Узнав, куда мы собираемся ехать, я категорически отказался покидать Белый дом. С точки зрения безопасности этот вариант, конечно, был стопроцентно правильным. А с точки зрения политики — стопроцентно провальным. И, слава Богу, я это сразу сообразил. Реакция людей, если бы они узнали, что я прячусь в американском посольстве, была бы однозначна. Это фактически эмиграция в миниатюре. Значит, сам перебрался в безопасное место, а нас всех поставил под пули. Кроме того, я знал, что при всем уважении к американцам, у нас не любят, когда иностранцы принимают слишком активное участие в наших делах.
Все источники информации говорили о том, что ГКЧП к исходу второго дня принял решение идти на штурм Белого дома. В Москву начали перебрасывать новые военные силы.
Поэтому было решено спускаться в бункер.
Это современное бомбоубежище, не просто подвал, а очень грамотное с военной точки зрения сооружение — порядочная глубина, прочность. Охрана долго разбиралась со специальными, герметически закрывающимися, огромными дверями. Выходов из бункера несколько. Один прямо в метро, в тоннель. Правда, по высокой железной лестнице, там метров пятьдесят. Её на всякий случай заминировали. Второй — маленькая незаметная дверь около бюро пропусков, через которую сразу попадаешь на улицу. Есть и другие выходы через подземные коллекторы.
Внутри несколько комнат, двухэтажные нары для сна. Нам принесли стулья. Здесь мы и провели несколько томительных ночных часов. Интересно, что нас не покинули женщины — секретарши, машинистки, буфетчицы: почему-то никто не ушёл, хотя уже был к тому времени приказ покинуть Белый дом.
Самый тяжёлый момент наступил примерно в три утра. Снова началась стрельба. Было ясно, что попытка выйти сейчас незаметно из бункера едва ли возможна, а там, наверху, быть может, уже гибнут люди…
Больше не было сил сидеть. И я решил подняться наверх.
Постепенно в Белом доме на нашем этаже все пришло в движение, в комнатах зажёгся свет, начались звонки.
Мне доложили, что есть убитые, три человека.
Позвонил домой. Еле смог выговорить: есть жертвы.
В ночные часы. Отец
Пожелтевшая, почти истлевшая папиросная бумага. Канцелярский картон. Фиолетовые стойкие чернила. Передо мной «Дело № 5644», по которому в 1934 году проходила группа бывших крестьян, работавших на стройке в Казани. Среди них — мой отец. Ельцин Николай Игнатьевич.
Было ему в ту пору двадцать восемь лет. По делу он проходил вместе со своим младшим братом Андрианом. Брату было и того меньше — двадцать два.
Перед этим семью нашу «раскулачили». Сейчас все мы начинаем забывать, что это такое. А все было, как говорится, проще пареной репы. Семья Ельциных, как написано в характеристике, которую прислал чекистам в Казань наш сельсовет, арендовала землю в количестве пяти гектаров. «До революции хозяйство отца его было кулацкое, имел водяную мельницу и ветряную, имел молотильную машину, имел постоянных батраков, посева имел до 12 га, имел жатку-самовязку, имел лошадей до пяти штук, коров до четырех штук…»
Имел, имел, имел… Тем и был виноват — много работал, много брал на себя. А советская власть любила скромных, незаметных, невысовывающихся. Сильных, умных, ярких людей она не любила и не щадила.
В тридцатом году семью «выселили». Деда лишили гражданских прав. Обложили индивидуальным сельхозналогом. Словом, приставили штык к горлу, как умели это делать. И дед «ушёл в бега». А подросшие братья поняли, что жизни в деревне им не будет. Ушли в город на стройку. Было крепкое хозяйство, был большой деревенский дом, был укоренённый на земле крестьянский род. И вот — ничего не стало.
Ну а дальше сценарий тоже типичный. Два года работали братья на строительстве Казмашстроя, плотничали в одной бригаде, вкалывали на благо сталинской индустриализации. Старший брат, мой отец, уже обзавёлся семьёй, к тому времени у него родился сын — то есть я… А в апреле тридцать четвёртого и эта новая жизнь пошла прахом.
На одной из страниц «Дела» вдруг появляется слово — «односельчане». Так сами гэпэушники, сами следователи назвали обвиняемых в этом процессе, шесть бывших крестьян — братьев Ельциных, отца и сына Гавриловых, Вахрушева, Соколова. Да какой там «процесс»! Просто села «особая тройка» и во «внесудебном порядке» присудила по статье 58-10 кому пять лет, а моему отцу и дяде — по три года лагерей.
