В памяти вертелись обрывки каких-то женских рассказов. На красном раскаленном фоне закрытых век мелькали картины, рожденные ритмично произносимыми фразами:
«И теперь, когда Господь увидел, что женщины все больше утверждаются в своей гордыне и именуют себя вершительницами жизни и смерти в Его собственных владениях, Его обуял гнев».
Тогда в спальне, где Рэй рассказывала эту историю, ярко горели лампы. Бекка представляла себе этих женщин далекого прошлого, одетых в сверкающие одежды, способные соперничать с радугой. Они торжественно шли по улицам города, блистающим золотыми башнями и легкими воздушными дворцами. И даже тогда, хотя Бекка и знала, что грешно изображать зло с красивым лицом, она рисовала себе этих женщин писаными красавицами.
«И точно так же, как было с Рахилью, из-за того, что они не желали слушаться добрых советов. Он запечатал их недра, и те, что раньше беременели с каждым новым оборотом луны, теперь могли понести лишь по милости и соизволению самого Господа Бога не раньше, чем пройдет год. И теперь от женщин уже не зависело — говорить им да или нет. Они были унижены в своей слабости».
Светящиеся наряды исчезли, прекрасные лица исказились плачем и жалобами. Бекка содрогалась, слушая повесть об их падении, ее охватывала дрожь от предвкушения тех слов, которыми должен был завершиться этот рассказ.
Это случилось в Голодные Годы…
Ветер мчал на своих крыльях призраков, рушил воздушные башни, дышал липкой черной пылью, посыпая ею золотые шпили. Рэй говорила это так (а рассказ никогда не менялся и повторялся слово в слово), будто неистовый призрак тех ужасных годин был монстром, рожденным в последние мгновения жизни этих противоестественных женщин.
«И мужчин Он тоже сурово наказал, ибо отвратили они взор свой от Его заветов, перестав делать различие между мужчинами и женщинами, и мерзость эта распространилась по всей земле. И Господь решил испытать их, чтобы каждый мог занять надлежащее ему место — и мужчины, и женщины. Поэтому Господь запечатал недра Земли так, что не рожала она больше, и отворил он врата для морей, и поднялись их воды, и ослабил он цепи молний…»
Бекка рухнула на колени и сжала руками низ живота, будто хотела выдавить из собственного тела семя Адонайи. Лица порочных, гордых и грешных женщин, из-за которых Господь обрушил свой гнев на все грядущие поколения, проносились перед ее глазами, сливаясь в пламенный хоровод. Петля, изготовленная из крошечных черепов, давила ей на виски — там, где билась голубая жилка.
— О Боже, — стонала она, пытаясь сорвать с себя невидимые узы, безжалостно царапая острыми короткими ногтями свои запястья и саднящие внутренние поверхности бедер. — О Господи! — Но крик, как и стон, остался без ответа.
Их эхо и то умерло. Бекка вслушивалась в молчание запертой комнаты, крепко обхватив себя руками, чтоб согреться и не подпустить к себе дьявола. Но тоска сжимала ее куда крепче.
— Шифра… — Это имя, сказанное вслух, было как теплый вздох, снявший боль с искусанных губ Бекки. Она смигнула, будто просыпаясь от сна, уже высохшие слезы, от которых остались только сухие корочки в углах глаз. Медленно, медленно она выплывала из ледяных объятий отчаяния. Подобно ребенку, пытающемуся встать на ножки, Бекка поднялась сначала на руки и колени, опираясь на край отцовского стола, а затем и на тело отца.
Бекка взглянула на труп — такой холодный, такой печальный, в котором не было больше никаких мужских тайн. В памяти всплыла его схватка с Адонайей. Теперь она знала, что надо искать и где надо искать, и знала, что найдет то, что ищет. Правда, она знала и то, что пользы от этого знания уже не может быть, но чувствовала, что обязана это искать и найти. Она подняла простыню и дотронулась до тела.
Вот оно! Ниже левой подмышки торчит маленький металлический шарик. Она вытащила прямую булавку из плоти отца и поднесла ее к слабеющему свету лампы, точно так, как это делал Адонайя, когда любовался второй отравленной булавкой, прежде чем вонзить ее в Бекку.
Мужское Знание, женское Знание, знание Коопа, хуторское… Да разве важны эти разграничения? Они значат так же мало, как священные установления, определявшие и ограничивавшие поступки Бекки до этого часа. Теперь все будет не так. Во всяком случае, для нее. Мужчина научил ее, как легко можно переступить через эти ограничения. И всего-то для этого потребовалась лишь щепотка белой холодной пыли на кончике иглы.
