— Где она? Где Шифра? — Голос Хэтти царапал согнутую спину Бекки, словно тысячи острых зубчиков рашпиля. — Пусть Господин наш Царь истребит тебя за неповиновение матери! Где мой ребенок?
«Господин наш Царь…» — Червь хохотал, но для Бекки этот смех был менее страшен, чем истинное безумие. Сатанинский Червь — истинная сущность Бекки — требовал ответов на вопросы. Нет, это не безумие. Сердце Бекки утверждало то же самое и с той же уверенностью, с какой недавно верило в безумие матери. Повинуйся без колебаний, соверши то, что разорвет тебя самое от сердца до матки, отведи слепой взор от жестокости, стань улыбающейся прислужницей зла, и все это лишь потому, что таков извечный ход вещей, и не надо никаких рациональных объяснений — вот оно истинное безумие.
— Зачем тебе знать это? — пробормотала Бекка, и эти слова показались ей самой каплями, стекающими изо рта прямо на грудь. Собственный голос стал чужим. Безмолвное сопротивление — такова была тактика Бекки с того момента, как люди Адонайи увели на Чистку старых жен Пола, оставив Хэтти разделываться с ней.
— Как это «зачем»? — В голосе Хэтти звучало такое удивление, будто она забыла, что ее дочь все еще сохраняет дар речи. — Зачем? Да затем, что у меня есть право знать это! Затем, что я ее мать, равно как и твоя. Я хочу, чтоб мой ребенок был со мной!
— Ты хочешь получить ее труп. — Эти слова выговорились легче и прозвучали громче первых. «Если я творю зло, пусть я сотворю его в полной мере. Если грешно противиться тем, кто зачал и родил меня, то я уже все равно проклята». — Ты хочешь обменять ее шкуру на свою, расстилаясь под ногами Адонайи. — Бекка подняла пылающее лицо и крикнула: — Ты хочешь, чтобы она умерла, и тогда он позволит тебе жить! Я видела твои глаза, когда они уводили старух на смерть, я видела в них ужас. А вот я не боюсь! Я хочу, чтоб она жила, даже если ради этого мне придется умереть. Так кто же из нас для нее настоящая мать?
— Ты не боишься, — эхом отозвалась Хэтти. — А чего тебе бояться — такой юной и свежей? Тебя-то он оставит в живых! — Не было смысла объяснять, кто такой этот «он». Адонайя ушел из гостиной, но ощущение его присутствия накрыло весь Праведный Путь как зимний туман. — У тебя целый карман золота, чтоб выкупить свою жизнь. А что есть у меня?
Бекка услышала в голосе матери надлом. И хотя Червь, что сидел у нее внутри, издевался над ее слабостью, она не могла не ощутить острую боль сочувствия к этой женщине. Она сказала мягко:
— Ты еще молода, мама. Ты только что доказала, что еще можешь рожать. Любой разумный альф был бы рад…
— Держать кормящую мать? — взвизгнула во весь голос Хэтти. — Кормить ее до тех пор, пока она снова не войдет в пору, что может произойти даже через несколько лет, когда младенца отлучат от груди?
Бекка преклонила колени, как будто молилась о возвращении хоть капли здравого смысла обезумевшей от страха матери.
— Но ребенку нет необходимости умирать! Если ты прекратишь кормить, то и молоко пропадет, разве не так? И тогда ты войдешь в пору гораздо быстрее. Мисс Линн учила меня, когда приезжала осматривать…
— Проклятие Господина нашего Царя на Линн и ее гнусные уроки! Это она вскружила тебе голову и набила ее тщеславными замыслами, это она запорошила тебе глаза картиной своей бродяжьей жизни! Ты никогда бы не стала такой непослушной девчонкой, если б не ее дьявольские уроки!
Бекка крепко сжала губы, удерживая рвущиеся наружу резкие слова в защиту мисс Линн. Если ее ма хочет взвалить на кого-то другого вину за то, чем стала Бекка, то пусть ее. Жизнь Шифры важнее мелкого выигрыша в споре.
— Женщина входит в пору вскоре после того, как у нее пропадет молоко. Это так, мама, и ты это знаешь. Шифре незачем умирать. Так же, как и всем прочим малышам.
— Богохульство! — Хэтти закрыла уши ладонями. — Это греховные слова, это дьявольские слова, противоречащие всему, что есть в Писании. Не хочу слышать тебя! Господин наш Царь защитит меня от них!
— Значит, Господин наш Царь защитит тебя от твоей собственной слепоты! — закричала и Бекка. — И от твоей собственной глупости!
