города, но по ряду причин господин Бескудников предпочел вести простую безыскусную жизнь сельского жителя.
Как и полагается сельскому жителю, одет он был вполне непрезентабельно — в клетчатую байковую рубаху, теплую безрукавку на свалявшемся искусственном меху, сильно вытянутые на коленях когда-то серые брюки, заправленные в разношенные кирзовые сапоги, и засаленную кепку. Подбородок его покрывала недельная жесткая щетина, и лишь одна деталь не вписывалась в образ — в углу нервного тонкогубого рта этого новообращенного селянина дымилась дорогая американская сигарета, распространявшая тонкий аромат вирджинского табака, временами забивавший даже благоухание навоза, доносившееся с подворья Архипыча, владельца единственной на всю деревню коровы, решившего, как видно, наконец расчистить бобыревский филиал Авгиевых конюшен, расположившийся в его хлеву.
Профессор поднял выпачканную землей руку и аккуратно отлепил сигарету от губ, чтобы стряхнуть столбик белого пепла. Рядом с покосившимся крыльцом, на котором он расположился на перекур, стояла прислоненная к стене штыковая лопата, тоже испачканная свежей землей. Прудников подумал, что надо бы убрать ее от греха подальше — тот же неугомонный Архипыч мог привязаться с расспросами: что это он копал в своем огороде в середине октября месяца, тем более, что там лет десять уже ничего не росло. Впрочем, особенно торопиться не стоило: на все вопросы Архипыча ответить было легко — на такой случай в полуобвалившемся погребе военного пенсионера Бескудникова была припасена бутылочка, и не одна, да к бутылочке еще порезать копченой колбаски — тут Архипыч умом и тронется, он ведь мяса-то, поди, уже и забыл, когда ел... Уж во всяком случае, про лопату он сразу забудет.
Так и не убрав лопату, Прудников толкнул скрипучую дверь и вошел в пахучую полутьму дома. Здесь пахло сыростью, старым деревом, дымом и мышами. Профессор успел возненавидеть этот запах всем своим существом — вся его одежда пропиталась этой вонью, этим тоскливым и безошибочно узнаваемым ароматом нищеты и убожества. “Поскорей бы это все закончилось ко всеобщему удовлетворению, — подумал он. — Вот Банкира наверняка придется убирать, а это хлопотно, это тебе не соплячка с фотокамерой... везучая соплячка, надо прямо признать. Словно кто-то ее хранит и направляет ее руку. Вокруг нее люди валятся, как кегли. В городе, небось, все лабухи нарасхват — на похоронах дудят, а ей хоть бы что. Ну, надо думать, что счастье ей уже изменило — по крайней мере, по времени пора. На банкировых дуболомов надежда маленькая, но вот майор в лепешку расшибется, чтобы вырвать из цепких лап мафии свою благоверную. Вряд ли он отважится отколоть какой-нибудь отчаянный номер — не тот возраст, да и темперамент не тот, и козырей у него, можно сказать, никаких...”
Профессор (он усмехнулся, припомнив свою кличку, и погасил окурок о подошву сапога) прошел к окошку, затянутому по углам пыльной паутиной — гнилые половицы отозвались громким скрипом, — уселся на шаткую скамью, оставшуюся от прежних, давно канувших в Лету хозяев, и извлек из глубокого кармана своих засаленных штанов (назвать их брюками у него не поворачивался язык) плоскую коробочку сотового телефона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Посредственно, — честно призналась Катя.
Этот разговор начинал ее забавлять — старый упырь, похоже, всерьез решил, что она с ним одного поля ягода, и уже чуть ли не предлагал партнерство в делах. “Ты меня еще замуж позови”, — подумала она с нервным смешком.
Но в следующую секунду ей стало не до смеха, потому что машина миновала низкую арку, пронзавшую толщу старинного дома, и въехала в мрачный проходной двор, ничуть не изменившийся, как видно, с благословенного одна тысяча девятьсот тринадцатого года, и с того же времени медленно, но верно приходивший в упадок. На этом грязно-сером с желтыми разводами и ржавыми потеками фоне сверкающий лаком и тонированным стеклом черный “БМВ” смотрелся так же анахронично, как, скажем, паровоз при дворе Ивана Грозного. Катя непроизвольно отшатнулась, сразу же безошибочно узнав эту машину и в деталях припомнив обстоятельства, при которых она ее видела. Черный “БМВ”, черная полиэтиленовая пленка, кажущаяся черной на бледном лице запекшаяся кровь, деловитые люди в черных пальто, выгружающие из багажника страшный сверток...