В темной комнате ей пришлось немало пошарить и поползать по полу, пока она отыскала вторую булавку. Адонайя отшвырнул ее так, будто это была никому не нужная мелочь. Она с улыбкой поглядела на этот второй трофей и покатала обе булавки на ладони.
Липкая теплота проползла по ноге, застав ее врасплох. Дотронулась рукой — красное. Это красное было куда более ярким и текло обильнее, чем полагалось бы девушке, только что познавшей своего первого мужчину. Она припомнила маленькое пятнышко, оставшееся на простыне Руши, — потерянная девственность. Пятно крови, но очень маленькое. Нормальное.
А вот это уже ненормально. Она тупо уставилась на руку. Я все еще в поре; крови еще не должно быть долго. Такого со мной еще не бывало. Это не то, что должно быть у нормальной женщины. Нормальной…
«Но ты…» — это был знакомый внутренний голос, но она знала, что он принадлежит ей самой.
Времени на то, чтоб оторвать большой кусок материи от одной из юбок и сделать из него тампон, а потом принять прочие нужные меры, потребовалось не слишком много. Все сделано было быстро, даже думать не пришлось. И никаких этих девичьих штучек, связанных с якобы глубоким стыдом перед свершившимся, о чем им столько долдонили жены па, тоже не было. На все это она потеряла меньше времени, чем на то, чтоб натянуть одежду и воткнуть обе булавки в пояс. Затем она вытащила потайной ящик, откинула крышку металлической коробки, засунула скомканные бумаги в блузку, высыпала серебристо-серые патроны на ладонь и спрятала на груди револьвер. Ее пальцы оставляли на ледяном металле маленькие пятнышки крови.
19
Иду одиноким путем своим,
Не зная, дойду ль до дома.
Иду я трудным путем своим,
И все мне здесь незнакомо.
Иду одиноким путем своим,
Безмолвная спит округа.
Я сотни согласен дорог пройти,
Чтоб верного встретить друга.
Когда пришли люди, чтоб доставить Бекку в постель Адонайи, она уже была готова. Сердце колотилось в грудину так, будто это было не сердце, а чей-то могучий кулак. Усилием воли Бекка старалась контролировать каждое движение своего тела.
«Я — Бекка из Праведного Пути, — повторяла она про себя. — Я знаю свое место — место достойной женщины, и я знаю все способы, которыми можно доставить мужчине наслаждение. Я собираюсь служить моему законному господину униженно, но с благодарностью в сердце, так, как меня обучали этому. Да, это я. Во мне нет ни капли дикости или того, что считается неприличным для женщин. Я — Бекка, дочь Хэтти, приплод Пола из Праведного Пути».
Так она говорила, повторяя это снова и снова, пытаясь превратить эти слова в узы, стягивающие осыпающуюся скорлупу видимой внешности, узы, которые должны не позволить ее истинной сути прорваться наружу слишком рано.
Сквозь надетую на лицо маску она переводила хитрый взгляд с одного стража на другого. Не подозревают ли они? Не очевидны ли ее намерения? Не могут ли они догадаться, что представляет собой то существо, которое они ведут в постель своего нового господина? Их лица выглядели, точно пустые мешки из грубой мешковины, им претило это поручение, такое же нудное, как заготовка дров и доставка воды на кухню. Один из них был пожилой, воспитанный в Праведном Пути, а может, и родившийся там. Другой — юноша из шайки Адонайи. Он поймал блеск ее быстрого оценивающего взгляда и подмигнул, приняв его за то, что ему хотелось бы видеть в лице женщины.
Пусть думает что хочет. Бекка позволила краешком губ поддразнить его тенью улыбки. Но если он вздумает подкрепить свои желания действием, у меня найдется сила послать его прямехонько в ад.
Револьвер лежал в «кармане», который она соорудила, подогнув подол юбки и как следует укрепив его булавками. Незаметная волчья ухмылка скользнула по ее губам, когда она подумала о том, какие булавки использовала она для этой работы. Только две, но в них была огромная сила. Они были сильны смертью ее отца, сильны поруганием ее девственности.
