Ее уверенность в себе немного пошатнулась оттого, что она так поздно заметила, во что вылились эти бесконечные прогулки и разговоры, оттого, каков был результат ее педагогической деятельности. Словом, вот куда привела ее история с Борош. Ей давно следовало заметить это, а не теперь, не в такую решающую минуту. Нет, она не сказала бы «нет». Какое там! Этот человек любит ее! Но еще хуже то, что она тоже его любит.
Она теперь и в самом деле готова была смеяться.
То, что миновало ее в гимназические годы, что прошло мимо в годы, проведенные в университете, теперь явилось. И явилось так, как она сама рассказывала детям: все придет в свое время – и настоящее большое чувство и настоящая страсть. Она любит этого человека, которому нужно сейчас, немедленно помешать просить ее руки. Она не может быть его женой, нет, нет, не может. Никогда!
Чуть ли не шесть недель уговаривала она его жениться, убедила отослать из дому тещу, словно хотела создать для себя пустое пространство, и в довершение всего объяснила ему, что его девочке нужна мать… Нет. Нет! Как бы ни было тяжело – нет. Эндре Борош не смеет просить ее стать его женой, никогда. Она не могла бы после этого взглянуть себе в глаза…
– Так много времени нужно, чтобы вспомнить, о чем я говорю?
– Нет, – вскинула она голову. – Я поняла сразу. Женитьба?
Эндре Борош ответил лишь взглядом. «Как он верит, – в ужасе думала тетя Ева. – И я сейчас так оскорблю, так больно ударю его!…»
– Надеюсь, та, кого вы нашли, подходит вам по возрасту? Я не хотела бы вмешиваться в ваши дела, но это очень важно из-за Кристины. Кстати, сколько вам лет? Сорок? Но вы учитывали это, когда выбирали, не правда ли? Вам ведь не под стать была бы. какая-нибудь молоденькая особа.
– Для вас так много значат мои сорок лет? – после долгого молчания спросил Эндре Борош.
– Да. – И чуть не задохнулась, продолжая: – Возможно, я чересчур субъективна. Сама я, если бы Речь шла о моем замужестве, и думать не могла бы о человеке значительно старше меня.
«Какая мука… и нельзя взять обратно эти слова…» Что же, она попала в цель – с напряженного, радостного лица словно стерли улыбку. «Я лгала сейчас, – думала Медери. – Лгать бесчестно, а я сейчас лгала из чести. Так больно, что впору выть, вопить от горя…»
– Я думал, вы любите Кристи несколько больше, чем просто свою ученицу. По-другому. Сильнее.
«Увы, да, сильнее, – думала учительница Медери. – Это ли не позор! Когда она бледнее обычного, меня обдает холодом, а ведь это ужасно, что я так волнуюсь; я обязана всех детей любить одинаково – всех, хотя они и не мои. Сегодня мне целый день приходится врать, как же это ужасно!»
– Я люблю вашу дочь точно так же, как любого другого ребенка. Да так оно и полагается мне, ведь я учительница. Задачу свою я разрешила, направила девочку по более разумному пути, и, если это удалось, я рада. Теперь я могу со спокойной совестью оставить ее на вас.
– Это значит, что вы больше не желаете встречаться со мной?
Ева Медери выпрямилась, вскинула голову.
– Именно так. Впрочем, вы могли бы заметить, что я и до сих пор встречалась не с вами. Сожалею, если вы поняли меня неправильно. Я беседовала с отцом Кристины Борош в таких местах, где девочка не могла услышать наших разговоров о том, как помочь ей. Надеюсь, вы не воображали, что я назначаю вам рандеву?
«Вот именно воображал, – написано было на лице Эндре Бороша, ставшем вдруг старым и растерянным. – Именно это и воображал и сейчас, когда ты сказала, что я ошибался, отнюдь не стал счастливее. Большой удар нанесла ты мне, милая учительница… Ты развеяла во мне образ той, что удерживала меня в равновесии; теперь, чтобы чувствовать себя хорошо в жизни, мне нужна близость живых, и вот выяснилось: напрасно я строил для себя и своего ребенка планы иной жизни, ты не поможешь нам в этом. Ты, конечно, права, я слишком стар для тебя: по сравнению с твоими двадцатью и сколькими-то там годами мои сорок лет – это слишком много. Очевидно, ты ждешь кого-то другого, у кого нет подростка-дочери, нет воспоминаний, кто не бывает таким усталым и грустным по вечерам, каким бываю иногда я. Со своей точки зрения ты права, учительница Медери, но мне все-таки не нравятся твои необычные педагогические приемы. Конечно, ты желала добра, но сотворила ты зло».
