Мать поместили в одной из палат вместе с пятью другими женщинами. Серго остался в Тбилиси на попечении подруги матери, знаменитой грузинской певицы Нино Гукушвили.
За годы после развода с мужем мать Серго значительно расширила круг своих друзей, унаследованных от отца. По четвергам Нино устраивала вечерний чай для знакомых и близких. На одном из таких вечеров писатель Георгий Микадзе предложил Серго съездить вместе с ним в Москву навестить мать.
Серго хорошо знал Георгия. Его отец не любил Микадзе. Пока родители жили вместе, Серго редко видел его, но в последующие годы Микадзе и его красавица жена София частенько заглядывали к матери вечерком на чашку кофе. Обычно они устраивались в маленькой уютной кухне, мать готовила кофе для троих взрослых в трех небольших кофеварках, а Серго наливала стакан теплого молока. Под неторопливое журчание их голосов Серго частенько засыпал. Он хорошо запомнил голос Георгия Микадзе, самый знаменитый голос Советской Грузии: он был великим писателем и поэтом, хотя, как говорили, самые лучшие его стихотворения и прозаические произведения никогда не публиковались.
Георгий и Серго отправились в Москву скорым поездом. Несколько дней они прожили в столице, в гостинице неподалеку от клиники. Хотя мать и пролежала в больнице уже два месяца, болезнь ее все еще не установили. Подозревали, что у нее была повреждена селезенка.
– Может, она упала и ударилась когда-то, много лет назад? – высказал врач предположение Георгию.
– Вполне возможно, – ответил тот.
Хотя врачи и не предписали матери конкретных лекарств и лечебных процедур, отдых, похоже, пошел ей на пользу, и она вернулась домой, подлечившись, но не избавившись от болезни.
Когда посетителей в клинику не пускали, Чантурия частенько бродил пешком по центру Москвы. Он открыл для себя улицу Богдана Хмельницкого, названную так в честь украинского гетмана, присоединившего Украину к России. На этой улице было много маленьких магазинчиков, где продавались цветы, сладости и другие незатейливые товары. Кондитерская размещалась в старинном здании, витиевато украшенном орнаментом в традиционном русском стиле. Позади него высилась безобразная, недавно построенная коробка административного здания. Его дедушка, думал Серго, стыдился бы таких домов.
Как-то днем Серго попал вместе с дядей Георгием в «Детский мир» – огромный универсальный магазин невдалеке от улицы Богдана Хмельницкого. У Микадзе не было детей, но он любил делать подарки детям своих друзей.
Итак, он вместе с Серго отправился в «Детский мир» по широкому бульвару с деревьями посредине. В конце бульвара раскинулся сквер, а за ним открывалась просторная площадь с каким-то памятником посредине. Над площадью нависла громада здания, окрашенного в светло-желтый и рыже-коричневые тона и обрамленного серым гранитом по фундаменту. Здание казалось каким-то странно утяжеленным из-за своих форм – массивных, мрачных и полных непонятной таинственности.
– А это что за дом? – поинтересовался Серго.
– Это? – рассмеялся Микадзе. – Да это Лубянка. Над этим названием большинство людей не смеялось, даже в те дни, через пятнадцать лет после похорон Сталина. Там размещались штаб-квартира и тюрьма КГБ – Комитета государственной безопасности. Это страшное здание окрестили так по древнему названию улицы, на которой оно стояло, хотя улицу давно уже переименовали в честь Феликса Дзержинского, создателя первой советской политической полиции – ЧК, предшественницы КГБ.
– Пройдем мимо него, – предложил Серго.
– Хорошо, пройдем, – согласился Микадзе, хотя и немало удивился.
Серго легко различал в толпе, снующей вокруг здания, кагэбэшников в гражданской Одежде. Они не смешивались с толпой, люди обходили их. С интересом посмотрел он на мужчин в форме, входящих в здание и выходящих из него, двигающихся размеренным, четким шагом. И он подумал, что, если бы стал одним из таких людей, мама никогда больше ничего не боялась бы.
Но лишь спустя пять лет, после армейской службы, он смог сказать матери, что решил поступать в школу КГБ. Она сперва не могла поверить, что ее сын избрал такой путь. Она думала, что он станет архитектором, как и она сама, или же артистом, как многие их друзья. Только не сотрудником КГБ.