Тяжесть оружия влекла его то в одну, то в другую сторону, превращая в своеобразный маятник, который, пока мужчины вели ее по лестнице, бился то об одну ее ногу, то о другую. Те синяки, которые он оставит там, затеряются среди других синяков и ссадин, которыми одарил ее сам Адонайя. Они испятнали ее кожу — злобные знаки, легшие тенями на ее груди, руки и бедра. Та губа, которую укусил Адонайя, вспухла, сделав ее рот как бы более сочным и манящим. Она вспомнила о Дел, которая воспитывала в себе манеры соблазнительницы и репетировала, сидя в ванне и думая, что ее никто не видит, сцены совращения мужчин во время праздника Окончания Жатвы.
«Теперь я сама сумела бы поучить тебя кое-чему, Дел. Я могла бы научить тебя, как надо выглядеть, чтоб залучить мужчину… Я учусь быстро… можешь спросить любого, кто учил меня, — мисс Линн, Кэйти, Селену, Марту Бабы Филы… Да, я учусь быстро, особенно быстро усваиваю чужие уроки, и значит, Адонайя, у меня есть нечто, чем я поучу тебя так, что нескоро это забудешь».
После всех тяжких уроков, которые Бекке преподнесла жизнь, узнать, как пользоваться револьвером, было совсем не трудно. Если исключить то, что она не знала, сколько времени она сможет пробыть в этой комнате наедине с мертвецом, а потому со страхом, берущим начало где-то в желудке, вертела пистолет так и эдак, готовая сунуть его под юбку, когда ей слышался какой-то шорох у запертой двери, то все остальное было просто. Ее немного смутил вес оружия, но в книгах, которые ей давала Кэйти, были упоминания о том, что мужчины держали подобное оружие не только одной рукой, но и двумя. Самое трудное было загнать патроны на место, но и это получилось, когда большой палец Бекки обнаружил небольшую защелку. Вращающийся магазин открылся так легко, будто хотел приветствовать ее.
Патроны были круглые, отверстия в барабане — тоже, а заостренные концы пуль следовало направить в ту сторону, куда эта пуля будет лететь, чтобы попасть куда надо… Следовало быть идиоткой, чтоб напутать что-то с таким простым делом, ясным для любого человека, у которого есть глаза. Она заполнила каждое отверстие так же аккуратно, как высаживают семена в землю, а затем закрыла задвижку, чтобы барабан удерживался на месте. Спусковой крючок тоже как бы приглашал ее — сама форма требовала, чтоб на него положили палец и потянули. В рассказах на крючок всегда жали, и жали мягко, постепенно. Это надо хорошенько запомнить. Тогда все будет не сложнее, чем испечь пирог.
Шифра… Вес стали, покоящейся в подоле ее юбки, был легче для сердца Бекки, чем имя ее сестренки. Держись, дитя. Я иду за тобой. Держись, держись, Бекка идет за тобой, она принесет тебе кое-что получше этой соски из старой тряпки. Удары сердца тяжело отсчитывали время… очень долгое время. Сколько его прошло с тех пор, как она спрятала ребенка в самом безопасном из всех известных ей мест и помолилась Пресвятой Деве, чтобы та хранила девочку от всех напастей? Каждый удар пульса означал для Бекки еще один придорожный столб на дороге, по которой шагало время, время, которое все увеличивало и увеличивало разрыв между девочкой и ее шансом выжить.
Скоро, Шифра. Это обязательно будет скоро. Обязательно будет.
И вот они снова стоят перед той же самой дверью в спальню. Тот, что был помоложе, постучал и осклабился на Бекку как кот, когда Адонайя крикнул, чтоб они ввели ее. Адонайя ждал Бекку, стоя у окна, одетый все в тот же халат. Постель перестелена наново, простыни белы и даже скрипят от крахмала. Как положено, они отвернуты на стеганое одеяло, в котором Бекка узнала работу Тали.
Бекка опустила голову, будто это был наполненный тяжелыми зернами колос ячменя, склонившийся к серпу жнеца. Удовлетворенное хмыканье Адонайи царапнуло ее по коже и заставило изо всех сил сжать ноги под юбкой, когда он подошел к ней поближе и жестом отослал обоих мужчин заниматься своими делами. Она сложила руки перед собой, ощутив под ладонью успокаивающую тяжесть револьвера.
— Пришла охотно, как вижу, — сказал он, закрывая задвижку наверху оконной рамы. — Стало быть, изменила свою точку зрения, а?
Бекка ничего не ответила. Глаза опущены вниз, так что можно лишь слышать шарканье его ног по коврику и протестующий треск старых половиц в доме, который он захватил подлым обманом.