«Господи, как глупо, – думала Медери в отчаянии. – Глупо, глупо, и я не могу ничего поделать, потому что тогда этому не будет конца, а я хочу, чтобы все кончилось. Если я хочу сохранить уважение к самой себе, надо положить этому конец. Кристи почти оправилась, теперь уж она может стоять на собственных ногах. Свое обещание я сдержала, помогла и тебе и Кристи, но могла делать это лишь до тех пор, пока…
Ой, да не стой же ты так, у меня нет сил смотреть на тебя, хотя выдержки у меня, кажется, достаточно! Не стой же ты здесь такой несчастный, будто у тебя вдруг отняли все… То, что ты думаешь, неправда, ты ошибаешься, совершенно неправильно судишь о том, что произошло. Но не могу же я сказать тебе правду!»
Мимо них проносились автомашины, дул резкий ветер. Ева Медери плотнее запахнула воротник.
«Снова на нем шелковое кашне, – думала она, – замерзнет. Но я ничего не скажу ему, а то он опять поймет неправильно».
– Ну что ж, спасибо и на этом, – сказал фотограф.
Они лишь чуть-чуть коснулись рук друг друга, не пожали. Глаза Медери блестели и были неестественно большими. «Нет! Не хочу, чтобы ты думал, будто я для себя устраивала этот переворот в вашей семье! Нет! Только не это! Теперь ты знаешь, что нужно делать, так ищи же другую мать для Кристи!»
– Ева!
Он снова называет ее по имени. И каким голосом! Хорошо еще, что шестой пришел наконец. Она протянула руку.
– Позвольте мне проститься с вами – спешу. Обещала прийти к ужину.
Эндре Борош пожелал ей весело провести время, Ева села в автобус. Фотограф пошел пешком по направлению к «Астории».
XIII
Наконец заговорила и Цыганочка. – Мы знакомимся с Таде. – И узнаем, что дети всегда и все замечают
«Может быть, теперь и мне можно заговорить?» – спросила про себя Кристи.
Она должна позволить, иначе она не держалась бы так, словно она не она, и не говорила бы о себе «тетя Ева» и обо мне, словно я где-то далеко, словно я вовсе не Кристина. Она тоже чувствует, что так нам обеим свободнее разговаривать.
Это самая удивительная история, какая только может произойти, ничего подобного я и в романах не читала.
Я пришла сюда, чтобы все рассказать ей, и она пришла потому же. Мы думали об одном и том же».
Она подняла руку – подняла медленно, словно рука болела, словно она оберегала ее после какого-то несчастного случая, и положила на руку Маски. Красивая молодая рука тети Евы словно напряглась под этим прикосновением.
Маска вздрогнула, но руки не отняла.
– Тебе еще не наскучило? – спросила она. – Я столько говорю, что ты и потанцевать не успеешь. Ничего?
Взметнулись длинные косы Жужи, Цыганочка затрясла головой.
– Может, ты предпочла бы потанцевать немного? Вот, с Пали Тимаром?
– Нет.
– Так что ж, продолжим разговор?
– Еще бы.
Это «еще бы» – тоже словечко сегодняшнего бала-маскарада, не школьное. На уроках не разрешается говорить ни «еще бы», ни «потом», ни «значит». Стерпит ли Маска? Стерпела, не поправила; Ведь то, что происходит сейчас, – это только игра.
– Будем говорить о том, о чем говорили до сих-пор?
– О том же. Может, и я смогу сказать тебе… такое, чего ты не знаешь.
Слово вылетело, Цыганочка вспыхнула. Маска улыбнулась.
– Что-то новое? Мне?
– Новое. Тебе.
– О Кристине Борош?
– Да. И о тете Еве. И о Кристинином папе. Обо всех.