Но «подельники» не были односельчанами. Гавриловы и Ельцины приехали из разных районов Уралобласти, так она тогда называлась, Вахрушев вовсе был из Удмуртии, встретились они на стройке. И все-таки это слово — «односельчане» — было со смыслом. Чекистская подоплёка этого названия и всего дела была такова: в одном бараке встретились обломки крепких крестьянских семей, раскулаченные, обиженные советской властью.
…Я все листал это «Дело», старался понять — кто же главный доносчик, с кого началось? И пришёл к такому выводу — дело было плановое. Примерно в то же время и в Казани конструировались грандиозные «заговоры», «вредительские» и «диверсионные» группы, чтобы можно было привлечь сразу десятки людей. Шестеро рабочих были для «особой тройки» лёгким орешком. Но и это дело было необходимо, чтобы отчитаться. В самом заурядном рабочем бараке номер восемь среди простых, честных работяг надо было углядеть «врагов народа». Ну, а кто-то из начальников, или из «партейных», или из штатных осведомителей показал оперработникам пальцем — вот они, бывшие кулаки.
Важная деталь — ни отец, ни его брат ни в чем не признались, вины на себя не взяли. В другие времена им такая несговорчивость дорого бы обошлась — взялись бы за них как следует, вышибли бы дух… Но повсеместно пытки на допросах, причём вполне официально, разрешили несколько позже. В тот год следователи торопились, им главное — заполнить бумажки, сделать все точно по правилам социалистической законности — протоколы, свидетельские показания, очные ставки, компромат, присланный из родных мест, и т. д. Все это надо собрать, подписать, аккуратно заполнить и сшить. Работа заняла меньше месяца.
Что же вменялось в вину «вредительской группе»? Вот вылили из котла прямо на землю протухший суп и двадцатидвухлетний Андриан Ельцин в сердцах восклицает: да что же они хотят, чтобы все рабочие со стройки разбежались? Или вот «заём» организовывали на стройке, то есть когда отбирали зарплату и вместо неё выдавали заёмные бумажки. На третьей странице «Дела» читаю: «Во время подписки на заём Соколов Иван говорил: „Я не буду подписываться на заём, что вы с нас рвёте, ещё старый заём не получили, а тут выпустили новый“ (показания свидетеля Кудринского от 7.5.34 г.).
Выпили на Пасху. Тоже настучали на мужиков, вина немалая. Кстати, никаких особо острых высказываний отца в «Деле» нет. Говорили в основном брат и другие «подельники». Зато был отец в этой «кулацкой» бригаде бригадиром! И, видимо, бригадиром неплохим. Этого оказалось достаточно…
Вот показания Красильникова. одного из свидетелей, проходящих по делу. Его показания записывал следователь Денисов, а свидетель Красильников в конце протокола написал: «С моих слов записано верно». И подпись. Я специально сохраняю удивительную орфографию следователя. «Вся эта группа имела между собой тесную связь, которая выражалась на работе, а также и не в рабочее время. Сабирались у Ельцина на квартире все эти таварищи. Являлись кулаками, но они всегда старались это скрыть. Вся эта бригада стем, штоб замазать своё социальное праисхождение, они давали хорошие показатели вработи. Но ни смотря на эту хорошую работу, они вместе систематически собирались друг к другу на квартиру у Ельцина для абсуждения какихто вопросов, о которых я ничего сказать не могу, так как мне у них в часных сборищ участвовать не пришлось».
Случайные, бессвязные показания свидетелей, которые «полностью изобличают». И, наконец, появляется «Обвинительное заключение». Шесть фамилий. Ельцин Николай Игнатьевич стоит в списке под номером три
Итак, обвиняются:
«…в том, что, поступив на работу в Казмашстрой, будучи враждебно настроенными против Советской власти, под руководством кулака Соколова, проводили систематически антисоветскую агитацию среди рабочих, ставя своей целью разложение рабочего класса и внедрение недовольства существующим правопорядком. Используя имеющиеся трудности в питании и снабжении, пытались создать нездоровые настроения, распространяя при этом провокационные слухи о войне и скорой гибели Советской власти. Вели агитацию против займа, активно выступали против помощи австрийским рабочим — т.е. совершили деяние, предусмотренное статьёй 58-10 УК».