— Ну? — Его голос слегка поднялся, и в нем прозвучало нетерпение. Уловив это, Бекка ощутила странное удовлетворение. Это была азартная игра, и ей было приятно сознавать, что она все еще может его провоцировать, даже не сказав ни единого слова. А затем он совершенно неожиданно оказался возле нее, его пальцы сжали ее подбородок, старые ушибы и синяки вернулись к жизни, оживив все виды боли — от тупой и ноющей до непереносимо острой.
— Будешь отвечать? — Бекка почувствовала горячие брызги его слюны на своем лице. — Отвечай, или получишь вот это! — В поле ее зрения возник все тот же крохотный кусочек металла. — И тогда я потом отдам тебя тем — остальным.
Ее вскрик не был притворным, а ужас не был поддельным. Все, что он сделал с ней в той маленькой комнате внизу, вернулось к ней, будто вырванное из прохладной безопасности памяти с помощью этой маленькой булавки. Ее язык стал шершавым как бумага, и она, заикаясь, прошептала:
— Нет… пожалуйста…
И тут же стыд перед собственным испугом поднялся откуда-то изнутри, подобно вкусу желчи. Ведь то, чем он ей угрожал, было ничто, совершенное ничто! Ее покорно сложенные руки вдруг рванулись вниз, прямо к потайному карману, сжались на гладкой рукояти револьвера и с силой сунули его ствол в живот Адонайи.
Она чуть не расхохоталась, когда увидела, как белеет его лицо, становясь похожим на рыбье брюхо, а глаза от изумления лезут из орбит. Господи Боже мой, что, он думает, я прячу там? И только для того, чтобы он знал, только для того, чтоб он лучше понимал, какой урок ему предстоит получить, Бекка сказала тихо и нежно, как и положено говорить женщине:
— У меня револьвер, Адонайя. Его-то ты и чувствуешь. Со мной не произошло чуда, и я не отрастила Адамов признак, так что выбрось из головы сказки о чудесах. Для меня достаточно и такого чуда, как револьвер. Ты знаешь, что с тобой может сделать револьвер? У тебя была возможность познакомиться с такой штукой у себя на хуторе Миролюбие?
— Где ты его взяла… — Голос Адонайи говорил о глубоком страхе. Значит, о револьверах он знал, это ясно.
— Заткнись! — Она опять ткнула его стволом. Адонайя откачнулся назад, и Бекка вытащила оружие из его укрытия, дав возможность побелевшим от ужаса глазам Адонайи полюбоваться блеском и скрытой мощью револьвера. — Теперь твоя очередь слушать.
— Ты не можешь из него стрелять, Бекка! — Его голос дрожал, будто Адонайя хотел подавить душащий его смех. Явно пытался скрыть свой страх и сделать вид, что ничего не боится. — Выстрел будет столь громким, что потолок рухнет на нас обоих, как когда-то рухнул на Самсона храм филистимлян. Эти штуки стреляют с такой силой, что сюда сразу же сбежится весь хутор.
— Готова рискнуть. А вот захочешь ли рисковать ты, это вопрос. Твой череп разлетится на куски, Адонайя, его лицевые кости разлетятся и вместе с кровью врежутся прямо в мозг. — Бекка говорила это тем же тоном, каким отвечала уроки Кэйти в случаях, когда точно знала правильный ответ. Ее уверенность в себе не оставляла места для сомнений, лишая Адонайю всякой надежды. — Конечно, они прибегут, но только для того, чтоб найти тебя мертвым, изуродованным хуже, чем если бы на тебя упал храм. Половина твоего черепа будет снесена, с лица сорвется все мясо, так что им придется поднапрячься, чтобы вспомнить, как ты выглядел раньше. Как тебе это нравится, Адонайя?
Бекка говорила совершенно спокойно, убедительно, одновременно поднимая ствол револьвера так, чтобы ее взгляд совпадал с металлической шишечкой на конце ствола. — Так что если ты очень попросишь, я тебе все это обеспечу.
Адонайя ничего не ответил. Он только раз открыл рот, но словам так и не удалось родиться на свет, и рот остался открытым. Он лежал, время от времени сглатывая слюну, а его руки странно шевелились, трепыхаясь, будто крылья птицы.
Пытается отогнать меня, думает, что ему надо проснуться, и померещившийся ему кошмар исчезнет. Если бы Бекка улыбнулась хоть чуточку шире, ее щеки наверняка лопнули бы, как кожура переспелого фрукта. Ее передние зубы совсем обсохли — она со свистом втягивала в себя воздух — спокойная и холодная, как оружие в ее руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
«И теперь, когда Господь увидел, что женщины все больше утверждаются в своей гордыне и именуют себя вершительницами жизни и смерти в Его собственных владениях, Его обуял гнев».