«Так бывает, наверное, у взрослых, когда они опьянеют. Так бывает, наверное, когда все кружится. Ой, какая ты милая, ты не боишься вести себя так, будто ты тоже девочка, чтобы для меня легче и незабываемей стало то, что последует сейчас! Вот если бы у меня выросли вдруг крылья и я могла бы кружиться здесь, под потолком. Вот если бы я обратилась вдруг в лебедя, я ведь всегда мечтала стать лебедем, потому что они такие таинственные. Однажды я видела какую-то картинку из сказки, на лебеде была корона… Если бы я могла стать лебедем только на пять минуточек и пролететь здесь, над вашими головами, с крохотной рубиновой короной, и пропеть… потому что я сейчас такая счастливая, что это, кажется, и выразить нельзя, – разве что песней такой, как поют птицы. Говорят, что лебедь в такие минуты поет…
– Понимаешь, Маска, я ведь знаю Кристину Бо-рош. Не так, конечно, как ты, потому что ты старше меня и умнее и больше видела детей, чем я, а все-таки – все-таки я знаю Кристину лучше всех и могу сказать тебе о ней то, чего ты сама не узнала бы. Не то чтобы ты не догадалась сама почти обо всем и от тебя можно было бы долго скрываться – просто то, что я расскажу тебе о Кристине, не знает никто на свете, кроме Кристины.
Например, все, что случилось за день с ней или в семье, Кристи обдумывает обычно вечером, когда уляжется уже в постель. Тогда это удобнее всего, потому что взрослые еще сидят за столом в соседней комнате и разговаривают, а ей нужно укладываться, такой уж у них дома порядок – уроки она должна кончать до ужина, а после ужина засиживаться ей не полагается, потому что бабушка считает, что сон до полуночи – самый освежающий. Приблизительно в половине десятого Кристина всегда уже в кровати, но засыпает, конечно, не сразу. Да и кто способен заснуть сразу, если, конечно, не после тренировок?
Ты только никому не рассказывай, но Кристина до сих пор спит с мишкой, которого зовут Таде.
Таде был Жужин мишка, Кристина всегда рассказывала ему обо всем, только, конечно, про себя, мысленно. Они обсуждали по вечерам события дня, говорили о Жуже, потому что мишка знал Жужу, он знал ее целых двадцать лет, а Кристи была с нею всего полчаса, да и то не знала тогда, кто она.
Но я ведь еще не сказала тебе даже, кто такая Жужа.
Жужа – это Кристинина мать, которая умерла во время осады, когда Кристи родилась. Кристи никогда никому не говорила «мама», потому что у нее никогда не было мамы; а жену Эндре Бороша все в семье называли «Жужа». Всякий раз, взглянув на ее портрет, что стоит на пианино, повторяли: «Какая жe милая и красивая девушка была эта Жужа!» Когда Кристина научилась говорить, она показала однажды на пианино и сказала бабушке: «Жужа! Жужа!»
В доме у Кристины все осталось так, как было при Жуже. Казалось, Жужа так и живет с ними среди той же мебели, и Эндре Борош, возвращаясь вечером домой, мог считать, что ничего, собственно, и не изменилось: Жужа и сейчас здесь, только играет с ними в прятки, но если позвать ее громко, она выйдет из-за занавески или из чулана, где она спряталась. Так Кристи и выросла, с ощущением, что Жужа здесь и все же ее нет нигде и что папа потому всегда такой странно тихий, что он постоянно ждет, что вот-вот раздастся голос Жужи. Жужа и для бабушки была более реальна, чем дядя Бенце, который за ней ухаживал. Если человек вырастает в таком доме, не удивительно что по вечерам он беседует в постели со своим мишкой.
Когда же Кристина, перешла в восьмой класс и классной руководительницей у них стала тетя Ева, в доме Борошей постепенно все изменилось. То есть не всё, а все. Бабушка, Эндре Борош и Кристина тоже. Кристина была первой.
Ты говоришь, что знаешь тетю Еву, но я думаю, что знаю ее лучше, чем ты, потому что она меня воспитывает.
Это много значит – когда тебя кто-то воспитывает. Начинаешь наблюдать за этим взрослым, во всех деталях разбирать его характер, испытывать, насколько можно ему верить, можно ли положиться на него, настоящий ли это человек? И если он такой, каким ты надеялся его увидеть, тогда вдруг чувствуешь, что нашел кого-то, кого искал уже давно. В школе все это ощущают, даже те, у кого живы родители, а тем более такая девочка, как Кристина, И, конечно, в восьмом классе она уже не Таде, а тете Еве пересказывала по вечерам все свои мысли.
Я говорю путано, перескакиваю с одного на другое, но ты поймешь, наверное.
Кристи – не «нормальная» ученица (это так говорит тетя Луиза!). Когда в раннем детстве ее пробовали сдружить с другими детьми, она, оказавшись в чужой квартире, плакала, а дети танцевали вокруг нее и дразнили: «Ревушка-коровушка!» Позже она приходила в смущение, даже просто оказавшись среди большого скопища людей, например, когда класс собирался на какое-нибудь празднество, экскурсию, сбор. Подружки стали ее чуждаться, считали гордячкой, хотя она совсем не была гордячкой, а просто не знала, о чем, собственно, говорить с подругами, но, главное, она ни с кем, ни с кем не могла бы говорить о Жуже.