Он не объяснил ей причину. – Ну что же, – только и сказала она, употребив поговорку, что лучше вынести удар от любимого, чем от незнакомца.
Как видно, мысль о возможности вообще избежать удара никогда не западала ей в голову. В этом она больше походила на русскую, нежели на грузинку.
Теперь мать Серго жила в центре Тбилиси, через улицу от проспекта Руставели – главной транспортной артерии города. Дом был построен по проекту ее отца. Он вспомнил, что мать переселилась в этот дом, когда он уже служил в органах госбезопасности. Как она гордилась, показывая ему высокие потолки в квартире, прекрасный вид, открывающийся из окон, двор с детской игровой площадкой! Как она гордилась тем, что этот дом создал ее отец!
Такси свернуло с обычного пути.
– Проспект Руставели закрыт, – объяснил водитель, – идет забастовка.
– Что скажешь об этом? – спросил Серго. Мать только рассмеялась:
– Да тебе же, наверное, больше известно, чем нам! Она всегда считала, что раз у него такая работа, то он должен знать все, что творится в Грузии, даже то, что происходит в ее жизни.
– Но все же объясни мне.
– Студенты перекрыли проспект. У них плакаты – сам увидишь. Протестуют. Гласность в действии.
– А чего они хотят?
– Свободу Грузии, – ответила мать. Странно было слышать политический лозунг из уст матери.
– Это написано на их плакатах?
– Да. Один из наших соседей – активист Фронта освобождения Грузии, его фамилия Цагарели, может, помнишь его? Он, наверное, зайдет к нам – придет агитировать тебя. Я ему сказала о твоем приезде.
– А он что, забыл, где я работаю? – спросил Серго, хотя прекрасно понял, что мать всего лишь шутит. – Как долго протянется эта забастовка?
– Дня три-четыре. Все началось с голодной забастовки женщин. Чего они добивались, я не знаю. Это как-то связано с абхазцами – они хотят отделиться от Грузии, Грузия – от России, а грузины не хотят отделения Абхазии… Я ничего не понимаю. Георгий знает. Я тебе говорила, что он сегодня ужинает с нами?
– Да нет. Ты писала, правда, что его освободили.
– А хорошо, что он придет?
– Конечно. Я и сам думал, как бы его разыскать.
– Он тебе все и объяснит.
Несмотря на предупреждение матери, он оказался не готов встретить такого Георгия. Он помнил его высоким симпатичным мужчиной, с развевающейся гривой черных волос и голосом, звеневшим как золото. А кто же теперь перед ним? Старый человек, с впалыми щеками, слабыми, трясущимися руками, опирающийся на трость…
Мать вышла на кухню, и через пару минут комнату наполнил аромат лепешек с острым сыром – она принесла хачапури.
– О, Мария приготовила хачапури! – с восторгом воскликнул Георгий. – Помню, как я ел их в последний раз, это был такой памятный вечер, что я жил воспоминаниями о нем целых десять лет.
Он говорил размеренно, с болезненной точностью, каждое слово будто путешествие в прошлое.
– А ты помнишь, Серго?
Серго Чантурия тот вечер не помнил. Он хотел бы вспомнить, да не мог. Но зато он помнил другое. Например, как он впервые пришел домой после окончания школы КГБ. Он пытался переключить воспоминания на другое, но тщетно.
Тогда, в тот памятный вечер, тоже повсюду в доме чувствовался аппетитный аромат хачапури.
Он вымыл руки и прошел на кухню пообедать. Ели они молча. Хачапури были столь хороши, что сначала он даже не замечал молчания, что было весьма необычно, потому что мама всегда говорила с ним о всякой всячине, пока он ел. Серго заметил, что мать чем-то озабочена. «Что случилось?» – поинтересовался он. Она ничего не ответила, лишь только посмотрела своими темными глазами на окно. А потом, чувствуя его нетерпение, ответила: «Арестовали Георгия».
Хотя для него эта новость полной неожиданностью не была, но все же оказалась чувствительным ударом.
– Он что-нибудь издал за границей? – спросил сын.
– Да. Он опубликовал две статьи в парижском журнале «Континенталь». Но ты же знаешь, здесь никто печатать их не хотел, – ответила она и тихонько заплакала.
Он коснулся маминого плеча:
– Может, ему дадут небольшой срок. Мало ли как повернется дело.
Мама горестно покачала головой.