Тогда в спальне, где Рэй рассказывала эту историю, ярко горели лампы. Бекка представляла себе этих женщин далекого прошлого, одетых в сверкающие одежды, способные соперничать с радугой. Они торжественно шли по улицам города, блистающим золотыми башнями и легкими воздушными дворцами. И даже тогда, хотя Бекка и знала, что грешно изображать зло с красивым лицом, она рисовала себе этих женщин писаными красавицами.
«И точно так же, как было с Рахилью, из-за того, что они не желали слушаться добрых советов. Он запечатал их недра, и те, что раньше беременели с каждым новым оборотом луны, теперь могли понести лишь по милости и соизволению самого Господа Бога не раньше, чем пройдет год. И теперь от женщин уже не зависело — говорить им да или нет. Они были унижены в своей слабости».
Светящиеся наряды исчезли, прекрасные лица исказились плачем и жалобами. Бекка содрогалась, слушая повесть об их падении, ее охватывала дрожь от предвкушения тех слов, которыми должен был завершиться этот рассказ.
Это случилось в Голодные Годы…
Ветер мчал на своих крыльях призраков, рушил воздушные башни, дышал липкой черной пылью, посыпая ею золотые шпили. Рэй говорила это так (а рассказ никогда не менялся и повторялся слово в слово), будто неистовый призрак тех ужасных годин был монстром, рожденным в последние мгновения жизни этих противоестественных женщин.
«И мужчин Он тоже сурово наказал, ибо отвратили они взор свой от Его заветов, перестав делать различие между мужчинами и женщинами, и мерзость эта распространилась по всей земле. И Господь решил испытать их, чтобы каждый мог занять надлежащее ему место — и мужчины, и женщины. Поэтому Господь запечатал недра Земли так, что не рожала она больше, и отворил он врата для морей, и поднялись их воды, и ослабил он цепи молний…»
Бекка рухнула на колени и сжала руками низ живота, будто хотела выдавить из собственного тела семя Адонайи. Лица порочных, гордых и грешных женщин, из-за которых Господь обрушил свой гнев на все грядущие поколения, проносились перед ее глазами, сливаясь в пламенный хоровод. Петля, изготовленная из крошечных черепов, давила ей на виски — там, где билась голубая жилка.
— О Боже, — стонала она, пытаясь сорвать с себя невидимые узы, безжалостно царапая острыми короткими ногтями свои запястья и саднящие внутренние поверхности бедер. — О Господи! — Но крик, как и стон, остался без ответа.
Их эхо и то умерло. Бекка вслушивалась в молчание запертой комнаты, крепко обхватив себя руками, чтоб согреться и не подпустить к себе дьявола. Но тоска сжимала ее куда крепче.
— Шифра… — Это имя, сказанное вслух, было как теплый вздох, снявший боль с искусанных губ Бекки. Она смигнула, будто просыпаясь от сна, уже высохшие слезы, от которых остались только сухие корочки в углах глаз. Медленно, медленно она выплывала из ледяных объятий отчаяния. Подобно ребенку, пытающемуся встать на ножки, Бекка поднялась сначала на руки и колени, опираясь на край отцовского стола, а затем и на тело отца.
Бекка взглянула на труп — такой холодный, такой печальный, в котором не было больше никаких мужских тайн. В памяти всплыла его схватка с Адонайей. Теперь она знала, что надо искать и где надо искать, и знала, что найдет то, что ищет. Правда, она знала и то, что пользы от этого знания уже не может быть, но чувствовала, что обязана это искать и найти. Она подняла простыню и дотронулась до тела.
Вот оно! Ниже левой подмышки торчит маленький металлический шарик. Она вытащила прямую булавку из плоти отца и поднесла ее к слабеющему свету лампы, точно так, как это делал Адонайя, когда любовался второй отравленной булавкой, прежде чем вонзить ее в Бекку.
Мужское Знание, женское Знание, знание Коопа, хуторское… Да разве важны эти разграничения? Они значат так же мало, как священные установления, определявшие и ограничивавшие поступки Бекки до этого часа. Теперь все будет не так. Во всяком случае, для нее. Мужчина научил ее, как легко можно переступить через эти ограничения. И всего-то для этого потребовалась лишь щепотка белой холодной пыли на кончике иглы.