А потом, примерно к октябрю, Кристи почувствовала, что с тетей Евой она, пожалуй, могла бы поговорить об этом.
Даже днем.
Когда однажды вечером она поняла вдруг, что ей хотелось бы поговорить с классной руководительницей о Жуже, она так потрясена была этим, что даже села в кровати, испуганно уставившись в темноту. Это было странное чувство – оно наполняло счастьем и вместе с тем тревожило. Оно не было похоже ни на что. Кристи выработала подробнейший план, как она обратится к тете Еве, где ее разыщет, с чего начнет свой рассказ – ведь у них уже четыре недели подряд проходили эти удивительные воспитательские часы…
Если бы я умела рассказать, что это такое, наши воспитательские часы…
Мы говорим, о самых разных вещах. О том, что такое быть честным человеком, что означает понятие «родина», что такое свобода, свобода народа или личности, потом еще о том, какими были люди в старину, как боялись они стихийных явлений и каким было прежнее общество. Тетя Ева объясняла все эти вещи совсем иначе, чем другие учителя. В эти наши часы вмещается все – и Аттила Йожеф Йожеф Аттила (1905 – 1937) – венгерский поэт.
, и то, как все будет, когда у нас будут дети, и как должна вести себя молодая девушка, и что быть современной не значит начинать немедленно красить губы или сооружать себе всякого рода неимоверные прически, – современность выражается не в этом… А однажды она сказала: достоинства человека определяются тем, сколько он делает ради других, ради всех. Это так прекрасно, что я этого никогда не забуду.
Говорила тетя Ева о родителях и о детях, о том, у кого какие обязанности в семье, и Кристина однажды вдруг обнаружила, что у них в семье что-то неладно и с бабушкой, и с папой, а может быть и с ней, и происходит все это именно из-за нее и все так плохо потому, что все ходят вокруг нее на цыпочках и шепчут: «Не будем беспокоить бедняжку, хватит с нее и того, что она растет без матери».
В сентябре прошлого года Кристина вдруг впервые заметила, что, если дяденька, который приносит обычно дрова, не поспеет, то в подвал за топливом спускаются или папа, или бабушка, а она – никогда. Ей даже не скажут, словно ее и нет в семье, обращаются с ней, будто с больной.
Дом у них – словно царство Спящей красавицы, и живут они все будто погруженные в сон, а между тем другие семьи живут иначе. И другие девочки бывают сиротами или наполовину сиротами, но они все же умеют смеяться – она непременно спросит тетю Еву, что ей нужно сделать, чтобы и их дом стал таким же, как у других.
Кристина начала с того, что однажды после уроков принесла наверх из подвала дрова: бабушка, увидев это, даже побледнела от радости, а Кристи пошла в чулан и стала вертеть пустую банку из-под варенья и думать, какой гадкой эгоисткой была она До сих пор и как же могла она не замечать, что все в доме прислуживают ей, словно какой-нибудь герцогине.
Заговорю с ней, решила Кристина однажды вечером, заговорю, попрошу совета, расскажу тете Еве все-все. Она поможет мне стать похожей на других, а тогда и жизнь у меня будет такая же, как у всех.
Она решила заговорить с тетей Евой как раз в тот день, когда тетя Ева поручила ей сделать доклад о мире.
Она сама хотела рассказать о том, что случилось с ними когда-то, но делать доклад по приказанию, говорить во всеуслышание о том, что было тайной, – ну уж нет! Нет! В тот вечер она опять жаловалась Таде в постели, чувствуя, что теперь ей совсем не хочется разговаривать с тетей Евой о своей жизни. Она была сердита на тетю Еву, считала ее бестактной. Кристи даже стала чуждаться ее, и длилось это до тех пор, пока тетя Ева не попросила у нее прощения. На том уроке все вдруг стало легким для Кристи, легким и радостным.
Если бы ее спросили тогда, она бы рассказала, отчего ее охватила в тот раз горькая обида, которая будто вытолкнула ее из класса. Но никто ни о чем не спросил: тетя Ева, очевидно, уже знала, какой раны она коснулась. Кристи не понимала одного: откуда она могла узнать? Ведь о том, что произошло с Жужей, они не говорили никогда, никому чужому. Кто мог рассказать ей это?
Но долго размышлять было некогда, класс не давал ей на это времени.
