Ну что за славная девушка! Жаль, что учительница. Он не выносит учителей. Если бы не подгоняло время, стоило бы поговорить с ней. Она такая… он даже слова не может подобрать, какая… Удивительно молодая… Она красивая, но не в этом дело. Что-то в ней есть особенное…
– Я ведь тоже постоянно имею дело с лицами. Ведь и у меня профессия вовсе не легкая. Я должна видеть и то, что таится за детским лобишкой. Между прочим, и вы тоже.
– Голову чуть-чуть назад, если можно. Левое плечо чуть выше.
– Дети невероятные актеры. Вы не поверите, как они умеют скрывать, если захотят. У вас есть ребенок?
– Есть.
– Мальчик?
– Девочка.
– Хорошая девочка?
– По мне хорошая. Теперь прошу минутку тишины… Первый снимок готов.
Эндре Борош выключил лампу, свет стал мягче. А все-таки ему удалось сделать превосходный снимок этой славной умной девушки. И как такая милая 'девушка может быть учительницей?
– О, это большая удача. Редкий случай, чтобы с ребенком все было гладко. Никаких трудностей, неприятностей в школе, скандалов…
– Ну, такое и с моей случается. Их классная руководительница исключительно глупа и бестактна… Сделаем еще один снимок, точно так же, в кресле. Но теперь, пожалуйста, улыбайтесь!
Вдруг он так и замер: эту посетительницу невозможно фотографировать! Лицо ее неожиданно преобразилось, словно перед ним сидел совершенно другой, абсолютно незнакомый человек. Черты у девушки вроде те же, но выражение совершенно изменилось. Какое же лицо у нее настоящее? То, прежнее? Или это? Почему сердится эта девушка? Или она как учительница не терпит, когда критикуют ее коллег?
– Это плохо, когда классный руководитель глуп, – сказала она.
Ну вот, теперь взгляд ее не такой непонятный. Ох, и странная же она была только что!
– Да, да, неумный воспитатель – большое бедствие. Но меня-то учительница напрасно вызывает, я и смотреть не хочу в сторону школы. Я вообще не люблю в школу ходить, а с этой женщиной тем более не намерен знакомиться. Нескладеха какая-то.
Словно молния пронеслась по ее лицу – и он успел заснять это! Какая получится фотография! Это лицо нужно бы снимать непрерывно, сделать дюжину, две дюжины снимков, сотню… Какое живое, выразительное, страстное лицо! Увы, нельзя! Никогда не делается более двух снимков, если заказана одна фотография.
Гостья встала, начала натягивать перчатки. Борош был в смущении, он сам был сбит с толку, чувствуя, что с неохотой отпускает девушку. Но чем задержать ее? Заговорить о дочке? Кажется, дети ее интересуют.
– Я не хотел бы задеть ваше профессиональное чувство, но такие поступки не должна бы совершать, – медленно проговорил он, – и очень самоуверенная молодая учительница.
Ева Медери почувствовала, что еще мгновение, и она бросится прочь, не прощаясь, не вдаваясь ни в какие объяснения. В конце концов всему есть предел! Она отвела глаза от фотографа и, потянувшись за шляпой, взглянула в зеркало. И увидела себя: лицо было незнакомое, окаменевшее, надутое. Она даже покраснела, так ей стало стыдно.
«Я педагог, – подумала она. – То, что произошло, связано с моей профессией. Что я, барышня? Откуда же такая чувствительность? Здесь, очевидно, какое-то ужасное недоразумение. Этот человек не злой, просто он не знает чего-то, или же я чего-то не знаю и в самом деле глупа и бестактна. Видно, что он грустный, недоверчивый какой-то человек, словно раненный чем-то».
«Ну, право, сколько же у нее лиц? – размышлял Эндре Борош. – Вот теперь ты опять нежная, ласковая, совсем девочка».
– По мне, может, не видно, но в педагогике я разбираюсь, – сказала Ева Медери. – Не могла бы я помочь вам советом?
Фотограф в растерянности молчал. Долгие годы никто не предлагал ему помощи. Собственно, с тех пор, как нет Жужи. Это так непривычно!
– Это нехорошо, когда с ребенком беда. Вы не рассказали бы, в чем дело?
В дверь заглянула худенькая девушка, спросила, закончена ли съемка, потому что пора закрывать. «Нет!» – ответил Борош почти сердито. Глаза худенькой девушки округлились. Господи! Уже полчаса снимает! Такое нефотогеничное лицо. Кто бы мог подумать?