В темной комнате ей пришлось немало пошарить и поползать по полу, пока она отыскала вторую булавку. Адонайя отшвырнул ее так, будто это была никому не нужная мелочь. Она с улыбкой поглядела на этот второй трофей и покатала обе булавки на ладони.
Липкая теплота проползла по ноге, застав ее врасплох. Дотронулась рукой — красное. Это красное было куда более ярким и текло обильнее, чем полагалось бы девушке, только что познавшей своего первого мужчину. Она припомнила маленькое пятнышко, оставшееся на простыне Руши, — потерянная девственность. Пятно крови, но очень маленькое. Нормальное.
А вот это уже ненормально. Она тупо уставилась на руку. Я все еще в поре; крови еще не должно быть долго. Такого со мной еще не бывало. Это не то, что должно быть у нормальной женщины. Нормальной…
«Но ты…» — это был знакомый внутренний голос, но она знала, что он принадлежит ей самой.
Времени на то, чтоб оторвать большой кусок материи от одной из юбок и сделать из него тампон, а потом принять прочие нужные меры, потребовалось не слишком много. Все сделано было быстро, даже думать не пришлось. И никаких этих девичьих штучек, связанных с якобы глубоким стыдом перед свершившимся, о чем им столько долдонили жены па, тоже не было. На все это она потеряла меньше времени, чем на то, чтоб натянуть одежду и воткнуть обе булавки в пояс. Затем она вытащила потайной ящик, откинула крышку металлической коробки, засунула скомканные бумаги в блузку, высыпала серебристо-серые патроны на ладонь и спрятала на груди револьвер. Ее пальцы оставляли на ледяном металле маленькие пятнышки крови.
19
Иду одиноким путем своим,
Не зная, дойду ль до дома.
Иду я трудным путем своим,
И все мне здесь незнакомо.
Иду одиноким путем своим,
Безмолвная спит округа.
Я сотни согласен дорог пройти,
Чтоб верного встретить друга.
Когда пришли люди, чтоб доставить Бекку в постель Адонайи, она уже была готова. Сердце колотилось в грудину так, будто это было не сердце, а чей-то могучий кулак. Усилием воли Бекка старалась контролировать каждое движение своего тела.
«Я — Бекка из Праведного Пути, — повторяла она про себя. — Я знаю свое место — место достойной женщины, и я знаю все способы, которыми можно доставить мужчине наслаждение. Я собираюсь служить моему законному господину униженно, но с благодарностью в сердце, так, как меня обучали этому. Да, это я. Во мне нет ни капли дикости или того, что считается неприличным для женщин. Я — Бекка, дочь Хэтти, приплод Пола из Праведного Пути».
Так она говорила, повторяя это снова и снова, пытаясь превратить эти слова в узы, стягивающие осыпающуюся скорлупу видимой внешности, узы, которые должны не позволить ее истинной сути прорваться наружу слишком рано.
Сквозь надетую на лицо маску она переводила хитрый взгляд с одного стража на другого. Не подозревают ли они? Не очевидны ли ее намерения? Не могут ли они догадаться, что представляет собой то существо, которое они ведут в постель своего нового господина? Их лица выглядели, точно пустые мешки из грубой мешковины, им претило это поручение, такое же нудное, как заготовка дров и доставка воды на кухню. Один из них был пожилой, воспитанный в Праведном Пути, а может, и родившийся там. Другой — юноша из шайки Адонайи. Он поймал блеск ее быстрого оценивающего взгляда и подмигнул, приняв его за то, что ему хотелось бы видеть в лице женщины.
Пусть думает что хочет. Бекка позволила краешком губ поддразнить его тенью улыбки. Но если он вздумает подкрепить свои желания действием, у меня найдется сила послать его прямехонько в ад.
Револьвер лежал в «кармане», который она соорудила, подогнув подол юбки и как следует укрепив его булавками. Незаметная волчья ухмылка скользнула по ее губам, когда она подумала о том, какие булавки использовала она для этой работы. Только две, но в них была огромная сила. Они были сильны смертью ее отца, сильны поруганием ее девственности.