Катя гулко переглотнула, судорожно стиснув рукоять пистолета.
— Это правильно, — одобрительно сказал Банкир, заметив ее движение. — Когда он выйдет, стреляй. Постарайся замочить его сразу. — Поймав непонимающий Катин взгляд, он добавил: — Пора рубить хвосты, ясно? Только машину не попорти. И так продуло насквозь, теперь зубы будут неделю болеть.
Катя бросила на него еще один дикий взгляд, но времени на раздумья у нее уже не оставалось: дверца “БМВ” открылась с легким щелчком, и из машины вылез водитель. Увидев его, Катя перестала колебаться — это был один из тех незнакомцев в черных пальто, которые убили Панина. Она медленно подняла пистолет на уровень глаз и выстрелила, целясь в грудь. Видимо, она все-таки слишком сильно надавила на спусковой крючок — ствол немного задрался, и крупнокалиберная пуля ударила водителя в лицо, сразу сделав его неузнаваемым. Он взмахнул руками и отлетел назад, словно получив сильный удар в переносицу. Сила этого удара швырнула его спиной на изломанный, полупереваренный грязной землей асфальт, и он замер, умерев, по всей видимости, сразу и без мучений.
Катя опустила было пистолет, но тут из машины, толчком распахнув дверцу, выскочила полуголая расхлюстанная девка и, истошно визжа, опрометью ринулась прочь, роняя в грязь какие-то кружевные тряпки. Банкир резко подался вперед, открывая рот, чтобы крикнуть, но Катя опередила его крик, снова вскинув пистолет и трижды быстро нажав на спуск. Девку швырнуло вперед, Катя ясно видела, как брызнули в стороны от ее спины клочья материи и тяжелые красные капли, и она упала на землю, как брошенная бездумной детской рукой тряпичная кукла.
— Скорее! — выдохнул Банкир. — Шуму-то сколько, мать твою...
Стряхнув оцепенение, Катя выбралась из машины и бросилась к черному “БМВ”, косясь на черные провалы окон, из которых наверняка следили за ней округлившиеся от жадного испуга глаза. Впрочем, она тут же обнаружила, что в большинстве окон нет стекол, а в некоторых и рам — дом был покинут и в ближайшее время, видимо, должен был пойти на снос.
Она скользнула в открытую дверцу и захлопнула ее за собой, предварительно выбросив на землю разлегшийся на сиденье использованный презерватив. Банкир тяжело плюхнулся рядом. Марина просела на амортизаторах. Он запустил двигатель.
— Потаскун, — яростно хрипел он сквозь одышку, — проститутка в штанах! Это он так на стреме стоит, падла!
Машина рывком тронулась с места, заднее колесо подпрыгнуло, перевалившись через ногу убитого. Кате показалось, что она услышала негромкий хруст, с которым сломалась кость. “Нелюди, — подумала она вдруг, уставившись прямо перед собой невидящим взглядом. — Мы все не люди. Людей нет, их просто не бывает. Есть только звери. Травоядные ходят на работу и возвращаются домой, изо дня в день монотонно пережевывая одну и ту же опостылевшую жвачку, которая, впрочем, их вполне устраивает. А вокруг кружат на мягких лапах кровожадные твари вроде меня, время от времени убивая — иногда от голода, а иногда просто оттого, что им это нравится.
Нет, — подумала она, — это не про меня, это просто не может быть про меня. Мне не нравится убивать, я не хотела, я же только пыталась спастись, я защищалась, черт побери! Да, — сказала она себе, — конечно, ты защищалась. Особенно вот только что, или тогда, на кладбище, с Серым. Разумеется, это была всего-навсего самозащита. Бедная овечка Катя боднула своих обидчиков... Что ж, такое случается — в конце концов, овцы тоже по-своему любят жизнь. Но если овца начинает одну за другой рвать глотки, значит, перед вами, детки, волк в овечьей шкуре. Или бешеный пес. Бешеная сука, — поправила она себя. — Да, это я. Этот портрет, пожалуй, ближе всего к натуре, и не надо строить мне глазки... чвяк, хрясть... вот эти самые глазки не надо мне строить. На, положи их в карман и ступай домой, отдай маме...