Борош закурил не от зажигалки, а от спички. Медери следила за его движениями, за вздрагивающей рукой. Какой он старомодный с этими спичками и какой нервный! Он предложил ей сигареты, Ева покачала головой: она не курит.
Дым плыл кверху, они стояли друг против друга, и ни один не знал толком зачем. Словно кто-то невидимый, сильный, настойчивый загородил дверь со словами: «Вам нельзя еще уходить!»
Борош опустился на стул возле колонны и, поколебавшись, указал на кресло девушке. Ева Медери снова села.
– Я не знаю, где вы преподаете, не знаю, замужем вы или нет, есть ли у вас. ребенок, не знаю, поймете ли вы то, что я вам расскажу, потому что с вами, учителями, трудно разговаривать, когда речь идет о вашем коллеге. Вы такие же, как врачи, – правы всегда они, а не те, кто жалуется на плохое лечение.
– Неправда. Мы тоже ошибаемся, но настоящий педагог всегда признает, если он поступил неправильно.
– Ребенка посылают в школу затем, чтобы из него воспитали толкового и уравновешенного человека; при этом надеешься, что, возвратившись с работы, найдешь в доме мир и покой, по крайней мере если у тебя нет ничего на свете, кроме ребенка. И вот приходишь домой и видишь: девочка бледна как смерть, слова из нее не вытянешь, теща темнее тучи; выясняется, что в школе был скандал – учительница Медери затеяла какой-то праздник мира, велела девочке произнести речь, а Кристина отказалась, выбежала из класса. И вот она стоит у пианино, и все молчат – что тут скажешь! – и делают вид, будто так и надо.
И только вечером, когда дом затихает, пробирается человек к своей дочери и смотрит, что поделывает эта «невоспитанная девочка», эта «грубиянка», которая обидела учительницу, нарушила школьные законы и захлопнула за собой дверь класса. А когда он на цыпочках подкрадывается к кровати, то видит, что девочка не спит. Сидит, обхватив колени, и смотрит перед собой в темноту. Тогда человек возвращается в свою комнату вне себя от ярости – и как только не называет он эту самую классную воспитательницу! Потому что сперва посмотрела бы, с кем разговаривает, кому дает поручения, а если не знает чего, так выяснила бы сначала…
Расспросы, вызов членов семьи… На другой день телефонный звонок: учительница. Чтоб и я, значит, • явился, тещи ей мало: приходите, и мы разберемся, чем вызвано поведение девочки!… Я не пошел, мне не о чем говорить с этой учительницей Медери, которая, очевидно, ждала от меня, что я накажу несчастного ребенка. Пусть ждет! Пусть наказывает сама, великий педагог!
Он стал говорить тише, словно устав от собственного волнения.
– Могла бы заглянуть в журнал класса и увидеть, что у девочки нет матери. Выяснила бы, когда она потеряла мать, узнала бы, что случилось это в войну, что мать Кристины погибла в полуразрушенном подвале, во время осады. Когда девочка родилась, горели улицы и сыпались мины. Я был в плену, девочку вскормила бабушка соской. Когда по радио идет передача в память сорок четвертого года или даже просто при одном только слове «война», моя дочь поворачивается и выходит на кухню.
И тут является такое вот молодое ничтожество, этакая педагогическая бездарность со своими гениальными нововведениями и советами, да еще говорит моей теще, что она хотела бы подключить к «естественной жизни» эту замкнутую печальную девочку. А теперь она, конечно, еще примерно накажет Кристину за то, что та, видите ли, отказалась ораторствовать и в отчаянии убежала из класса. Очевидно, в университете не учат тому, что есть в жизни вещи, о которых не расскажешь словами, и есть раны, которые трудно заживают. Ну, вот теперь вы знаете все и понимаете, почему я плохо отношусь к учителям…

Плачет! Какая милая! Плачет, как дитя, – лицо не искажено, только слезы катятся градом. Как это непривычно, что кто-то слушает тебя так внимательно, с таким пониманием и участием! Как давно он уже ни с кем не разговаривал!:.
– Ну, можете помочь?
Не отвечает. Как странно – отвернулась от него, даже не попрощалась, убежала. На столе осталась косынка, сумочка. Ну, с чего она убежала? Жалко стало? Стыдно своих слез? Или надоело слушать? И почему не попрощалась? Непонятно и невежливо. И квитанцию здесь оставила – хотелось бы ему посмотреть, как она получит свою карточку, не предъявив квитанции. Ладно, сейчас он ее догонит – бог с ней, что не попрощалась. В самом деле странная девушка, никогда не встречал таких. Как печально, что его девочке досталась та никудышная воспитательница… Конечно, если бы была вот такая… хоть она и убежала от него. Уж не обидел ли он ее чем-нибудь? Надо догнать, отдать ей вещи.
