Медери не заметила коллегу, потому что уселась за столик, отгороженный от ниши Луизы невысокой стенкой. Медери, очевидно, думала, что позади никого нет и они совершенно одни. Впрочем, эта особа не станет стесняться, даже зная, что кто-то слушает их беседу. Она, даже не дожидаясь расспросов, рассказывает о себе все на свете: и о том, что у нее болит живот, и о том, как она сожгла жаркое, – ее позвали к телефону, и был такой интересный разговор, что она позабыла о мясе – словом, чего только не наговорит, да еще смеется, словно ей нравится, что она такая неловкая и легкомысленная. Нет, положительно ей не понять их, этих молодых.
Войдя в кондитерскую, Медери еще плакала, а фотограф, сев рядом с. ней, все бормотал что-то; потом она не постеснялась – и это женщина! – сказать фотографу: «Простите меня!» Тот, заикаясь, пробубнил что-то, сказал, что это он просит прощения, а потом вдруг оба принялись смеяться. Как это похоже на Медери! Точь-в-точь как та сказочная принцесса, у которой один глаз плачет, другой смеется. Потом они стали громко доказывать что-то друг другу, а Медери, взволнованная и рассерженная, иногда даже начинала говорить в полный голос.
Луиза не понимала, что произошло между ними, но речь шла о том, что Медери, получив класс, чего-то не учла, не выяснила что-то важное, но теперь она все понимает и обещает исправить свою ошибку. Фотограф уговаривал ее не огорчаться, говорил: откуда вам было знать об этом, и он сам тоже виноват: у них в семье такая традиция – никогда и никому об этом не рассказывать; вот и соседи ничего не знают. Их семья переехала сюда после осады из другого района, их прежний дом был разрушен во время бомбежки.
А под конец они снова чуть не поссорились из-за того, что Медери доказывала, будто она виновата, а фотограф утверждал, что нет. Потом они смеялись, потом фотограф рассказывал о какой-то девочке, о том, какая она молчаливая, легко ранимая, как отчаянно она тоскует по матери. Медери все повторяла: «Ну еще бы… ну еще бы…» Потом они принялись болтать о себе. Медери вспоминала, какая она была в детстве неуравновешенная – потому-то ей так понятно, что такое «трудновоспитуемый ребенок»; фотограф рассказывал, какая трудная у него была молодость, и о том, как, едва он женился, началась война.
Упоминали и о какой-то старухе; Медери рассказывала о своей бабушке, называла ее волшебницей. «Волшебница» – нечего сказать, подходящее слово Для преподавателя, специалиста по венгерской истории! В семье фотографа тоже была какая-то старуха, как выяснилось, славная, разумная и добрая женщина; недавно у нее объявился жених, но она решила не покидать семью, да и кроме того, что они станут делать вдвоем с девочкой. «Нехорошо удерживать ее! – сказала Медери (она, конечно, не могла не вмешаться в чужие дела!). – Нехорошо ее удерживать, уговорите ее выйти за него. Годы идут, теща ваша моложе не станет, а девочка вырастет и без нее. Нельзя быть таким эгоистом!» – «Ну, там видно будет», – сказал фотограф. Тогда и Медери смягчилась, сказала: «Как-нибудь образуется и это. Всегда все как-то устраивается».
Это ее вечная философия, что все, мол, всегда приходит в порядок, поэтому не следует ни печалиться, ни падать духом. Попробовала бы пожить вот так, как она, Луиза, одна в этой мрачной квартире. Впрочем, возможно, живи Медери в ее комнате, она вышвырнула бы прочь старинную резную мебель отца, сорвала бы тяжелые бордовые гардины, которые по вечерам наглухо закрывают балконную дверь, и тогда кажется, что живешь не в городе, а где-то над ним… Да, Медери расцветила бы квартиру яркими красками, заставила бы надрываться магнитофон…
Гм, как преобразилась Анико! Парик, намокнув, сполз на сторону – вот до чего затанцевали ее эти негодницы! – на лоб выбились ее собственные волосы, милые рыжие кудряшки. И обруч на юбке лопнул, нарушилась гармония, отличавшая ее костюм; теперь она не похожа на маленькую киноактрису, это просто веселая болтушка; и она так хохочет сама над собой, что даже кислая ее мамаша смеется вместе с ней, забирая у дочери сломавшийся обруч и парик. Сейчас Анико настоящая девочка.
Может быть, все-таки есть что-то в педагогических принципах Медери?