Она задумчиво почесала щеку стволом “беретты” и покосилась на Банкира, который сосредоточенно вел машину, явно не отвлекаясь на всяческую философию и горя одним желанием — вырвать у Профессора свое колечко вместе с кишками и печенью. “На здоровьице, — подумала Катя, — это не возбраняется. Вот только ухо надо держать востро — я ему нужна, как прострел в пояснице, так что, когда он меня шлепнет, то, наверное, запьет на неделю от радости, а потом придет сплясать на могилке. Это мы еще посмотрим, кто на ком спляшет, приятель. К тебе у меня тоже счет немаленький, и не надо воображать, что я от твоей похвалы растаяла — как бы не так.
А ведь я их всех перешлепала, — подумала она о людях Банкира. — Или почти всех, что, в общем-то, одно и то же. Собственноручно или чужими руками, но без моего благословения ни один из них не умер. Тоже, между прочим, есть, чем гордиться. Бандиты все-таки... Осталось всего ничего, две старых сволочи, возомнившие себя сверхчеловеками на том простом основании, что человеческая жизнь для них стоит столько же, сколько прошлогодний снег, и за какое-то колечко с камешками этих жизней можно положить любое количество. А вот мы посмотрим, как вы относитесь к собственным жизням, старики-разбойники, — подумала она. — Интересно все-таки, что же это за колечко, из-за которого столько шума? Ума не приложу, что это должно быть за колечко, чтобы стоило из-за него разводить всю эту кровищу... В самом деле, прямо мясокомбинат. Морг, наверное, по швам трещит. И еще очень интересно, — подумала она как-то очень вскользь и невзначай, — а как это колечко смотрелось бы на моей руке?”
— Слышишь, Банкир, — по-прежнему глядя перед собой, лениво произнесла она, — я вот тут думаю: а может, колечко это ваше мне как раз впору окажется? Как ты полагаешь, Банкир?
— Я полагаю, что вряд ли, — ответил Банкир, но Катя заметила, что он едва заметно вздрогнул: видимо, всяческие посягательства на эту безделушку ее пленник принимал весьма близко к сердцу. Впрочем, переживания Банкира волновали Катю меньше всего.
— Кто его знает, — сказала она, — пожалуй, надо будет примерить.
— Не советую, — странно бесцветным голосом произнес Банкир, не поворачивая головы. — Убью.
Кате стало не по себе. С того момента, как Банкир, скривившись, с отвращением бросил свою “беретту” на переднее сиденье “вольво”, она воспринимала его со спокойным, почти добродушным презрением победителя. Сейчас она вдруг увидела его настоящее лицо и испугалась — этот человек даже без оружия был опаснее ядовитой змеи. Она понимала это и раньше, но сейчас она просто физически ощутила исходящие от сидящего за рулем грузного, немолодого уже человека ледяные волны смертельной опасности. Ей вдруг захотелось убраться от греха подальше, выпрыгнуть прямо на ходу, как тогда из угнанных Профессором “Жигулей”, и задать стрекача наискосок через раскисшее поле, как заяц... “А ведь погонится, пожалуй, — с замиранием сердца подумала она. Догонит, повалит и порвет глотку, и плевать ему на два твоих пистолета...”
Банкир, словно прочитав ее мысли, на секунду повернул к ней широкое обрюзгшее лицо и криво улыбнулся, показав зубы — чересчур белые для того, чтобы быть настоящими. Собрав остатки самообладания, Катя улыбнулась ему в ответ деланной улыбкой привокзальной шлюхи и сделала губки бантиком.
— Дед бил-бил — не убил, — сказала она, — баба била-била — не убила... а от тебя, косой, и подавно уйду.
— Гм, — с сомнением в голосе сказал Банкир.