Тяжесть оружия влекла его то в одну, то в другую сторону, превращая в своеобразный маятник, который, пока мужчины вели ее по лестнице, бился то об одну ее ногу, то о другую. Те синяки, которые он оставит там, затеряются среди других синяков и ссадин, которыми одарил ее сам Адонайя. Они испятнали ее кожу — злобные знаки, легшие тенями на ее груди, руки и бедра. Та губа, которую укусил Адонайя, вспухла, сделав ее рот как бы более сочным и манящим. Она вспомнила о Дел, которая воспитывала в себе манеры соблазнительницы и репетировала, сидя в ванне и думая, что ее никто не видит, сцены совращения мужчин во время праздника Окончания Жатвы.
«Теперь я сама сумела бы поучить тебя кое-чему, Дел. Я могла бы научить тебя, как надо выглядеть, чтоб залучить мужчину… Я учусь быстро… можешь спросить любого, кто учил меня, — мисс Линн, Кэйти, Селену, Марту Бабы Филы… Да, я учусь быстро, особенно быстро усваиваю чужие уроки, и значит, Адонайя, у меня есть нечто, чем я поучу тебя так, что нескоро это забудешь».
После всех тяжких уроков, которые Бекке преподнесла жизнь, узнать, как пользоваться револьвером, было совсем не трудно. Если исключить то, что она не знала, сколько времени она сможет пробыть в этой комнате наедине с мертвецом, а потому со страхом, берущим начало где-то в желудке, вертела пистолет так и эдак, готовая сунуть его под юбку, когда ей слышался какой-то шорох у запертой двери, то все остальное было просто. Ее немного смутил вес оружия, но в книгах, которые ей давала Кэйти, были упоминания о том, что мужчины держали подобное оружие не только одной рукой, но и двумя. Самое трудное было загнать патроны на место, но и это получилось, когда большой палец Бекки обнаружил небольшую защелку. Вращающийся магазин открылся так легко, будто хотел приветствовать ее.
Патроны были круглые, отверстия в барабане — тоже, а заостренные концы пуль следовало направить в ту сторону, куда эта пуля будет лететь, чтобы попасть куда надо… Следовало быть идиоткой, чтоб напутать что-то с таким простым делом, ясным для любого человека, у которого есть глаза. Она заполнила каждое отверстие так же аккуратно, как высаживают семена в землю, а затем закрыла задвижку, чтобы барабан удерживался на месте. Спусковой крючок тоже как бы приглашал ее — сама форма требовала, чтоб на него положили палец и потянули. В рассказах на крючок всегда жали, и жали мягко, постепенно. Это надо хорошенько запомнить. Тогда все будет не сложнее, чем испечь пирог.
Шифра… Вес стали, покоящейся в подоле ее юбки, был легче для сердца Бекки, чем имя ее сестренки. Держись, дитя. Я иду за тобой. Держись, держись, Бекка идет за тобой, она принесет тебе кое-что получше этой соски из старой тряпки. Удары сердца тяжело отсчитывали время… очень долгое время. Сколько его прошло с тех пор, как она спрятала ребенка в самом безопасном из всех известных ей мест и помолилась Пресвятой Деве, чтобы та хранила девочку от всех напастей? Каждый удар пульса означал для Бекки еще один придорожный столб на дороге, по которой шагало время, время, которое все увеличивало и увеличивало разрыв между девочкой и ее шансом выжить.
Скоро, Шифра. Это обязательно будет скоро. Обязательно будет.
И вот они снова стоят перед той же самой дверью в спальню. Тот, что был помоложе, постучал и осклабился на Бекку как кот, когда Адонайя крикнул, чтоб они ввели ее. Адонайя ждал Бекку, стоя у окна, одетый все в тот же халат. Постель перестелена наново, простыни белы и даже скрипят от крахмала. Как положено, они отвернуты на стеганое одеяло, в котором Бекка узнала работу Тали.
Бекка опустила голову, будто это был наполненный тяжелыми зернами колос ячменя, склонившийся к серпу жнеца. Удовлетворенное хмыканье Адонайи царапнуло ее по коже и заставило изо всех сил сжать ноги под юбкой, когда он подошел к ней поближе и жестом отослал обоих мужчин заниматься своими делами. Она сложила руки перед собой, ощутив под ладонью успокаивающую тяжесть револьвера.
— Пришла охотно, как вижу, — сказал он, закрывая задвижку наверху оконной рамы. — Стало быть, изменила свою точку зрения, а?
Бекка ничего не ответила. Глаза опущены вниз, так что можно лишь слышать шарканье его ног по коврику и протестующий треск старых половиц в доме, который он захватил подлым обманом.