И наконец, последний листочек, маленький, в треть обычной странички. «Выписка из протокола № 12 заседания Судебной Тройки ГПУ Татарской АССР от 23 мая 1934 года. Слушали: Дело № 5644-34 по обвинению Ельцина Николая Игнатьевича 1906 г.р., происх. Уральской области, дер. Басманово, раскулаченного кулака, работал плотником на Казмашстрое. По статье 58-10 УК. Постановили: Ельцина Николая Игнатьевича заключить в ИТЛ сроком на три года». На обратной стороне этого листочка: «Читал 25.5.34». Подпись — Н. Ельцин.
Тяжёлое, давящее чувство от этой папки. От этого «Дела». Все листаю, листаю, хочу понять… Должна же быть здесь какая-то логика? Неужели без всякого смысла пожирала людей чекистская машина?
Отец никогда об этом не говорил со мной. Он вычеркнул из своей памяти этот кусок жизни, как будто его не было. Разговор на эту тему у нас в семье был запрещён.
Мне было всего три года, но я до сих пор помню тот ужас и страх. Ночь, в барачную комнату входят люди, крик мамы, она плачет. Я просыпаюсь. И тоже плачу. Я плачу не оттого, что уходит отец, я маленький, ещё не понимаю, в чем дело. Я вижу, как плачет мама и как ей страшно. Её страх и её плач передаются мне. Отца уводят, мама бросается ко мне, обнимает, я успокаиваюсь и засыпаю.
Через три года отец вернулся из лагерей.
…Если мы проклянём прошлое, вычеркнем его из памяти, как когда-то мой отец, — лучше не будет. Наша история — и великая, и проклятая одновременно. Как и история любого государства, любого народа. Просто в России это так спрессовано, так сплетены эти драмы, эти исторические пласты, что до сих пор знобит при виде этой жёлтой папки. «Дело № 5644».
Агония
Напряжение вокруг Белого дома возрастало с каждым часом. Женщин и детей просили покинуть территорию риска. Подразделение десантников вырубило передатчик радиостанции «Эхо Москвы», люди на площади остались без информации. Но к вечеру усилиями депутатов, буквально обложивших министра связи, «Эхо» вновь вышло в эфир, и над площадью поминутно звучали сводки о перемещениях войск.
В такой обстановке красивый план, наспех разработанный генералами под давлением Варенникова, был уже невыполним. Для его осуществления надо было как минимум руководить операцией лично, лично поднимать подразделения в атаку, идти с автоматом на безоружных людей, намертво сцепивших руки в три, четыре, пять живых колец вокруг здания, проходить сквозь стариков и женщин, сквозь целый километр живых человеческих тел.
Надо было в упор расстреливать гордость и надежду России — её самых знаменитых людей, её политический символ — парламент и правительство.
На такое армия, конечно, не могла пойти. Все время отставая на шаг, все время догоняя события, пытаясь успеть за непоследовательными и истеричными действиями ГКЧП, боевые части теперь с мучительным стыдом отходили на свои базы, выключали радиопередатчики, «сбивались с курса», застывали в ночной темноте, на окраинных улицах.
Во всех интервью и воспоминаниях военных почему-то упорно называют перемещение колонн бронемашин по Садовому кольцу, от улицы Чайковского к Смоленской площади, «патрулированием» московских улиц. Но это было не просто патрулирование, а последняя, отчаянная попытка какими-то перемещениями техники напугать, расшатать, разбросать толпу у Белого дома. Так или иначе, но в подземном тоннеле на одну из машин набросили брезент, человек прыгнул на броню, раздались предупредительные выстрелы из люка — парень упал. Броневик рванул назад, волоча за собой по асфальту беспомощное тело. Ещё двое, бросившиеся на помощь упавшему, были застрелены.
Долго-долго оставалась кровь на асфальте. Ушли из жизни трое молодых ребят: Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов.
Вечная им память.
Случилось то, чего в ту ночь, кажется, не хотел никто — ни военные, ни мы. Случилось то, чего могло и не быть, раздайся в шлемофонах командиров боевых машин только один приказ: стоять, не двигаться. Случилось то, чего можно было ожидать, когда люди много часов подряд находятся в страшном напряжении, в постоянном ожидании самого страшного.