Теперь-то я знаю, отчего так переменились вдруг девочки к Кристине и что скрывалось за этим. Тогда я еще не подозревала ни о чем, только удивлялась, какие стали все вдруг добрые и терпеливые – все, даже Бажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Она теперь и в самом деле готова была смеяться.
То, что миновало ее в гимназические годы, что прошло мимо в годы, проведенные в университете, теперь явилось. И явилось так, как она сама рассказывала детям: все придет в свое время – и настоящее большое чувство и настоящая страсть. Она любит этого человека, которому нужно сейчас, немедленно помешать просить ее руки. Она не может быть его женой, нет, нет, не может. Никогда!
Чуть ли не шесть недель уговаривала она его жениться, убедила отослать из дому тещу, словно хотела создать для себя пустое пространство, и в довершение всего объяснила ему, что его девочке нужна мать… Нет. Нет! Как бы ни было тяжело – нет. Эндре Борош не смеет просить ее стать его женой, никогда. Она не могла бы после этого взглянуть себе в глаза…
– Так много времени нужно, чтобы вспомнить, о чем я говорю?
– Нет, – вскинула она голову. – Я поняла сразу. Женитьба?
Эндре Борош ответил лишь взглядом. «Как он верит, – в ужасе думала тетя Ева. – И я сейчас так оскорблю, так больно ударю его!…»
– Надеюсь, та, кого вы нашли, подходит вам по возрасту? Я не хотела бы вмешиваться в ваши дела, но это очень важно из-за Кристины. Кстати, сколько вам лет? Сорок? Но вы учитывали это, когда выбирали, не правда ли? Вам ведь не под стать была бы. какая-нибудь молоденькая особа.
– Для вас так много значат мои сорок лет? – после долгого молчания спросил Эндре Борош.
– Да. – И чуть не задохнулась, продолжая: – Возможно, я чересчур субъективна. Сама я, если бы Речь шла о моем замужестве, и думать не могла бы о человеке значительно старше меня.
«Какая мука… и нельзя взять обратно эти слова…» Что же, она попала в цель – с напряженного, радостного лица словно стерли улыбку. «Я лгала сейчас, – думала Медери. – Лгать бесчестно, а я сейчас лгала из чести. Так больно, что впору выть, вопить от горя…»
– Я думал, вы любите Кристи несколько больше, чем просто свою ученицу. По-другому. Сильнее.
«Увы, да, сильнее, – думала учительница Медери. – Это ли не позор! Когда она бледнее обычного, меня обдает холодом, а ведь это ужасно, что я так волнуюсь; я обязана всех детей любить одинаково – всех, хотя они и не мои. Сегодня мне целый день приходится врать, как же это ужасно!»
– Я люблю вашу дочь точно так же, как любого другого ребенка. Да так оно и полагается мне, ведь я учительница. Задачу свою я разрешила, направила девочку по более разумному пути, и, если это удалось, я рада. Теперь я могу со спокойной совестью оставить ее на вас.
– Это значит, что вы больше не желаете встречаться со мной?
Ева Медери выпрямилась, вскинула голову.
– Именно так. Впрочем, вы могли бы заметить, что я и до сих пор встречалась не с вами. Сожалею, если вы поняли меня неправильно. Я беседовала с отцом Кристины Борош в таких местах, где девочка не могла услышать наших разговоров о том, как помочь ей. Надеюсь, вы не воображали, что я назначаю вам рандеву?
«Вот именно воображал, – написано было на лице Эндре Бороша, ставшем вдруг старым и растерянным. – Именно это и воображал и сейчас, когда ты сказала, что я ошибался, отнюдь не стал счастливее. Большой удар нанесла ты мне, милая учительница… Ты развеяла во мне образ той, что удерживала меня в равновесии; теперь, чтобы чувствовать себя хорошо в жизни, мне нужна близость живых, и вот выяснилось: напрасно я строил для себя и своего ребенка планы иной жизни, ты не поможешь нам в этом. Ты, конечно, права, я слишком стар для тебя: по сравнению с твоими двадцатью и сколькими-то там годами мои сорок лет – это слишком много. Очевидно, ты ждешь кого-то другого, у кого нет подростка-дочери, нет воспоминаний, кто не бывает таким усталым и грустным по вечерам, каким бываю иногда я. Со своей точки зрения ты права, учительница Медери, но мне все-таки не нравятся твои необычные педагогические приемы. Конечно, ты желала добра, но сотворила ты зло».