Хэтти со свистом втянула воздух сквозь зубы, ее руки снова сжались в кулаки. Лицо побагровело. Бекка увидела, что Хэтти уже делает шаг вперед, готовая снова избивать ее.
— Хватит! — Бекка вскочила с поднятыми руками, чтобы пресечь любую попытку нового нападения. С нее довольно и того, что было. Когда она выпрямилась, то оказалось, что они с Хэтти почти одного роста. Девчонка Бабы Филы научила ее, как надо драться. Всякая любовь к матери, всякая симпатия, которая еще пережила слепое, упрямое преклонение перед волей Господина нашего Царя и Писанием, к этой женщине, не желавшей видеть простое человеческое добро, исчезли из последних тайников сердца Бекки под воздействием событий последнего получаса.
Теперь она уже не видела в Хэтти равную себе. Какое равенство может быть между существами из разных миров?
— Если ты еще раз ударишь меня, — сказала она тем же голосом, каким говорила с Тали, — если ты только попытаешься сделать это, я изувечу тебя так, что Адонайя не захочет пустить тебя в свою постель даже за тысячи трупов таких, как Шифра, в качестве твоего приданого.
Глаза Хэтти превратились в блюдечки, налитые ужасом. Медленно опустились руки. Она сделала шаг назад. Только одно слово произнесли ее губы, произнесли тихо, почти беззвучно:
— Демон…
— Возможно. Но может, это не так уж плохо, если приходится выбирать между дьяволом и такой, как ты.
Теперь Хэтти отступала уже всерьез. Ее дрожащий палец был нацелен туда, где билось сердце ее дочки.
— Ты заплатишь за это. Как точно то, что Господин наш Царь возлюбил меня, так точно и то, что ты заплатишь за это. Думаешь, Адонайя потерпит твои причуды? Раз у тебя течка, это спасет тебя от смерти, но ненадолго. Еще день, другой, и с тобой будет покончено. Ты не сможешь скрыть крови, а это будет означать, что ты мертва. Господин наш Царь запомнит мои слова. — Хэтти покачала головой, будто сожалела о непроходимой глупости своей дочери. — Он женился на тебе перед свидетелями, сделав тебя своей первой избранной им самим женой. Твое положение в Праведном Пути было бы самым высоким. Но у тебя не хватило ума, чтоб понять это. Все, чего он хочет, это покончить с прошлым. А ты со своим упрямым молчанием стоишь между ним и тем, чего он добивается… И ради чего? Ради младенца, который все равно обречен на смерть! Где бы ты ни спрятала Шифру, она все равно нуждается в людях, которые принесут ее сюда, будут ее кормить, ухаживать за ней, а ведь ты в это время уже будешь мертва. Он возьмет тебя так же, как взял Рушу, использует тебя, а когда течка кончится, он от тебя отделается.
Бекка почувствовала, что сейчас выплюнет в лицо матери тот уголь ненависти, который, обжигая все на своем пути, вышел из ее глотки.
— Меня не так-то легко убить, Хэтти.
Улыбку ее матери трудно было назвать приятной.
— Нет, убить тебя легко. А вот смерть твоя будет тяжелой. Думаю, я умру с более легким сердцем, зная, какие страдания предстоят той, которая меня убила. Адонайя — это для тебя, только пока ты в поре, а потом… а потом — все остальные.
Она резко отвернулась от Бекки и с треском захлопнула за собой дверь.
Бекка осталась одна в большой комнате, так и не сдвинувшись с места, на котором стояла во время последнего разговора. Каждая жилка внутри ее тела дрожала. Слишком много правды, перемешанной с желчью, было в словах, сказанных матерью. Женщина не в поре не может принять мужчину и выжить после этого… во всяком случае, не может жить долго. Она будет растерзана, будто это жертвоприношение во искупление женской гордыни, наказание за греховность свою…
«…Истерзана и умирала долго…»
Из окон быстро уходил дневной свет. Бекка подошла к окнам, выходившим на восток, и прижалась носом к стеклу. Через пузырчатое и волнистое стекло она видела множество столбов дыма, поднимающихся к небу. Чистка, должно быть, закончилась, старые жены Пола ушли той же дорогой. Она пересекла комнату и подошла к окнам, выходящим на запад. Кэйти и Рэй шли по дороге к девичьей спальне, каждая несла корзинку со свежими белыми простынями. Мужчины тащили к кухне козлы и доски, готовились к ужину. Среди них она узнала и своего родича Тома.