– Можешь ли ты что-нибудь сделать для него? – вдруг спросила она, опустив голову и не глядя на Серго.
Он почувствовал, как внутри его закипает раздражение. Мать никогда ни о чем не просила, хотя и знала, как, впрочем, и все, какими возможностями он как сотрудник КГБ располагает. Она всегда полагалась только на себя, ни к кому не обращаясь за помощью, и вот теперь просит помочь Георгию.
Он оцепенел: впервые она просит его о чем-то, а он ничего сделать не может.
Серго с пеленок знал Георгия. Он помнил, что еще когда он был совсем маленьким, мать говорила, что Георгий – человек с необыкновенной судьбой, он глас народа, этот дар у него от Бога.
И вот теперь его вместе с Божьим даром арестовали.
– Ты же знаешь, мама, что тут я мало что смогу сделать, – ответил Чантурия.
Ему стало больно от своих же слов. Но это была правда.
– Если бы тут было воровство – угнали машину, хулиганство или еще что-то малозначительное, я, может, и помог бы. Но тут политика. Закон есть закон. Изменить его я не могу.
– Но ведь закон несправедлив, а твоя организация проводит в жизнь этот несправедливый закон. Извини меня. Я всегда воздерживалась от того, чтобы говорить с тобой на подобные темы.
– Мама, Георгий был членом Союза писателей, и он писал, его печатали. Если он не мог издать то, что хотел, то таковы правила игры. Он знал эти правила и отдавал себе отчет, что его ждет за их нарушение. Поэтому тебе не стоит слишком переживать за него. Он знал, на какой путь вступил, и ему следовало быть готовым к тому, что его ждет.
Мать только и вымолвила:
– А вот в западных странах людей за политику не сажают. Почему же такое?
Он посмотрел на нее:
– А откуда тебе известно, что не сажают?
– По ночам я слушаю разные «голоса».
Ему нелегко было представить себе, как мать в глухую полночь, сидя в кресле перед окном – только там ловились волны зарубежных радиостанций, – слушает «голоса»: «Би-би-си», «Радио «Свобода», «Голос Америки».
Все это происходило десять лет назад, и вот он живой Георгий, которому Бог отмерил вместе с его даром два, один за другим, пятилетних срока лишения свободы: первый – за антисоветскую пропаганду, второй – для «профилактики», сразу же по окончании первого срока, вместо освобождения, якобы за нарушение лагерного режима, а на самом деле, как все знали, просто чтобы сломить его.
И вот перед ним тот самый Георгий, чье имя назвал Сахаров в первый же день по возвращении из ссылки, требуя освобождения всех политических заключенных. Тот самый Георгий – неистовый борец за свободу своего народа. Его жена умерла, здоровье он основательно подорвал, звонкий голос превратился в невнятный шепот… Но он не был сломлен, и огонь по-прежнему полыхал внутри него.
Опираясь на трость, Георгий доковылял до кресла и уютно устроился в нем. С улыбкой взглянув на Серго, он сказал:
– Сидеть в кресле приятнее, чем стоять два дня в карцере – узком шкафу, чуть-чуть больше твоего тела.
Чантурия не нашел, что ответить. Как-никак, а лагеря для заключенных находились в ведении КГБ.
– Догадываюсь, что это камушек в мой огород, – с болью сказал он.
Георгий лишь рассмеялся.
– Знать бы, где упадешь, так соломки подстелил бы, – ответил он, и некоторая натянутость между ними исчезла.
В давние времена оба они были большими любителями народных поговорок и пословиц – русских, грузинских или любого другого народа. Чантурия догадывался, что вкус к ним привил ему Георгий, хотя теперь уже точно и не помнил этого.
Некогда они затевали своеобразную игру, пересыпая разговор этими старинными байками. Оттого, что Георгий помнил об этом, на сердце Чантурия отлегло.
– Я знаю, что мой друг Сахаров, – продолжал Георгий, – выставил свою кандидатуру в народные депутаты. Довелось ли тебе побывать на каком-нибудь его предвыборном выступлении в Москве?
– Нет.
– А жаль. Мне очень хотелось бы знать, о чем он говорил. Я бы гордился, если бы мне довелось проживать в его избирательном округе. Я был бы счастлив отдать голос за такого человека.
Чантурия на это ничего не ответил. Георгий прикрыл глаза и откинулся на спинку мягкого кресла.