Катя пошарила в бардачке, нашла пачку “данхилл” и закурила, разглядывая проносившиеся мимо пригородные пейзажи. Банкир снова покосился на нее, но ничего не сказал. “Не привык, — с острым злорадством подумала Катя. — Давненько он, наверное, не сидел за рулем, да еще чтобы при этом кто-то сидел рядом и раскуривал с независимым видом. Рули, рули, супермен. Мы тоже знаем, что такое война нервов. Не одна я тут не в своей тарелке, тебе тоже несладко... а уж как несладко будет сейчас Профессору, я даже представить себе не в состоянии. Да и не хочу я этого представлять, а то еще разжалоблюсь, чего доброго”.
— Эй, супермен, — позвала она и выпустила дым через нос, — а тебе жалко Профессора?
— Гм, — снова неопределенно промычал Банкир, и машина свернула на проселочную дорогу, почти сразу углубившись в смешанный лес, пестрый от осенней листвы.
Коллекционер Юрий Прудников, которого некоторые считали похищенным с целью по лучения выкупа, некоторые — убитым во время ограбления его квартиры, а некоторые просто очень хотели найти и повидать, сейчас очень мало напоминал того человека, который совсем недавно напал на Катю Скворцову, пытаясь завладеть отснятой ею пленкой. Вообще, посторонний наблюдатель мог бы отметить, что вся эта история в кратчайшие сроки сильно изменила всех ее участников, доживших до этого дня. Тот же наблюдатель мог бы сказать, что изменения эти выглядят весьма зловеще, словно люди, замешанные в истории с кольцом, постепенно начали терять человеческий облик. Внутренние изменения неизбежно отражаются, как в зеркале, во внешнем облике человека, и если это верно, то в случае с Прудниковым они зашли уже достаточно далеко.
Один из богатейших коллекционеров города, эрудит и большой специалист по антиквариату больше всего походил сейчас на опустившегося алкоголика. Он и пил. Правда, не так много, как можно было предположить по его внешности, но в большой степени его вид объяснялся соображениями маскировки. Человек, которого некоторые знали как Профессора, старательно мимикрировал под сельского жителя. Еще три или четыре года назад он подготовил для себя нору, в которой при случае можно было бы спокойно отлежаться, купив ветхий домишко в вымирающей за полной бесперспективностью деревеньке, где мирно доживали в нищете и забвении несколько древних бабуль да бодрый семидесятитрехлетний инвалид Архипыч, в мае сорок пятого потерявший ногу, но сохранивший при этом железное здоровье, луженую глотку и повадки шкодливого кобеля. Сейчас при нем остались только эти повадки, но выпить он по-прежнему любил и обожал, подкравшись из-за спины к кому-нибудь из своих сплошь глухих, как мясницкие колоды, односельчанок, крепко ущипнуть ее за дряблый старушечий зад.
Дом был куплен Профессором за символическую сумму по поддельным документам, в которых он именовался Юрием Семеновичем Бескудниковым, военным пенсионером. Военный пенсионер Бескудников полгода поил за свой счет ненасытного Архипыча и его, как он их называл, милок, в результате чего заделался, по выражению того же Архипыча, своим в доску. Домишко был неважнецкий, но пенсионеру Бескудникову и не нужен был роскошный коттедж — у него уже был такой на берегу Эгейского моря, и он его вполне устраивал. В сарае стоял засиженный приблудными полудикими курами, но вполне исправный “уазик” с брезентовым верхом, за которым в отсутствие хозяина ревностно присматривал Архипыч. Старик, конечно, мог в одночасье преставиться, но служба его была в большой степени синекурой — заниматься угоном и разукомплектованием автомобилей здесь было некому. Место, облюбованное военным пенсионером Бескудниковым, давно не посещала даже молодежь из окрестных, более или менее живых деревень — они уже сломали, разбили и исписали разными словами все местные заборы, окна и сараи, соответственно, так что машину охранять ну ясно было разве что от кур.