Луиза была честна, честна до щепетильности, до брезгливости. И как ни неприятна была ей эта мысль, она не прогнала ее. Она бы отослала Анико домой или жестоко пристыдила, а Медери вышутила, и вот Анико не надулась, а сама смеется, и ей стыдно. Здесь же кружится и Кати Добо, на лице которой она ни разу не видела улыбки с тех пор, как похоронили ее отца, а сейчас она танцует, нарядившись кошкой, – должно быть, сами дома соорудили эту нескладную безобразную кошачью голову.
Она не разрешила бы ученице развлекаться, пока не истек год траура, а Медери просто приказала ей прийти. «Если не придешь, мне будет очень грустно и праздник для меня будет не в праздник!» – сказала Медери девочке, Луиза слышала сама, стояла рядом, они вместе дежурили в коридоре. Ясно, что не Медери было нужно, чтобы Кати непременно танцевала, а самой Кати необходимы были заботы и хлопоты, связанные с изготовлением этой кошмарной кошачьей морды, – и черт его знает что…
Если бы ей когда-нибудь – когда Виола уже сбежала и отца не было в живых, а сама она, нахохлившись, сидела одна в своей комнате, – если бы ей сказали: «Встань, иди в кино, отец не рассердился бы за это, он радовался бы, что тебе весело, ведь просил же он за что-то прощения…»
Нет, какие глупые мысли лезут ей сегодня в голову!
Видно, Медери была права и в отношении Кати. Жизнь продолжается, и Кати принадлежит будущему, а бедный отец ее – прошлому.
А может, и с Кристиной Борош нужно было поступить именно так, как поступила она?
Если бы это зависело от Луизы, она, конечно, поставила бы Борош перед учительским советом, она не допустила бы, чтобы ученица отделалась четверкой по поведению; она не рассуждала бы о душевном мире Кристины, не умоляла бы учителей, всех и каждого, быть с ней терпеливыми. Но Медери спасла Борош от дисциплинарного взыскания да к тому же еще раструбила по всей школе, что это она ошиблась, что действовала слишком поспешно, – объяснений, однако, никому не дала, сказала только, что это интимное, личное дело девочки.
Если она правильно поступила в случае с Анико, если она умно действовала с Кати Добо, тогда, может статься, что и Кристину она тоже правильно воспитывает…
Трудные это вопросы.
Кристина Борош.
Девочка великолепно знает математику, она, пожалуй, лучшая ее ученица. Уроки готовит образцово. Луиза тогда и рассердилась-то на нее главным образом потому, что раз у человека такие способности к физике и математике, нечего ему голову терять. «А между тем люди иной раз теряют голову, – сказала Медери, – даже взрослые, Луиза. А уж тем более дети. Ведь у всякого есть свои секреты, и потом это такой трудный возраст. Ты уже забыла?»
Как будто это можно забыты!
Фотограф нервничает. Оглядывается по сторонам, ищет Медери, – вон она сидит, смотри, ты мог бы даже пригласить ее танцевать. Как видно, теперь настал черед свиданиям в школе. Сначала они встречались в кондитерской. Сколько же вечеров провела она с ним там в нескончаемых разговорах – нельзя было спуститься поесть пюре, чтобы не наткнуться на Медери. Они сидели рядом, облокотившись о стол, и разговаривали; показывали друг другу фотографии, перелистывали книги. Иногда они даже замечали ее. Смутится? Куда там! Медери, завидев ее, здоровалась звонко, на всю кондитерскую.
Когда выпал снег, они стали ходить на прогулки: Луиза часто видела две фигуры, медленно удалявшиеся по направлению к парку. Медери появлялась точно к закрытию ателье, минута в минуту, по ней можно было сверять часы. Потом недели две они не встречались, очевидно поссорились, и только последнее время снова стали бывать вместе.
Ох, теперь уж этого не избежать! Перед ней снова эта Месарош, что притащила ее обратно, – несет подносик с сандвичами, пирожными миньон. «Ну, поешьте, пожалуйста, все такое вкусное, нельзя же сидеть так и ничего не кушать». А сама уже накладывает пирожные ей на тарелочку и кофе раздобыла – надо есть, иначе разобидится насмерть. Удивительно, до чего кстати пришлось угощение. Видно, она проголодалась, сама того не заметив.
– Очень я вам благодарна, тетя Луиза, – проговорила Месарош и, изловчившись, подсунула еще один миньон ей на тарелку. – Кушайте, пожалуйста! Уж так я вас люблю, тетя Луиза!
Признание застало Луизу врасплох, у нее просто кусок застрял в горле. Лицо Месарош сияло.