– В лагере у меня был друг, – начал он, – блестящий физик. Ну, конечно же, не такой блестящий, как Сахаров, не такой удачливый, не столь благополучно устроенный ранее в жизни, не такой чудесный, не такой скромный. Я вовсе не намекаю, что Сахаров стал великим благодаря счастливой судьбе или же что он не так уж и велик. Я просто хочу сказать, что тот мой друг не был столь крупной фигурой, чтобы ему позволили оставаться вне ГУЛАГа, хотя он и не говорил ничего такого особенного, кроме правды. Его путь схож с путем Сахарова, и все же правда не только сломала ему жизнь, но и в конце концов рано свела в могилу. Так вот, несмотря на все превратности судьбы, он продолжал говорить правду. Правда – товар, который попусту транжирить не стоит.
Чантурия подумал, не относится ли замечание Георгия, в частности, к нему как к представителю учреждения, которое засадило его в тюрьму, или же это обобщение всего состояния общества. Вероятно, относится и к нему, и в то же время обобщение, решил он. Георгий был ярким художником, пишущим с большой силой и остротой, его произведения читались и толковались неодномерно. Отчасти это и вызвало подозрения у людей, хотевших, чтобы все шло гладко, не содержало какого-то другого смысла, который они могут и не уловить.
– Вы сами высказываете только правду, как и всегда, – заметил Чантурия.
– Делаем что в наших силах. На завтра меня пригласили на митинг у Дома правительства. Он может оказаться интересным для тебя. Я имею в виду, конечно, не твой профессиональный интерес.
– А этот митинг имеет какое-то отношение к забастовке на проспекте Руставели?
(Дом правительства находится как раз на этой магистрали.)
Георгий улыбнулся и ответил:
– Мне следовало бы знать заранее, что я не сумею застать тебя врасплох. Да, имеет. Хотя слово «забастовка», возможно, звучит чересчур претенциозно. Да, театры, музеи, школы не работают. Поставим ли мы гиганта на колени воздержанием от развлечений или приостановкой обучения? – он окинул Чантурия взглядом. А спустя минуту задумчиво произнес:
– Ну что ж, мы делаем все, что в наших силах.
После обеда мать Чантурия внесла в комнату противень с горячим песком, а в нем маленькие кофейники с кипящим кофе.
Георгий долго смотрел на кофейники. Как и встарь, их было три, но теперь на столе не стояла кружка молока для маленького Серго – он уже вырос. Чантурия боялся, как бы Георгий не сказал по поводу кофейников, что их по-прежнему три, боялся потому, что София, жена Георгия, умерла, пока он сидел в лагере. Но тот не произнес ни слова. Он просто перелил кофе в маленькую чашечку и стал прихлебывать горький кофе, как всегда, без сахара.
– И чего же добиваются эти ваши забастовщики? – спросил Чантурия, чтоб изменить ход своих мыслей. Он не знал, о чем в этот момент думает Георгий.
– Они не мои. Они не мои, как и виноград, растущий в саду крестьянина, – он ведь вовсе не этого крестьянина. Крестьянин может говорить, что виноград принадлежит ему, но он посадил его для своих целей. Их единство продолжается до тех пор, пока согласуются их цели. Виноград тоже может назвать крестьянина: мой крестьянин, но он же не принадлежит винограду.
Георгий, как заметил Чантурия, все еще любил народные притчи, рассказывать которые он был большой мастер.
– В известном смысле, – продолжал Георгий, – мы можем взять это сравнение в качестве темы для обсуждения требований бастующих. То же самое происходит и с Грузией в ее отношениях с Советским Союзом. Советский Союз называет Грузию «моя» республика, но Грузия, безусловно, в действительности вовсе не принадлежит Союзу, так же как СССР не принадлежит Грузии. Они сотрудничают, кооперируются, пока совпадают их цели.
На минуту он замолк и взглянул на Чантурия. В глазах его мелькнули бесенята.
– Могу ли я считать, что меня никто не подслушивает, кроме, пожалуй, лиц, специально для этого выделенных? – продолжал он. До гласности в тюрьму сажали за куда меньшие прегрешения, нежели высказывания о том, что Грузия не принадлежит Советскому Союзу. Чтобы проиллюстрировать мои риторические умопостроения, скажу, что эти свободолюбивые забастовщики начали выражать протест против воли Абхазской Автономной Республики отделиться от нас – от тебя, от меня, от Грузии, а наше хорошее правительство из грузинских коммунистов в который раз поддержало их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
За годы после развода с мужем мать Серго значительно расширила круг своих друзей, унаследованных от отца. По четвергам Нино устраивала вечерний чай для знакомых и близких. На одном из таких вечеров писатель Георгий Микадзе предложил Серго съездить вместе с ним в Москву навестить мать.