Борош взглянул на квитанцию. «Двенадцатое фотоателье. Открытка, пять штук, срок исполнения – 15 октября; фамилия заказчика – Ева Медери, учительница».

IX
Тетя Луиза приходит к выводу, что лучше жить с людьми, чем одной

«Только этого еще не хватало, – подумала тетя Луиза. – Человек уже на площади Орослан, словом, чувствует себя в безопасности – и вдруг является эта Месарош, председательница родительского комитета, ловит его прямо на улице, да еще бежит вдогонку, а ведь какая толстая, и здоровье у нее неважное. – Сколько активности у некоторых людей! Бежит по снегу, догоняет, не постеснялась дорогу загородить, смеется, отдувается, глаза на пухлом лице так и сияют: „Нельзя, тетя Луиза, ну как же можно сейчас, когда веселье в разгаре! Не сидеть же вам дома одной, кукситься, времени у вас и так, должно быть, хватает, а такой маскарад – редкость!“
Напрасны были все усилия – Месарош просто не желала понять, что Луиза Кевари в самом деле хочет уйти.домой.
Лгать подло. Это не только подлость, но и трусость, надо всегда говорить правду. Но сейчас все-таки проще было бы солгать: сказать, например, что у нее урок, – ведь эта Месарош не способна уразуметь ту простую истину, что Луизу Кевари раздражает вся эта кутерьма, эта пляшущая толпа. В общем Месарош хорошая женщина, хоть и непонятливая. Работает день-деньской в своем битком набитом «Гастрономе», а потом, едва отдышавшись, мчится в школу, что-то придумывает, устраивает, затевает. Настоящие героини эти матери! Но как странно, что находятся люди, для которых вся эта свистопляска, это антипедагогическое зрелище – развлечение.
Ну как растолковать этой Месарош, которая на своих распухших ногах, стянутых резиновыми чулками, способна бежать за нею следом и тащить за рукав пальто в школу, что ей, Луизе Кевари, все это не по вкусу?
Удивительно, как некоторые люди уверены: если что-то им приятно, значит это приятно и другим! Чудовищно!
Луиза вернулась, конечно, да и что было делать! Лгать она не способна, а потом, если сказать честно, ее охватило какое-то неловкое, но приятное чувство: вот уже два человека удержали ее сегодня – Медери, эта сумасшедшая Медери в маске, и Месарош… Конечно, только из приличия, не потому, что им хочется, чтобы она была на маскараде, но все-таки… Здесь, правда, очень скверно, скверно и неуютно, но это все-таки лучше, чем уйти с постыдным сознанием, что ты соврала или увильнула от прямого ответа.
Мамаши по-прежнему болтают, Медери, забившись в угол, о чем-то толкует с девочкой, одетой Цыганкой. В самом деле, кто бы это мог быть в цыганском платье? Вероятно, не очень хорошая ученица, иначе Медери не читала бы ей нотацию так долго. Она, очевидно, не заметила, что пришел фотограф. Если б увидела, поздоровалась бы. Похоже, что тот памятный октябрьский вечер и бесконечные прогулки будут иметь продолжение.
Да, она могла бы кое о чем рассказать, будь у нее другой характер.
И тогда она посмотрела бы на директоршу! Но зачем ей это? Ей вечно твердят, что работает она хорошо, но не совсем так, как надо, а вот Медери никто слова не скажет, даже если она, плача навзрыд, несется с непокрытой головой по проспекту Народной республики, а за нею вдогонку бежит какой-то мужчина из фотоателье и кричит, размахивая квитанцией: «Стойте, остановитесь, я не то хотел сказать, нам нужно поговорить об этом, слышите?»
Медери даже уличный скандал сходит с рук.
Луиза Кевари очень хорошо помнит тот день, потому что тогда она первый раз в этом году ела пюре из каштанов. У нее это связано с воспоминаниями детства: осенью они с отцом всегда ели пюре из каштанов. В тот вечер, выйдя из метро и направившись к своему подъезду, она заметила вдруг в витрине кондитерской, которая находилась в их доме, объявление: «Есть пюре из каштанов». Ну что ж, раз есть, она зайдет, попробует пюре, домой ей не к спеху.
Как странно, что у нее всегда и на все хватает времени. Ее никогда и никто не ждет.