— Ну? — Его голос слегка поднялся, и в нем прозвучало нетерпение. Уловив это, Бекка ощутила странное удовлетворение. Это была азартная игра, и ей было приятно сознавать, что она все еще может его провоцировать, даже не сказав ни единого слова. А затем он совершенно неожиданно оказался возле нее, его пальцы сжали ее подбородок, старые ушибы и синяки вернулись к жизни, оживив все виды боли — от тупой и ноющей до непереносимо острой.
— Будешь отвечать? — Бекка почувствовала горячие брызги его слюны на своем лице. — Отвечай, или получишь вот это! — В поле ее зрения возник все тот же крохотный кусочек металла. — И тогда я потом отдам тебя тем — остальным.
Ее вскрик не был притворным, а ужас не был поддельным. Все, что он сделал с ней в той маленькой комнате внизу, вернулось к ней, будто вырванное из прохладной безопасности памяти с помощью этой маленькой булавки. Ее язык стал шершавым как бумага, и она, заикаясь, прошептала:
— Нет… пожалуйста…
И тут же стыд перед собственным испугом поднялся откуда-то изнутри, подобно вкусу желчи. Ведь то, чем он ей угрожал, было ничто, совершенное ничто! Ее покорно сложенные руки вдруг рванулись вниз, прямо к потайному карману, сжались на гладкой рукояти револьвера и с силой сунули его ствол в живот Адонайи.
Она чуть не расхохоталась, когда увидела, как белеет его лицо, становясь похожим на рыбье брюхо, а глаза от изумления лезут из орбит. Господи Боже мой, что, он думает, я прячу там? И только для того, чтобы он знал, только для того, чтоб он лучше понимал, какой урок ему предстоит получить, Бекка сказала тихо и нежно, как и положено говорить женщине:
— У меня револьвер, Адонайя. Его-то ты и чувствуешь. Со мной не произошло чуда, и я не отрастила Адамов признак, так что выбрось из головы сказки о чудесах. Для меня достаточно и такого чуда, как револьвер. Ты знаешь, что с тобой может сделать револьвер? У тебя была возможность познакомиться с такой штукой у себя на хуторе Миролюбие?
— Где ты его взяла… — Голос Адонайи говорил о глубоком страхе. Значит, о револьверах он знал, это ясно.
— Заткнись! — Она опять ткнула его стволом. Адонайя откачнулся назад, и Бекка вытащила оружие из его укрытия, дав возможность побелевшим от ужаса глазам Адонайи полюбоваться блеском и скрытой мощью револьвера. — Теперь твоя очередь слушать.
— Ты не можешь из него стрелять, Бекка! — Его голос дрожал, будто Адонайя хотел подавить душащий его смех. Явно пытался скрыть свой страх и сделать вид, что ничего не боится. — Выстрел будет столь громким, что потолок рухнет на нас обоих, как когда-то рухнул на Самсона храм филистимлян. Эти штуки стреляют с такой силой, что сюда сразу же сбежится весь хутор.
— Готова рискнуть. А вот захочешь ли рисковать ты, это вопрос. Твой череп разлетится на куски, Адонайя, его лицевые кости разлетятся и вместе с кровью врежутся прямо в мозг. — Бекка говорила это тем же тоном, каким отвечала уроки Кэйти в случаях, когда точно знала правильный ответ. Ее уверенность в себе не оставляла места для сомнений, лишая Адонайю всякой надежды. — Конечно, они прибегут, но только для того, чтоб найти тебя мертвым, изуродованным хуже, чем если бы на тебя упал храм. Половина твоего черепа будет снесена, с лица сорвется все мясо, так что им придется поднапрячься, чтобы вспомнить, как ты выглядел раньше. Как тебе это нравится, Адонайя?
Бекка говорила совершенно спокойно, убедительно, одновременно поднимая ствол револьвера так, чтобы ее взгляд совпадал с металлической шишечкой на конце ствола. — Так что если ты очень попросишь, я тебе все это обеспечу.
Адонайя ничего не ответил. Он только раз открыл рот, но словам так и не удалось родиться на свет, и рот остался открытым. Он лежал, время от времени сглатывая слюну, а его руки странно шевелились, трепыхаясь, будто крылья птицы.
Пытается отогнать меня, думает, что ему надо проснуться, и померещившийся ему кошмар исчезнет. Если бы Бекка улыбнулась хоть чуточку шире, ее щеки наверняка лопнули бы, как кожура переспелого фрукта. Ее передние зубы совсем обсохли — она со свистом втягивала в себя воздух — спокойная и холодная, как оружие в ее руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51