Серго хорошо знал Георгия. Его отец не любил Микадзе. Пока родители жили вместе, Серго редко видел его, но в последующие годы Микадзе и его красавица жена София частенько заглядывали к матери вечерком на чашку кофе. Обычно они устраивались в маленькой уютной кухне, мать готовила кофе для троих взрослых в трех небольших кофеварках, а Серго наливала стакан теплого молока. Под неторопливое журчание их голосов Серго частенько засыпал. Он хорошо запомнил голос Георгия Микадзе, самый знаменитый голос Советской Грузии: он был великим писателем и поэтом, хотя, как говорили, самые лучшие его стихотворения и прозаические произведения никогда не публиковались.
Георгий и Серго отправились в Москву скорым поездом. Несколько дней они прожили в столице, в гостинице неподалеку от клиники. Хотя мать и пролежала в больнице уже два месяца, болезнь ее все еще не установили. Подозревали, что у нее была повреждена селезенка.
– Может, она упала и ударилась когда-то, много лет назад? – высказал врач предположение Георгию.
– Вполне возможно, – ответил тот.
Хотя врачи и не предписали матери конкретных лекарств и лечебных процедур, отдых, похоже, пошел ей на пользу, и она вернулась домой, подлечившись, но не избавившись от болезни.
Когда посетителей в клинику не пускали, Чантурия частенько бродил пешком по центру Москвы. Он открыл для себя улицу Богдана Хмельницкого, названную так в честь украинского гетмана, присоединившего Украину к России. На этой улице было много маленьких магазинчиков, где продавались цветы, сладости и другие незатейливые товары. Кондитерская размещалась в старинном здании, витиевато украшенном орнаментом в традиционном русском стиле. Позади него высилась безобразная, недавно построенная коробка административного здания. Его дедушка, думал Серго, стыдился бы таких домов.
Как-то днем Серго попал вместе с дядей Георгием в «Детский мир» – огромный универсальный магазин невдалеке от улицы Богдана Хмельницкого. У Микадзе не было детей, но он любил делать подарки детям своих друзей.
Итак, он вместе с Серго отправился в «Детский мир» по широкому бульвару с деревьями посредине. В конце бульвара раскинулся сквер, а за ним открывалась просторная площадь с каким-то памятником посредине. Над площадью нависла громада здания, окрашенного в светло-желтый и рыже-коричневые тона и обрамленного серым гранитом по фундаменту. Здание казалось каким-то странно утяжеленным из-за своих форм – массивных, мрачных и полных непонятной таинственности.
– А это что за дом? – поинтересовался Серго.
– Это? – рассмеялся Микадзе. – Да это Лубянка. Над этим названием большинство людей не смеялось, даже в те дни, через пятнадцать лет после похорон Сталина. Там размещались штаб-квартира и тюрьма КГБ – Комитета государственной безопасности. Это страшное здание окрестили так по древнему названию улицы, на которой оно стояло, хотя улицу давно уже переименовали в честь Феликса Дзержинского, создателя первой советской политической полиции – ЧК, предшественницы КГБ.
– Пройдем мимо него, – предложил Серго.
– Хорошо, пройдем, – согласился Микадзе, хотя и немало удивился.
Серго легко различал в толпе, снующей вокруг здания, кагэбэшников в гражданской Одежде. Они не смешивались с толпой, люди обходили их. С интересом посмотрел он на мужчин в форме, входящих в здание и выходящих из него, двигающихся размеренным, четким шагом. И он подумал, что, если бы стал одним из таких людей, мама никогда больше ничего не боялась бы.
Но лишь спустя пять лет, после армейской службы, он смог сказать матери, что решил поступать в школу КГБ. Она сперва не могла поверить, что ее сын избрал такой путь. Она думала, что он станет архитектором, как и она сама, или же артистом, как многие их друзья. Только не сотрудником КГБ.
Он не объяснил ей причину. – Ну что же, – только и сказала она, употребив поговорку, что лучше вынести удар от любимого, чем от незнакомца.