Что было особенно ценно в личности военного пенсионера Бескудникова, так это то, что она существовала не только во плоти, но и во всевозможных документах. Фальшивым был только паспорт упомянутого гражданина, но и тот был исполнен на уровне лучших мировых стандартов. У гражданина Бескудникова были водительские права, купчая на дом, ворох каких-то квитанций, неизбежно накапливающихся в архиве каждого домовладельца, орден Красной Звезды и даже удостоверение к нему — правда, тоже поддельное. Предусмотрительный Профессор загодя обеспечил себя второй личностью, и теперь, когда Юрий Прудников приказал долго жить, его двойник Юрий Бескудников безвылазно сидел в деревне Бобырево, давно уже отключенной от электроснабжения в виду покражи неустановленными злоумышленниками пяти километров медного провода, соединявшего Бобырево с центральной усадьбой, и вторую неделю имитировал запой, дожидаясь, когда в его фальшивый паспорт поставят подлинную британскую визу. Конечно, имитировать и дожидаться было бы удобнее в городской квартире — у военного пенсионера Бескудникова была очень неплохая квартира в центре города, но по ряду причин господин Бескудников предпочел вести простую безыскусную жизнь сельского жителя.
Как и полагается сельскому жителю, одет он был вполне непрезентабельно — в клетчатую байковую рубаху, теплую безрукавку на свалявшемся искусственном меху, сильно вытянутые на коленях когда-то серые брюки, заправленные в разношенные кирзовые сапоги, и засаленную кепку. Подбородок его покрывала недельная жесткая щетина, и лишь одна деталь не вписывалась в образ — в углу нервного тонкогубого рта этого новообращенного селянина дымилась дорогая американская сигарета, распространявшая тонкий аромат вирджинского табака, временами забивавший даже благоухание навоза, доносившееся с подворья Архипыча, владельца единственной на всю деревню коровы, решившего, как видно, наконец расчистить бобыревский филиал Авгиевых конюшен, расположившийся в его хлеву.
Профессор поднял выпачканную землей руку и аккуратно отлепил сигарету от губ, чтобы стряхнуть столбик белого пепла. Рядом с покосившимся крыльцом, на котором он расположился на перекур, стояла прислоненная к стене штыковая лопата, тоже испачканная свежей землей. Прудников подумал, что надо бы убрать ее от греха подальше — тот же неугомонный Архипыч мог привязаться с расспросами: что это он копал в своем огороде в середине октября месяца, тем более, что там лет десять уже ничего не росло. Впрочем, особенно торопиться не стоило: на все вопросы Архипыча ответить было легко — на такой случай в полуобвалившемся погребе военного пенсионера Бескудникова была припасена бутылочка, и не одна, да к бутылочке еще порезать копченой колбаски — тут Архипыч умом и тронется, он ведь мяса-то, поди, уже и забыл, когда ел... Уж во всяком случае, про лопату он сразу забудет.
Так и не убрав лопату, Прудников толкнул скрипучую дверь и вошел в пахучую полутьму дома. Здесь пахло сыростью, старым деревом, дымом и мышами. Профессор успел возненавидеть этот запах всем своим существом — вся его одежда пропиталась этой вонью, этим тоскливым и безошибочно узнаваемым ароматом нищеты и убожества. “Поскорей бы это все закончилось ко всеобщему удовлетворению, — подумал он. — Вот Банкира наверняка придется убирать, а это хлопотно, это тебе не соплячка с фотокамерой... везучая соплячка, надо прямо признать. Словно кто-то ее хранит и направляет ее руку. Вокруг нее люди валятся, как кегли. В городе, небось, все лабухи нарасхват — на похоронах дудят, а ей хоть бы что. Ну, надо думать, что счастье ей уже изменило — по крайней мере, по времени пора. На банкировых дуболомов надежда маленькая, но вот майор в лепешку расшибется, чтобы вырвать из цепких лап мафии свою благоверную. Вряд ли он отважится отколоть какой-нибудь отчаянный номер — не тот возраст, да и темперамент не тот, и козырей у него, можно сказать, никаких...”
Профессор (он усмехнулся, припомнив свою кличку, и погасил окурок о подошву сапога) прошел к окошку, затянутому по углам пыльной паутиной — гнилые половицы отозвались громким скрипом, — уселся на шаткую скамью, оставшуюся от прежних, давно канувших в Лету хозяев, и извлек из глубокого кармана своих засаленных штанов (назвать их брюками у него не поворачивался язык) плоскую коробочку сотового телефона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38