«Господи, как глупо, – думала Медери в отчаянии. – Глупо, глупо, и я не могу ничего поделать, потому что тогда этому не будет конца, а я хочу, чтобы все кончилось. Если я хочу сохранить уважение к самой себе, надо положить этому конец. Кристи почти оправилась, теперь уж она может стоять на собственных ногах. Свое обещание я сдержала, помогла и тебе и Кристи, но могла делать это лишь до тех пор, пока…
Ой, да не стой же ты так, у меня нет сил смотреть на тебя, хотя выдержки у меня, кажется, достаточно! Не стой же ты здесь такой несчастный, будто у тебя вдруг отняли все… То, что ты думаешь, неправда, ты ошибаешься, совершенно неправильно судишь о том, что произошло. Но не могу же я сказать тебе правду!»
Мимо них проносились автомашины, дул резкий ветер. Ева Медери плотнее запахнула воротник.
«Снова на нем шелковое кашне, – думала она, – замерзнет. Но я ничего не скажу ему, а то он опять поймет неправильно».
– Ну что ж, спасибо и на этом, – сказал фотограф.
Они лишь чуть-чуть коснулись рук друг друга, не пожали. Глаза Медери блестели и были неестественно большими. «Нет! Не хочу, чтобы ты думал, будто я для себя устраивала этот переворот в вашей семье! Нет! Только не это! Теперь ты знаешь, что нужно делать, так ищи же другую мать для Кристи!»
– Ева!
Он снова называет ее по имени. И каким голосом! Хорошо еще, что шестой пришел наконец. Она протянула руку.
– Позвольте мне проститься с вами – спешу. Обещала прийти к ужину.
Эндре Борош пожелал ей весело провести время, Ева села в автобус. Фотограф пошел пешком по направлению к «Астории».
XIII
Наконец заговорила и Цыганочка. – Мы знакомимся с Таде. – И узнаем, что дети всегда и все замечают
«Может быть, теперь и мне можно заговорить?» – спросила про себя Кристи.
Она должна позволить, иначе она не держалась бы так, словно она не она, и не говорила бы о себе «тетя Ева» и обо мне, словно я где-то далеко, словно я вовсе не Кристина. Она тоже чувствует, что так нам обеим свободнее разговаривать.
Это самая удивительная история, какая только может произойти, ничего подобного я и в романах не читала.
Я пришла сюда, чтобы все рассказать ей, и она пришла потому же. Мы думали об одном и том же».
Она подняла руку – подняла медленно, словно рука болела, словно она оберегала ее после какого-то несчастного случая, и положила на руку Маски. Красивая молодая рука тети Евы словно напряглась под этим прикосновением.
Маска вздрогнула, но руки не отняла.
– Тебе еще не наскучило? – спросила она. – Я столько говорю, что ты и потанцевать не успеешь. Ничего?
Взметнулись длинные косы Жужи, Цыганочка затрясла головой.
– Может, ты предпочла бы потанцевать немного? Вот, с Пали Тимаром?
– Нет.
– Так что ж, продолжим разговор?
– Еще бы.
Это «еще бы» – тоже словечко сегодняшнего бала-маскарада, не школьное. На уроках не разрешается говорить ни «еще бы», ни «потом», ни «значит». Стерпит ли Маска? Стерпела, не поправила; Ведь то, что происходит сейчас, – это только игра.
– Будем говорить о том, о чем говорили до сих-пор?
– О том же. Может, и я смогу сказать тебе… такое, чего ты не знаешь.
Слово вылетело, Цыганочка вспыхнула. Маска улыбнулась.
– Что-то новое? Мне?
– Новое. Тебе.
– О Кристине Борош?
– Да. И о тете Еве. И о Кристинином папе. Обо всех.
«Так бывает, наверное, у взрослых, когда они опьянеют. Так бывает, наверное, когда все кружится. Ой, какая ты милая, ты не боишься вести себя так, будто ты тоже девочка, чтобы для меня легче и незабываемей стало то, что последует сейчас! Вот если бы у меня выросли вдруг крылья и я могла бы кружиться здесь, под потолком. Вот если бы я обратилась вдруг в лебедя, я ведь всегда мечтала стать лебедем, потому что они такие таинственные. Однажды я видела какую-то картинку из сказки, на лебеде была корона… Если бы я могла стать лебедем только на пять минуточек и пролететь здесь, над вашими головами, с крохотной рубиновой короной, и пропеть… потому что я сейчас такая счастливая, что это, кажется, и выразить нельзя, – разве что песней такой, как поют птицы. Говорят, что лебедь в такие минуты поет…
– Понимаешь, Маска, я ведь знаю Кристину Бо-рош. Не так, конечно, как ты, потому что ты старше меня и умнее и больше видела детей, чем я, а все-таки – все-таки я знаю Кристину лучше всех и могу сказать тебе о ней то, чего ты сама не узнала бы. Не то чтобы ты не догадалась сама почти обо всем и от тебя можно было бы долго скрываться – просто то, что я расскажу тебе о Кристине, не знает никто на свете, кроме Кристины.