Как видно, мысль о возможности вообще избежать удара никогда не западала ей в голову. В этом она больше походила на русскую, нежели на грузинку.
Теперь мать Серго жила в центре Тбилиси, через улицу от проспекта Руставели – главной транспортной артерии города. Дом был построен по проекту ее отца. Он вспомнил, что мать переселилась в этот дом, когда он уже служил в органах госбезопасности. Как она гордилась, показывая ему высокие потолки в квартире, прекрасный вид, открывающийся из окон, двор с детской игровой площадкой! Как она гордилась тем, что этот дом создал ее отец!
Такси свернуло с обычного пути.
– Проспект Руставели закрыт, – объяснил водитель, – идет забастовка.
– Что скажешь об этом? – спросил Серго. Мать только рассмеялась:
– Да тебе же, наверное, больше известно, чем нам! Она всегда считала, что раз у него такая работа, то он должен знать все, что творится в Грузии, даже то, что происходит в ее жизни.
– Но все же объясни мне.
– Студенты перекрыли проспект. У них плакаты – сам увидишь. Протестуют. Гласность в действии.
– А чего они хотят?
– Свободу Грузии, – ответила мать. Странно было слышать политический лозунг из уст матери.
– Это написано на их плакатах?
– Да. Один из наших соседей – активист Фронта освобождения Грузии, его фамилия Цагарели, может, помнишь его? Он, наверное, зайдет к нам – придет агитировать тебя. Я ему сказала о твоем приезде.
– А он что, забыл, где я работаю? – спросил Серго, хотя прекрасно понял, что мать всего лишь шутит. – Как долго протянется эта забастовка?
– Дня три-четыре. Все началось с голодной забастовки женщин. Чего они добивались, я не знаю. Это как-то связано с абхазцами – они хотят отделиться от Грузии, Грузия – от России, а грузины не хотят отделения Абхазии… Я ничего не понимаю. Георгий знает. Я тебе говорила, что он сегодня ужинает с нами?
– Да нет. Ты писала, правда, что его освободили.
– А хорошо, что он придет?
– Конечно. Я и сам думал, как бы его разыскать.
– Он тебе все и объяснит.
Несмотря на предупреждение матери, он оказался не готов встретить такого Георгия. Он помнил его высоким симпатичным мужчиной, с развевающейся гривой черных волос и голосом, звеневшим как золото. А кто же теперь перед ним? Старый человек, с впалыми щеками, слабыми, трясущимися руками, опирающийся на трость…
Мать вышла на кухню, и через пару минут комнату наполнил аромат лепешек с острым сыром – она принесла хачапури.
– О, Мария приготовила хачапури! – с восторгом воскликнул Георгий. – Помню, как я ел их в последний раз, это был такой памятный вечер, что я жил воспоминаниями о нем целых десять лет.
Он говорил размеренно, с болезненной точностью, каждое слово будто путешествие в прошлое.
– А ты помнишь, Серго?
Серго Чантурия тот вечер не помнил. Он хотел бы вспомнить, да не мог. Но зато он помнил другое. Например, как он впервые пришел домой после окончания школы КГБ. Он пытался переключить воспоминания на другое, но тщетно.
Тогда, в тот памятный вечер, тоже повсюду в доме чувствовался аппетитный аромат хачапури.
Он вымыл руки и прошел на кухню пообедать. Ели они молча. Хачапури были столь хороши, что сначала он даже не замечал молчания, что было весьма необычно, потому что мама всегда говорила с ним о всякой всячине, пока он ел. Серго заметил, что мать чем-то озабочена. «Что случилось?» – поинтересовался он. Она ничего не ответила, лишь только посмотрела своими темными глазами на окно. А потом, чувствуя его нетерпение, ответила: «Арестовали Георгия».
Хотя для него эта новость полной неожиданностью не была, но все же оказалась чувствительным ударом.
– Он что-нибудь издал за границей? – спросил сын.
– Да. Он опубликовал две статьи в парижском журнале «Континенталь». Но ты же знаешь, здесь никто печатать их не хотел, – ответила она и тихонько заплакала.
Он коснулся маминого плеча:
– Может, ему дадут небольшой срок. Мало ли как повернется дело.
Мама горестно покачала головой.
– Можешь ли ты что-нибудь сделать для него? – вдруг спросила она, опустив голову и не глядя на Серго.