– Очень уж вы дочку мою уважили. Вот за это… Потому что ведь девочка-то моя к учению не больно способная; так-то она девочка очень даже хорошая: и постирает, когда мне недосуг, и за двумя младшенькими присмотрит, коли надо, даже сказку им расскажет… они боятся ее больше, чем меня, хотя она и пальцем их не тронет. Словом, хорошая девочка, только вот, понимаете ли, умом бог обидел. Мы и сами-то скоро поняли, что ученого человека из нее не выйдет; с младшенькими дело иное, Йожика мой хорошо успевает, да и с Терезой все ладно, только вот эта, старшая, учится с трудом. Ну, а потом уж мы привыкли, что учителя нас за нее не ругают, пропускают ее из класса в класс, потому что вообще-то она славная девочка и в классе всем помогает, ну, ее и пропускают, никто ее не проваливал. Говорили, правда, часто говорили: мол, вот увидите, однажды беда будет у нее с математикой, но как-то, знаете, она все-таки выплывала. Только в нынешний год и случилась беда, когда вы поставили ей единицу что математике за полугодие. Ох, какое ж это было для нее горе! Она плакала, скрывалась от нас, а я, скажу вам, так накричала на нее, что у нее слезы рекой лились, – экий, мол, позор навлекла на нас! Ну, а потом пришел с завода муж мой, посмотрел, повертел ее дневник, послушал нас немного, а потом и говорит дочке: «Не реви, Юли, наконец и тебя за человека посчитали. Учительница Кевари не успокоилась на том, что ты не знаешь ничего, она этой оценкой сказала – старайся, потому что раз другие могут к концу года исправить, значит и ты, не глупее же ты других. И будь благодарна тете Луизе, потому что, ежели с кого-то много спрашивают и не спускают ему ничего, так это верный знак, что к нему хорошо относятся. Учительницы в младших классах любили тебя, вспоминай и ты о них с любовью, но тете Луизе будь по-настоящему благодарна, потому что она первый раз за всю твою жизнь отнеслась к тебе, как к человеку».
…Луиза не могла проглотить ни куска. Никогда она не была плаксой, отец навсегда отучил ее от этого. Но сейчас чувствовала, что вот-вот заплачет.
– Поначалу-то я не поняла этого, я было даже шлепка дала дочке. «Мне ж, – говорю ей, – теперь стыдно в родительский комитет и глаза показать». Даже за волосы ее оттаскала, я ведь рассказываю все, как было. Но уж когда отец поговорил так с ней, тут и я успокоилась, поцеловала даже девчонку и сказала, что, мол, раз так, то все хорошо, потому что отец твой умница, и уж коли он говорит, не плачь, а берись за учение, стало быть, его правда; а единицу тебе потому и поставили, что знают: ты сумеешь исправиться. И какая нам всем радость будет в конце года, если ты получишь отметку получше и поймешь, что умишко твой начал работать, что ты добилась чего-то. Поплакала она тогда еще немного, но это уж было словно дождик с радугой: слезы-то катятся, а сама улыбается…
Сильная натруженная рука пожала руку учительницы Кевари: Месарош судорожно глотнула, словно стыдясь того, что так расчувствовалась. Она отвернулась от Луизы и облокотилась о буфетный столик.
А Луиза думала: завтра она вызовет Юли Месарош и будет заниматься с нею отдельно до тех пор, пока та и впрямь не добьется успеха. С завтрашнего дня она велит девочке являться к ней каждый вечер. Не может быть, чтобы это не дало результатов! Эти люди верят в нее… Она и сама поразилась захлестнувшей ее радости… И вдруг стало легко на душе. Как здесь приятно, тепло, как красивы эти разноцветные фонарики! Впервые, с тех пор, как присела, она откинулась на спинку кресла и удобно скрестила ноги. А может, люди совсем другие, не такие, какими она их представляет? Может, вокруг нее живут люди иного рода, чем те, с которыми она встречалась раньше? И не только ее коллеги – не только Мими, Чатари, Медери, директриса, – но и другие люди тоже? Возможно, что люди разумнее, чем она считала, и умеют за действием увидеть намерение, или даже еще больше – умеют увидеть то, что скрывается за намерениями и подчас еще неосознанно?
Она выпила кофе быстрыми торопливыми глотками и раскраснелась. Чатари, танцевавшая неподалеку от нее, удивилась: Луиза Кевари сидит с подносом на коленях, пьет кофе, а ее глаза, вечно подозрительные, холодные глаза с красивым разрезом, сияют каким-то никогда не виданным радостным светом.