Например, все, что случилось за день с ней или в семье, Кристи обдумывает обычно вечером, когда уляжется уже в постель. Тогда это удобнее всего, потому что взрослые еще сидят за столом в соседней комнате и разговаривают, а ей нужно укладываться, такой уж у них дома порядок – уроки она должна кончать до ужина, а после ужина засиживаться ей не полагается, потому что бабушка считает, что сон до полуночи – самый освежающий. Приблизительно в половине десятого Кристина всегда уже в кровати, но засыпает, конечно, не сразу. Да и кто способен заснуть сразу, если, конечно, не после тренировок?
Ты только никому не рассказывай, но Кристина до сих пор спит с мишкой, которого зовут Таде.
Таде был Жужин мишка, Кристина всегда рассказывала ему обо всем, только, конечно, про себя, мысленно. Они обсуждали по вечерам события дня, говорили о Жуже, потому что мишка знал Жужу, он знал ее целых двадцать лет, а Кристи была с нею всего полчаса, да и то не знала тогда, кто она.
Но я ведь еще не сказала тебе даже, кто такая Жужа.
Жужа – это Кристинина мать, которая умерла во время осады, когда Кристи родилась. Кристи никогда никому не говорила «мама», потому что у нее никогда не было мамы; а жену Эндре Бороша все в семье называли «Жужа». Всякий раз, взглянув на ее портрет, что стоит на пианино, повторяли: «Какая жe милая и красивая девушка была эта Жужа!» Когда Кристина научилась говорить, она показала однажды на пианино и сказала бабушке: «Жужа! Жужа!»
В доме у Кристины все осталось так, как было при Жуже. Казалось, Жужа так и живет с ними среди той же мебели, и Эндре Борош, возвращаясь вечером домой, мог считать, что ничего, собственно, и не изменилось: Жужа и сейчас здесь, только играет с ними в прятки, но если позвать ее громко, она выйдет из-за занавески или из чулана, где она спряталась. Так Кристи и выросла, с ощущением, что Жужа здесь и все же ее нет нигде и что папа потому всегда такой странно тихий, что он постоянно ждет, что вот-вот раздастся голос Жужи. Жужа и для бабушки была более реальна, чем дядя Бенце, который за ней ухаживал. Если человек вырастает в таком доме, не удивительно что по вечерам он беседует в постели со своим мишкой.
Когда же Кристина, перешла в восьмой класс и классной руководительницей у них стала тетя Ева, в доме Борошей постепенно все изменилось. То есть не всё, а все. Бабушка, Эндре Борош и Кристина тоже. Кристина была первой.
Ты говоришь, что знаешь тетю Еву, но я думаю, что знаю ее лучше, чем ты, потому что она меня воспитывает.
Это много значит – когда тебя кто-то воспитывает. Начинаешь наблюдать за этим взрослым, во всех деталях разбирать его характер, испытывать, насколько можно ему верить, можно ли положиться на него, настоящий ли это человек? И если он такой, каким ты надеялся его увидеть, тогда вдруг чувствуешь, что нашел кого-то, кого искал уже давно. В школе все это ощущают, даже те, у кого живы родители, а тем более такая девочка, как Кристина, И, конечно, в восьмом классе она уже не Таде, а тете Еве пересказывала по вечерам все свои мысли.
Я говорю путано, перескакиваю с одного на другое, но ты поймешь, наверное.
Кристи – не «нормальная» ученица (это так говорит тетя Луиза!). Когда в раннем детстве ее пробовали сдружить с другими детьми, она, оказавшись в чужой квартире, плакала, а дети танцевали вокруг нее и дразнили: «Ревушка-коровушка!» Позже она приходила в смущение, даже просто оказавшись среди большого скопища людей, например, когда класс собирался на какое-нибудь празднество, экскурсию, сбор. Подружки стали ее чуждаться, считали гордячкой, хотя она совсем не была гордячкой, а просто не знала, о чем, собственно, говорить с подругами, но, главное, она ни с кем, ни с кем не могла бы говорить о Жуже.