Том… Такой большой, такой сильный и все же не сделал ничего, чтобы встать между Адонайей, прошлой ночью и днем убийств. Почему? Ответ был столь ясен, что заставил Червя громко расхохотаться.
Потому что таков закон, таковы обычаи, таковы заповеди Писания: только что пришедший к власти альф сметает со своего пути то, с чем была связана жизнь прежнего альфа, все ее приметы и особенности, а то, что остается после этого, делает своей собственностью. И никто не имеет права в это вмешиваться! Костяк остается нерушимым. А если мы попробуем нарушить этот обычай, произойдет нечто худшее. В каком смысле худшее? Только грешники способны задавать подобные вопросы, ибо предали они забвению память о Голодных Годах.
«Я ничего не знаю о Голодных Годах, — думала Бекка, — но я их боюсь. Это ужас моего сердца, черный сон оледенелой души. И все же что я знаю в действительности об этих Годах такого, что не связано с женским знанием, что появляется страшными сказками или чистой выдумкой?»
Она снова пересекла комнату и подошла к восточным окнам. Восточная сторона неба уже выцвела до серого цвета, дым костров скрыл все то, что лежало за ними. Бекка напрягала зрение и память, вглядываясь в горизонт. Когда она была маленькой, то, бывало, она и ее маленькие родичи становились на цыпочки и хвастались, будто видят серебряные и голубые башни города. После отъезда Елеазара Бекка всегда хвалилась, что видит там и своего брата, который стоит на самом верху невероятно высокой башни, сотканной из лунного света, и машет ей рукой. Этот взмах руки мог означать все что угодно — приветствие, приглашение, зов, призыв…
«В городах Наука, а не обычай, — сказал серьезно Червь. — Горожане — они знают».
Цепь украшенных башнями и амбразурами стен вставала там далеко по ту сторону оконного стекла — фантом, рожденный жаждущим умом Бекки. Теперь она уже не воображала, будто видит лицо брата, — слишком взрослой она стала для таких фантазий, лишенных всякого подобия вероятности, но все же за миражем сверкающих башен, рожденных горячей надеждой, лежало прозрачное видение лица ее па, а в ушах звучало эхо мечтательного, слегка завидующего и благоговейного тона, с которым он говорил о далеком городе, как о земном рае.
Боль пронзила сердце Бекки. Лицо ее отца, отраженное в оконном стекле, исчезло вместе с дневным светом, а за ними уходил в небытие и призрачный город. Она отвернулась от уже сгущавшихся сумерек к плохо различимой в темноте двери, расположенной на середине длинной стены комнаты. Закрыта, подобно двери, ведущей на лестницу и на верхние этажи, но не заперта на засов и не охраняется, как дверь, ведущая во двор. Тому, кто захочет туда войти, достаточно повернуть дверную ручку. Неизбежно — возможно, даже завтра, — кто-то так и поступит. А до этого — никто. За этой дверью не было ничего, что могло кого-то заинтересовать.
Ничего — для большинства людей, но Бекка, она другая. Она решительно выкинула из головы окна, а заодно и новый облик своей матери… нет, нет, не матери, во всяком случае в эту минуту… а просто Хэтти… Она забыла и о себе, и о постоянно живущей в ней памяти о Шифре. Другие фантомы манили ее. Она решительно открыла дверь и вошла в комнату, где лежал мертвец.
Он лежал на временном похоронном настиле из досок, положенных прямо на письменный стол. Тело было закрыто саваном. Присутствие холодного тела ощущалось в комнате еще до того, как Бекка зажгла лампу. Когда-фитиль вспыхнул, он бросил острые тени на впалые щеки и глазницы Пола. Никто не подвязал ему нижнюю челюсть и даже не позаботился набросить на лицо тряпку. Рот был широко открыт, будто Пол открыл его во сне, пытаясь втянуть глоток воздуха, да так и не смог этого сделать.
Бекка постояла рядом с трупом отца, а потом положила руку на его навеки умолкшее сердце.
— О па, почему? — Слова падали осколками боли. Ее руки были так холодны, что она не ощутила никакой разницы в температуре своей плоти и отца. — Почему ты не сумел проявить свою силу в этот раз? Что случилось? Почему ты проявил нерешительность сейчас, а не тогда, когда держал в руках жизнь Джеми? Почему Адонайя проскользнул у тебя сквозь пальцы? Ты же с такой легкостью оттрепал его во время праздника Окончания Жатвы? Что помешало тебе убить его? — Из глаз Бекки текли слезы, хотя добела раскаленный костяк внутри нее приказывал им остановиться. Из носа тоже побежала тонкая жидкая струйка, которую она небрежно отерла тыльной стороной ладони.