Луиза постояла немного под облетевшими платанами, потопталась на одном месте: она не любила заходить в кафе и рестораны и сейчас все еще колебалась, не зная, зайти или нет. Тут-то и увидела она Медери, которая бежала так, словно сам дьявол гнался за нею по пятам, а следом, без пальто и шляпы, мчался вот тот самый мужчина, которого Мими усадила сейчас рядом с Докой. Конечно, за разговорами он и не узнал Медери – думает, вероятно, что она все-таки серьезный человек и пришла без маски, как все другие учителя. Очевидно, он здесь из-за нее, они и в парке обычно гуляют вместе. Надо надеяться, что он не женат.
Лицо у него теперь совсем не такое, как тогда, в начале октября. Тогда он был бледный, худой, опустошенный какой-то, неухоженный. Она вовсе не собиралась подсматривать за ними, но не могла же она заткнуть уши – фотограф, не стесняясь, кричал так, что и глухой бы услышал. Догнав, наконец, Медери, он схватил ее за руку, и она принуждена была остановиться. Она стояла, опустив глаза, и на лице ее переливались отсветы лиловых букв фотоателье и красных – кондитерской; слезы, катившиеся из-под смеженных ресниц, казались разноцветными.
Кевари, остолбенев, глядела на них.
– Да послушайте же! – воскликнул фотограф. – Ведь нельзя же вам так уйти!
Медери даже не открыла глаз, только затрясла головой.
– Позвольте мне объяснить! – проговорил мужчина – я не хотел вас оскорбить. Вы верите, что я не хотел вас обидеть? Да я и представлял-то вас совсем другой…
Тут Ева, наконец, взглянула на него, но, вместо того чтобы сказать ему что-то осмысленное, ответить на его слова, произнесла:
– Вернитесь, пожалуйста, ведь вы без пальто. Еще простудитесь, и в этом тоже я буду виновата.
– Но нам необходимо поговорить! Вы это сами знаете!
Медери молчала, искала носовой платок. Его не было. В тот момент Луиза – она и сейчас помнит это – порадовалась: Медери всегда так безупречна, не вредно и ей иногда убедиться, что она не столь уж непогрешима. В конце концов она вытерла глаза рукавом пальто и, как ребенок, потрогала нос. Фотограф колебался.
– Вы подождете?
– Подожду, – ответила Медери, шмыгая носом, как при насморке, и вдруг даже улыбнулась чуточку.
Фотограф бросился назад, в ателье, ему пришлось пробираться туда чуть ли не на четвереньках, потому что тем временем железную решетку на двери опустили почти донизу. Дальше Луиза не смотрела, ее не интересовали личные дела Медери, хотя – к чему отрицать – было приятно хоть раз увидеть ее смущенной, растерянной, даже плачущей. Медери всегда выглядела так, словно у нее не бывает минут слабости. Но, как видно, бывают.
Она направилась к кондитерской и, пересекая платановую аллею и узкую асфальтированную дорожку между аллеей и тротуаром проспекта, старалась не взглянуть случайно на Медери, чтобы той не пришлось здороваться с ней, чтобы не смутить ее. (В прежние времена людей учили такту. Отец требовал, чтобы Виола обращала на это особое внимание.)
Как ни странно, одна из ниш оказалась свободной; планировка кондитерской с ее удобными отдельными ложами осталась от прошлого, переменили только мебель и обои. Тут, к счастью, можно уютно устроиться, нет необходимости сидеть у всех на виду посреди зала за крохотным неудобным столиком. Когда-то в их доме была только кондитерская, но с тех пор, чего только тут не понаоткрывали. Хотя бы «Химчистку» устроили где-нибудь в другом месте.
Ну, все равно пюре вкусное, в зале тепло. Можно спокойно поразмыслить над всем происшедшим. Но вскоре Луизе пришлось спешно отодвинуться в самую глубину ниши: не успела она съесть и половины порции, как открылась дверь и вошла Медери с тем самым мужчиной.
Интересно, каково было бы Медери, если бы Луиза рассказала здесь о том, что видела ее в кондитерской с фотографом?
Никогда она не станет рассказывать этого. Зачем? Она не понимает школьников, но и поколение Медери ей чуждо. Луиза никогда не могла бы вести себя так, как нынешние молодые девицы; ей никуда не разрешали ходить одной, даже к портнихе, не то что в общественные места. Ни на почту, ни в аптеку. Во-первых, это неприлично, во-вторых, не разрешал отец. Медери подобные вещи не связывают, нынешних школьников – и того менее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23