А потом, примерно к октябрю, Кристи почувствовала, что с тетей Евой она, пожалуй, могла бы поговорить об этом.
Даже днем.
Когда однажды вечером она поняла вдруг, что ей хотелось бы поговорить с классной руководительницей о Жуже, она так потрясена была этим, что даже села в кровати, испуганно уставившись в темноту. Это было странное чувство – оно наполняло счастьем и вместе с тем тревожило. Оно не было похоже ни на что. Кристи выработала подробнейший план, как она обратится к тете Еве, где ее разыщет, с чего начнет свой рассказ – ведь у них уже четыре недели подряд проходили эти удивительные воспитательские часы…
Если бы я умела рассказать, что это такое, наши воспитательские часы…
Мы говорим, о самых разных вещах. О том, что такое быть честным человеком, что означает понятие «родина», что такое свобода, свобода народа или личности, потом еще о том, какими были люди в старину, как боялись они стихийных явлений и каким было прежнее общество. Тетя Ева объясняла все эти вещи совсем иначе, чем другие учителя. В эти наши часы вмещается все – и Аттила Йожеф Йожеф Аттила (1905 – 1937) – венгерский поэт.
, и то, как все будет, когда у нас будут дети, и как должна вести себя молодая девушка, и что быть современной не значит начинать немедленно красить губы или сооружать себе всякого рода неимоверные прически, – современность выражается не в этом… А однажды она сказала: достоинства человека определяются тем, сколько он делает ради других, ради всех. Это так прекрасно, что я этого никогда не забуду.
Говорила тетя Ева о родителях и о детях, о том, у кого какие обязанности в семье, и Кристина однажды вдруг обнаружила, что у них в семье что-то неладно и с бабушкой, и с папой, а может быть и с ней, и происходит все это именно из-за нее и все так плохо потому, что все ходят вокруг нее на цыпочках и шепчут: «Не будем беспокоить бедняжку, хватит с нее и того, что она растет без матери».
В сентябре прошлого года Кристина вдруг впервые заметила, что, если дяденька, который приносит обычно дрова, не поспеет, то в подвал за топливом спускаются или папа, или бабушка, а она – никогда. Ей даже не скажут, словно ее и нет в семье, обращаются с ней, будто с больной.
Дом у них – словно царство Спящей красавицы, и живут они все будто погруженные в сон, а между тем другие семьи живут иначе. И другие девочки бывают сиротами или наполовину сиротами, но они все же умеют смеяться – она непременно спросит тетю Еву, что ей нужно сделать, чтобы и их дом стал таким же, как у других.
Кристина начала с того, что однажды после уроков принесла наверх из подвала дрова: бабушка, увидев это, даже побледнела от радости, а Кристи пошла в чулан и стала вертеть пустую банку из-под варенья и думать, какой гадкой эгоисткой была она До сих пор и как же могла она не замечать, что все в доме прислуживают ей, словно какой-нибудь герцогине.
Заговорю с ней, решила Кристина однажды вечером, заговорю, попрошу совета, расскажу тете Еве все-все. Она поможет мне стать похожей на других, а тогда и жизнь у меня будет такая же, как у всех.
Она решила заговорить с тетей Евой как раз в тот день, когда тетя Ева поручила ей сделать доклад о мире.
Она сама хотела рассказать о том, что случилось с ними когда-то, но делать доклад по приказанию, говорить во всеуслышание о том, что было тайной, – ну уж нет! Нет! В тот вечер она опять жаловалась Таде в постели, чувствуя, что теперь ей совсем не хочется разговаривать с тетей Евой о своей жизни. Она была сердита на тетю Еву, считала ее бестактной. Кристи даже стала чуждаться ее, и длилось это до тех пор, пока тетя Ева не попросила у нее прощения. На том уроке все вдруг стало легким для Кристи, легким и радостным.
Если бы ее спросили тогда, она бы рассказала, отчего ее охватила в тот раз горькая обида, которая будто вытолкнула ее из класса. Но никто ни о чем не спросил: тетя Ева, очевидно, уже знала, какой раны она коснулась. Кристи не понимала одного: откуда она могла узнать? Ведь о том, что произошло с Жужей, они не говорили никогда, никому чужому. Кто мог рассказать ей это?
Но долго размышлять было некогда, класс не давал ей на это времени.
Теперь-то я знаю, отчего так переменились вдруг девочки к Кристине и что скрывалось за этим. Тогда я еще не подозревала ни о чем, только удивлялась, какие стали все вдруг добрые и терпеливые – все, даже Бажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23