Из груди Бекки вырвался всхлип, за ним другой, третий. Никакие усилия не могли их сдержать. И напрасно протестовал Червь в ее голове, совершенно справедливо указывая, что ее отец на пути к власти прошел по той же усыпанной пеплом тропе, по которой сейчас шел Адонайя. То, что знала Бекка, сейчас не имело значения — ни то, что в свое время он тоже провел Чистку стариков и детей, ни то, что по его приказам добавилось множество слепых детских черепов к длинному ряду тех, что хранятся в глубинах Поминального холма, ни то, что он предал Джеми милосердной смерти. Все, что она сейчас помнила, — это счастливые игры с детьми да то, как смягчался при этом его голос, то, как он любил их.
Невзирая на испытываемую боль, разум Бекки не спал, он был нацелен на действия. В городах… и внезапно все стало просто и ясно. Здесь, под ее рукой, в этом самом столе лежит секрет ее па, который он доверил ей одной. В нижнем ящике, под фальшивым дном, хранится коричневая металлическая шкатулка, а в ней — сокровище па. Револьвер и пули — могучая сила для защиты, как она читала в старинных рассказах. Но это еще не все. Там лежит еще бумага, которая, возможно, для ее па была столь же важна, как и самое оружие, раз он держал их в одном и том же месте столько лет. Револьвер был нужен, чтоб доставить Елеазара в город в целости и сохранности, если горожанам не удастся вернуться за ним; вероятно, и бумага имела к этому какое-то отношение. Она еще узнает об этом. То, что могло привести ее брата в город несколько лет назад, сможет помочь и ей достигнуть того же.
Она заберет шкатулку, во что бы то ни стало найдет способ выйти из дому, заберет Шифру из ее убежища и убежит с ребенком. Вместе они доберутся до города. А оказавшись там, разыщут Елеазара. Он встанет на их защиту против Адонайи, тут сомнений быть не может. Горожане сильнее, умнее, их боятся и на хуторах, и в имениях. Как только они найдут Елеазара, все будет хорошо. Вот такой план был у Бекки.
«Как? — шептал Червь. — Как долго, как далеко придется идти, как ты потащишь на себе малышку по дороге, о которой не имеешь представления?»
Бекка заставила его умолкнуть, ее глаза высохли, они сияли той надеждой, с которой она когда-то слушала истории из Писания о Руфи, Иоали, Истер и Мириам. Она решила не вникать в нудные вопросы Червя. Все это только сон. Но если она сейчас не воспользуется возможностью, если не ухватится за тоненький лучик надежды, то уверена — она свалится в такую пропасть, из которой уже никогда не найдет выхода. Вера стала неотъемлемой частью ее плоти и крови, чтобы ее можно было так вот небрежно отбросить. Бекке было необходимо верить хоть во что-то.
Сейчас она заберет все нужное из потайного ящика и уйдет, но до этого ей надо совершить еще кое-что. Она встала на колени перед смертным ложем отца и молитвенно сложила руки.
— Господь всемилостивый и Дева Мария, дайте ему покой. Простите ему дела его. Пусть не ляжет на него вечным грехом смерть Сьюзен и других. Он не ведал, что творил, он поступал так, как поступали до него. Он был хорошим человеком, когда освобождался от ярма Господина нашего Царя. Раз вы стоите несравненно выше нас, простите его.
«Слова», — насмехался Червь, но сердце Бекки вкладывало в них гораздо больше, чем просто звук. Она кончила молиться, и с того места, где стояла на коленях, протянула руку к ящику, чтобы вытянуть его.
— О, какая очаровательная картинка…
Адонайя боком протиснулся в дверь и тут же захлопнул ее. Большим и указательным пальцем правой руки он придерживал манжету на левом рукаве рубашки. Свет лампочки играл на небольшой прямой булавке, которую он только что вытащил из манжеты. Острый конец булавки был тускл и более темен, чем полированная поверхность стерженька. Адонайя поднес булавку к глазу, как будто хотел проткнуть себе зрачок.
— Твоя мама приходила и ушла. Наступило время поговорить, Бекка. Только теперь ты будешь беседовать со мной.
18
Иаков служил Лавану семь лет за Рахиль, которую он любил. Но Лаван обманул его и хитростью заставил жениться на Лие, которую тот не любил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51