X
Теперь мы узнаем, как помирилась тетя Ева с Эндре Борошем

«Не вижу их, – думал Эндре Борош. – Ни той, ни другой не вижу; а ведь Ева сказала, что они будут здесь обе, да и Кристи, по словам мамы, вот уже час как ушла из дому. Только почему она не сказала, как оделась девочка?… Мама такая романтичная с тех пор, как стала невестой. Собственно, мне и так неплохо, только вот жарко и Дока трещит без умолку, не дает на бал посмотреть. Не понимаю, зачем мне нужно было явиться сюда, почему это было так важно. Гм, а почему эта рыженькая девочка пришла такая растрепанная, в помятом кринолине? Евы, как видно, еще нет, иначе она подошла бы ко мне. Рано пришел.
Приходи же скорей, Ева, приводи с собой мою дочь, мы будем веселиться втроем. Ты и в кондитерской, едва перестав плакать, сразу стала смеяться, а я все смотрел на тебя, потому что лицо у тебя было еще влажное от слез и темные ресницы были совсем мокрые, но глаза уже улыбались и ты сказала: «А все-таки это было забавно. Как будто в пьесе…»

– А все-таки это было забавно. Как будто в пьесе, верно? Не сердитесь, что я таким способом решила познакомиться с вами, а не начала с того, кто я, но, позвонив вам, я так остро почувствовала вашу враждебность, что сочла неразумным представиться сразу. Теща ваша тоже не очень радовалась, когда я вызвала ее, и только заявила назидательно, что нельзя требовать от детей того, к чему у них нет склонности, но никаких объяснений не дала, а сама я не могла понять, в чем дело. Я не хочу этим сказать, что я не виновата в происшедшем. Конечно, я ошиблась. Но я исправлю свою ошибку.
Эндре Борош молча смотрел на нее. Учительница Медери попросила французское пирожное с кремом и ела с наслаждением, словно ребенок.
– Конечно, Кристи тоже виновата. Вы, наверное, согласитесь с этим. Нельзя же без всяких объяснений выбегать из класса и нельзя на какое-то приказание или просьбу отвечать просто-напросто «нет». Она должна была сказать, что хочет поговорить со мной об этом с глазу на глаз, и тогда ничего этого не произошло бы, я не стала бы настаивать, и класс не оказался бы свидетелем сцены, которой в школе не должно быть места. Мы обе виноваты, но Кристи виновата меньше. Я попрошу у нее прощения.
Попросит прощения?
Он все смотрел на нее. Пирожное с кремом исчезло, девушка поднесла к губам бумажную салфетку, но потом все же не стала вытирать ею рот, а сложила и спрятала в сумочку. А крем с губ аккуратно слизала. Она была очень славная.
– Одна девочка собирает салфетки, – пояснила она, затем, уже другим голосом, добавила: – Просить прощения вообще не позор. Или вы считаете, что извиниться можно только перед взрослым? Через несколько недель она, конечно, сделает этот доклад о мире. Вот увидите, какой хороший доклад сделает Кристина! Очень плохо вы ее воспитали. Просто удивляюсь, как при подобном воспитании она выросла такой умной и милой девочкой. Видно, хороший был материал, если даже взрослые не могли его испортить.
«Неожиданный поворот – теперь я окажусь виноватым», – весело подумал фотограф.
Синие глаза сверкнули из-под темных ресниц.
– Не знаю, какой вы фотограф, но отец вы не из лучших. А между тем вам бы полагалось быть ей за двух родителей сразу. Ну, теперь уж я вам помогу. Но только и вы помогайте мне! Потому что ребенка можно воспитывать лишь заодно. Если вы будете обдавать ее холодом, а я – теплом, она простудится. Она еще очень слабенькая. Не забудьте же!
«Конечно, не забуду, – думал Борош. – И тебя я не забуду, и того, как ты сидишь здесь, смеешься надо мной и объясняешь, объясняешь. И что ты за странное такое создание, я таких еще и не видел».
– Вам с бабушкой, конечно, нелегко. Она была матерью, вы – мужем покойной… Но я не знала ее, и я смогу объяснить девочке то, для чего у вас не найдется слов.
«Объясняй, объясняй! Ты такая славная и, конечно, рука у тебя легкая, так что больно не будет, к чему бы ты ни притронулась. Ты права, нам это трудно, и маме и мне. Ну и потом – ты ведь не знала Жужи».
– Мы не отдадим войне еще одного человека, – сказала Ева Медери. – Если вы не научите девочку смеяться, а будете вечно сидеть вокруг нее с траурными лицами, вздыхать и говорить ей, что она бедная маленькая сиротка, то она станет жалеть себя, и вот посмотрите тогда, каким мрачным станет ваш дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23