И все-таки это были жертвы, которые отрезвили всех. Уже наутро под давлением своих заместителей маршал Язов отдаёт приказ о выводе войск из Москвы.
Гэкачеписты, ещё вчера чувствовавшие себя уверенно под защитой стольких стволов, теперь оказались лицом к лицу со своей судьбой. Они в шоке.
Их последнее сбивчивое совещание сопровождает бесконечная истерика, которую нагляднее всего демонстрируют слова Юрия Прокофьева, первого секретаря Московского горкома партии: «Лучше дайте пистолет, я застрелюсь».
Кстати, теперь Прокофьев — преуспевающий бизнесмен.
На утро 21 августа страна проснулась в страхе и оцепенении — неужели и дальше кровь? Неужели это ещё не конец? По радио и телевидению продолжали передавать указы ГКЧП, и, хотя обстановка переломилась, риск, что ГКЧП, смертельно испугавшись ответственности за содеянное, нанесёт отчаянный удар, был ещё очень велик.
Однако маршал Язов уже принял решение — техника начала понемногу уходить из Москвы.
Открылась сессия Верховного Совета России.
Хроника событий
21 августа 1991 года
В 14.15 принадлежащий Президенту СССР самолёт, на борту которого были Крючков, Язов, Бакланов, Тизяков, взял курс на Форос. На другом самолёте вылетели Лукьянов и Ивашко.
16.52. Из «Внуково-2» вылетел в Форос Ту-134. На борту Силаев, Бакатин, Руцкой, Примаков и 10 народных депутатов РСФСР.
19.25. Самолёт с путчистами приземлился на аэродроме «Бельбек».
Горбачёв отказался разговаривать с путчистами, ограничившись строгой моральной сентенцией. Им не о чем говорить. Перед бывшим генеральным секретарём стояла команда самоубийц — таких разных, таких непохожих и все-таки одинаковых в одном: все они стали уже бывшими. ГКЧП стал последней страницей их политической биографии.
Увидев вооружённого Руцкого с автоматчиками, Раиса Максимовна испуганно спросила: «Вы что, нас арестовывать прилетели?» «Почему? — удивился Руцкой. — Освобождать!» Она разрыдалась.
Эпилог
Поздно ночью во «Внуково-2» с трапа самолёта спустился Горбачёв, как кто-то написал, с «перевёрнутым» лицом, сошли с борта самолёта его родные. Я смотрел эти кадры по телевизору и думал: хотя Горбачёв был и остаётся моим политическим оппонентом, замечательно, когда у такой страшной истории такой хороший конец.
Но впереди был тяжелейший день манифестаций и похорон — невероятная толпа людей, протянувшаяся от Белого дома до Ваганькова, тяжёлая, давящая атмосфера и невыносимое чувство стыда за всех нас. Горбачёв не выдержал, ушёл, а я остался с почерневшими от горя матерями, я не мог уйти.
Кто знал, что эти похороны будут не последними…
Много раз меня упрекали в том, что на сессии Верховного Совета, открывшейся сразу после путча, я демонстративно подписал указ о приостановлении деятельности компартии. Да, демонстративно. Но не назло. Никто не мог спорить с тем, что главное событие, произошедшее в эти три дня — полное и окончательное падение коммунистической власти в нашей стране. Осталась партия, осталась идея — но как государственная, воинствующая идеология коммунизм ушёл в прошлое.
Просто удивительно, как события тех трех дней совпадают с деталями «обороны» Белого дома — в октябре девяносто третьего года. Это как бы зеркальное их отображение.
Не хочется смотреть в это «зеркало». Но надо.
И женщины в Белом доме во время октябрьского мятежа тоже были, не уходили. И вся эта самодеятельная «защита»: баррикады из мебели, круглосуточные посты, гражданские люди с автоматами, попытки склонить на свою сторону армию, планы использования подземных коммуникаций.
Руцкой отчаянно пытался связаться с посольствами, чтобы мировое сообщество взяло его под свою защиту. Я же в американское посольство ехать отказался, хотя мне такую защиту предоставляли, а лидеры западных стран связывались со мною сами.
Но если смотреть шире, без предвзятости, то это упование на помощь со стороны — тоже общее и для той и для другой ситуации.
Мы в октябре 93-го всеми силами пытались избежать силового столкновения. Для этого пошли на шаг, как я теперь понимаю, смертельно опасный — разоружили всю милицию, силы внутренних войск, задействованные в операции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51