Он почувствовал, как внутри его закипает раздражение. Мать никогда ни о чем не просила, хотя и знала, как, впрочем, и все, какими возможностями он как сотрудник КГБ располагает. Она всегда полагалась только на себя, ни к кому не обращаясь за помощью, и вот теперь просит помочь Георгию.
Он оцепенел: впервые она просит его о чем-то, а он ничего сделать не может.
Серго с пеленок знал Георгия. Он помнил, что еще когда он был совсем маленьким, мать говорила, что Георгий – человек с необыкновенной судьбой, он глас народа, этот дар у него от Бога.
И вот теперь его вместе с Божьим даром арестовали.
– Ты же знаешь, мама, что тут я мало что смогу сделать, – ответил Чантурия.
Ему стало больно от своих же слов. Но это была правда.
– Если бы тут было воровство – угнали машину, хулиганство или еще что-то малозначительное, я, может, и помог бы. Но тут политика. Закон есть закон. Изменить его я не могу.
– Но ведь закон несправедлив, а твоя организация проводит в жизнь этот несправедливый закон. Извини меня. Я всегда воздерживалась от того, чтобы говорить с тобой на подобные темы.
– Мама, Георгий был членом Союза писателей, и он писал, его печатали. Если он не мог издать то, что хотел, то таковы правила игры. Он знал эти правила и отдавал себе отчет, что его ждет за их нарушение. Поэтому тебе не стоит слишком переживать за него. Он знал, на какой путь вступил, и ему следовало быть готовым к тому, что его ждет.
Мать только и вымолвила:
– А вот в западных странах людей за политику не сажают. Почему же такое?
Он посмотрел на нее:
– А откуда тебе известно, что не сажают?
– По ночам я слушаю разные «голоса».
Ему нелегко было представить себе, как мать в глухую полночь, сидя в кресле перед окном – только там ловились волны зарубежных радиостанций, – слушает «голоса»: «Би-би-си», «Радио «Свобода», «Голос Америки».
Все это происходило десять лет назад, и вот он живой Георгий, которому Бог отмерил вместе с его даром два, один за другим, пятилетних срока лишения свободы: первый – за антисоветскую пропаганду, второй – для «профилактики», сразу же по окончании первого срока, вместо освобождения, якобы за нарушение лагерного режима, а на самом деле, как все знали, просто чтобы сломить его.
И вот перед ним тот самый Георгий, чье имя назвал Сахаров в первый же день по возвращении из ссылки, требуя освобождения всех политических заключенных. Тот самый Георгий – неистовый борец за свободу своего народа. Его жена умерла, здоровье он основательно подорвал, звонкий голос превратился в невнятный шепот… Но он не был сломлен, и огонь по-прежнему полыхал внутри него.
Опираясь на трость, Георгий доковылял до кресла и уютно устроился в нем. С улыбкой взглянув на Серго, он сказал:
– Сидеть в кресле приятнее, чем стоять два дня в карцере – узком шкафу, чуть-чуть больше твоего тела.
Чантурия не нашел, что ответить. Как-никак, а лагеря для заключенных находились в ведении КГБ.
– Догадываюсь, что это камушек в мой огород, – с болью сказал он.
Георгий лишь рассмеялся.
– Знать бы, где упадешь, так соломки подстелил бы, – ответил он, и некоторая натянутость между ними исчезла.
В давние времена оба они были большими любителями народных поговорок и пословиц – русских, грузинских или любого другого народа. Чантурия догадывался, что вкус к ним привил ему Георгий, хотя теперь уже точно и не помнил этого.
Некогда они затевали своеобразную игру, пересыпая разговор этими старинными байками. Оттого, что Георгий помнил об этом, на сердце Чантурия отлегло.
– Я знаю, что мой друг Сахаров, – продолжал Георгий, – выставил свою кандидатуру в народные депутаты. Довелось ли тебе побывать на каком-нибудь его предвыборном выступлении в Москве?
– Нет.
– А жаль. Мне очень хотелось бы знать, о чем он говорил. Я бы гордился, если бы мне довелось проживать в его избирательном округе. Я был бы счастлив отдать голос за такого человека.
Чантурия на это ничего не ответил. Георгий прикрыл глаза и откинулся на спинку мягкого кресла.
– В лагере у меня был друг, – начал он, – блестящий физик. Ну, конечно же, не такой блестящий, как Сахаров, не такой удачливый, не столь благополучно устроенный ранее в жизни, не такой чудесный, не такой скромный. Я вовсе не намекаю, что Сахаров стал великим благодаря счастливой судьбе или же что он не так уж и велик. Я просто хочу сказать, что тот мой друг не был столь крупной фигурой, чтобы ему позволили оставаться вне ГУЛАГа, хотя он и не говорил ничего такого особенного, кроме правды. Его путь схож с путем Сахарова, и все же правда не только сломала ему жизнь, но и в конце концов рано свела в могилу. Так вот, несмотря на все превратности судьбы, он продолжал говорить правду. Правда – товар, который попусту транжирить не стоит.
Чантурия подумал, не относится ли замечание Георгия, в частности, к нему как к представителю учреждения, которое засадило его в тюрьму, или же это обобщение всего состояния общества. Вероятно, относится и к нему, и в то же время обобщение, решил он. Георгий был ярким художником, пишущим с большой силой и остротой, его произведения читались и толковались неодномерно. Отчасти это и вызвало подозрения у людей, хотевших, чтобы все шло гладко, не содержало какого-то другого смысла, который они могут и не уловить.
– Вы сами высказываете только правду, как и всегда, – заметил Чантурия.
– Делаем что в наших силах. На завтра меня пригласили на митинг у Дома правительства. Он может оказаться интересным для тебя. Я имею в виду, конечно, не твой профессиональный интерес.
– А этот митинг имеет какое-то отношение к забастовке на проспекте Руставели?
(Дом правительства находится как раз на этой магистрали.)
Георгий улыбнулся и ответил:
– Мне следовало бы знать заранее, что я не сумею застать тебя врасплох. Да, имеет. Хотя слово «забастовка», возможно, звучит чересчур претенциозно. Да, театры, музеи, школы не работают. Поставим ли мы гиганта на колени воздержанием от развлечений или приостановкой обучения? – он окинул Чантурия взглядом. А спустя минуту задумчиво произнес:
– Ну что ж, мы делаем все, что в наших силах.
После обеда мать Чантурия внесла в комнату противень с горячим песком, а в нем маленькие кофейники с кипящим кофе.
Георгий долго смотрел на кофейники. Как и встарь, их было три, но теперь на столе не стояла кружка молока для маленького Серго – он уже вырос. Чантурия боялся, как бы Георгий не сказал по поводу кофейников, что их по-прежнему три, боялся потому, что София, жена Георгия, умерла, пока он сидел в лагере. Но тот не произнес ни слова. Он просто перелил кофе в маленькую чашечку и стал прихлебывать горький кофе, как всегда, без сахара.
– И чего же добиваются эти ваши забастовщики? – спросил Чантурия, чтоб изменить ход своих мыслей. Он не знал, о чем в этот момент думает Георгий.
– Они не мои. Они не мои, как и виноград, растущий в саду крестьянина, – он ведь вовсе не этого крестьянина. Крестьянин может говорить, что виноград принадлежит ему, но он посадил его для своих целей. Их единство продолжается до тех пор, пока согласуются их цели. Виноград тоже может назвать крестьянина: мой крестьянин, но он же не принадлежит винограду.
Георгий, как заметил Чантурия, все еще любил народные притчи, рассказывать которые он был большой мастер.
– В известном смысле, – продолжал Георгий, – мы можем взять это сравнение в качестве темы для обсуждения требований бастующих. То же самое происходит и с Грузией в ее отношениях с Советским Союзом. Советский Союз называет Грузию «моя» республика, но Грузия, безусловно, в действительности вовсе не принадлежит Союзу, так же как СССР не принадлежит Грузии. Они сотрудничают, кооперируются, пока совпадают их цели.
На минуту он замолк и взглянул на Чантурия. В глазах его мелькнули бесенята.
– Могу ли я считать, что меня никто не подслушивает, кроме, пожалуй, лиц, специально для этого выделенных? – продолжал он. До гласности в тюрьму сажали за куда меньшие прегрешения, нежели высказывания о том, что Грузия не принадлежит Советскому Союзу. Чтобы проиллюстрировать мои риторические умопостроения, скажу, что эти свободолюбивые забастовщики начали выражать протест против воли Абхазской Автономной Республики отделиться от нас – от тебя, от меня, от Грузии, а наше хорошее правительство из грузинских коммунистов в который раз поддержало их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39