Богус играл с Коутом на бильярде.
— Спасибо за вашу маленькую оранжевую рыбку, — продолжала диктовать Бигги.
— Большое спасибо? — предложил Кольм.
— С-п-а-с… — проговаривала Бигги. Кольм старательно выводил закорючки.
Богус ни разу не попал в цель. Коут расслабился и играл со своим обычным везением.
— Надеюсь, что когда-нибудь вы приедете навестить меня в Мэн, — продиктовала Бигги.
— Ага, — поддакнул Кольм.
Но Бигги сразу обо всем догадалась. Когда Кольм уснул, она спросила Богуса:
— Ты ее оставил, да?
— Думаю, что когда-нибудь я буду с ней, — ответил уклончиво Богус.
— Ты всегда так думаешь.
— Почему ты ее оставил? — спросил Коут.
— Не знаю.
— Ты этого никогда не знаешь, — вздохнула Бигги.
Но она была с ним ласкова, и они поговорили о Кольме. Коут одобрил идею Богуса закончить диссертацию, но Бигги отнеслась к этому иначе.
— Ты всегда терпеть не мог это, — возразила она. — И ты никогда по-настоящему не был заинтересован в ней.
Богус не нашелся что ответить. Он никак не мог себе представить, что вернется в Айову один, без Бигги и Кольма.
Бигги не стала ничего говорить — возможно она тоже подумала об этом.
— Ну что ж, думаю, тебе надо хоть чем-то заняться, — сказал Коут.
Все, помолчав, пришли к такому же заключению. Богус рассмеялся.
— Очень важно иметь представление о самом себе, — сказал он. Он слегка опьянел от яблочного бренди Коута. — Думаю, мне следует для начала освоить образ вроде Выпускника Университета или Переводчика, что-нибудь такое, что легко произносится. Затем нужно стремиться расширить это представление.
— Не знаю, с чего бы я начал, — вздохнул Коут. — Я бы просто сказал: «Я живу, как мне хочется», и это было бы честно для начала. А потом я стал бы Фотографом, но я продолжал бы думать о себе как о Живущем Человеке…
— Но ты совсем не такой, как Коут, — вымолвила Бигги. В честь неоспоримости ее суждения повисла долгая тишина.
— Но у меня не получается думать о себе как о Киношнике или Звукооператоре. Я в это никогда по-настоящему не верил, — заговорил снова Богус. И подумал про себя: «Или как о Муже; я никогда по-настоящему не верил в это. Разве что как об отце… Да, это куда понятнее…»
Хотя все остальное было ему не слишком понятно. Коут начал распространяться об особом символическом мэнском тумане, царящем вокруг дома, и Богус рассмеялся. Бигги сказала, что мужчины настолько заняты друг другом, что от них ускользают самые простые вещи.
Из-за выпитого яблочного бренди, которого оказалось слишком много как для Коута, так и для Богуса, они запутались в этом глубоком предмете. И пошли спать.
Богус еще не спал, когда Бигги и Коут занялись любовью в своей спальне в конце коридора. Они старались делать это как можно тише, но возникшее молчаливое напряжение хорошо было известно Богусу, он не мог ошибиться. Дивясь самому себе, он обнаружил, что счастлив за них. Казалось, самое лучшее в его жизни было то, что они выглядели счастливыми, — это и еще Кольм.
Немного позже Бигги воспользовалась ванной, затем тихонько вошла в комнату Кольма и поправила его одеяло. Она хотела поправить одеяло и на Богусе, когда он прошептал:
— Спокойной ночи, Бигги! — После чего она не стала приближаться; было темно, но он знал, что она улыбнулась.
— Спокойной ночи, Богус, — прошептала она. Если бы она подошла к нему поближе, то он схватил бы ее, а Бигги никогда не упускала подобные флюиды.
Он не мог уснуть. После трех ночей с ними он начал чувствовать себя не на месте. Он спустился в кухню с «Аксельтом и Туннель», решив вспомнить свой нижний древнескандинавский и выпить большой стакан воды со льдом. Ему нравилось ощущать, что все спят, а он их охраняет, несет, так сказать, ночную вахту.
Он любовно пробормотал что-то на нижнем древнескандинавском и закончил читать ту часть, в которой Старый Так был убит. Предан в фиорде Лоппавет! Убит мерзким Хротрундом и его трусливыми собаками-лучниками! Старого Така заманивают в фиорд Лоппавет посланием: будто бы с выгодной позиции на вершине скалы он сможет увидеть, как возвращается флотилия Аксельта после великой морской победы у Шлинта. Стоя на носу своего корабля, Так приближается к скалам, но в тот момент когда он готовится спрыгнуть на берег, Хротрунд со своими лучниками набрасывается на него из лесной засады. Рулевой Старого Така, Гримстад, поворачивает корабль от скал, но уже поздно, Старый Так настолько сильно изрешечен стрелами, что не может даже упасть; утыканный ими со всех сторон, словно подушечка для игл, он, как обессиленный еж, повисает на кливере.
— Найди флотилию, Гримстад, — велит Так, но он понимает, что уже слишком поздно. Верный Гримстад пытается пристроить его поудобней на палубе, но на теле старого воина нет ни единого плоского места.
Поэтому Гримстад обвязывает Така веревкой и спускает за борт; он прикрепляет веревку к планширу парусника и вывозит Старого Така из холодных вод фиорда Лоппавет. Увлекаемый кораблем, Так подпрыгивает на волнах, словно утыканный дротиками буек.
Гримстад плывет в море навстречу флотилии Аксельта, радостно возвращающегося со славной победой, добытой им у Шлинта. Аксельт направляется к отцовскому кораблю.
— Привет, Гримстад! — кричит он рулевому. Но Гримстад не может решиться сказать ему правду о Старом Таке. Корабль Аксельта подплывает ближе, и он замечает привязанную к планширу веревку, его взгляд скользит по странному якорю, тянущемуся позади корабля: перья от стрел все еще торчат из воды. Так мертв.
— Посмотри, Гримстад! — кричит Аксельт, указывая на свисающую с планшира веревку. — Что там у тебя сзади?
— Это твой отец, — отвечает Гримстад. — Мерзавец Хротрунд и его собаки-лучники предали нас, мой господин!
Все время, пока великий Аксельт бил себя в грудь на палубе, он сквозь пелену горя размышлял, какую подлость задумал Хротрунд: убить Така и захватить его корабль, потом выплыть в море под флагом Старого Така и внезапно напасть на Аксельта, когда его корабли подойдут поближе. После чего, командуя флотилией, Хротрунд возвратился бы в родные края и заявил бы свои права на владения Така, захватил бы замок Аксельта и взял бы силой нежную Туннель.
Все эти мысли роились в голове Аксельта, пока он с огромным усилием тащил веревку, подымая тело Така на борт. Он подумал о том длинном, остром инструменте, который мерзкий Хротрунд приготовил для него, и о том толстом, тупом инструменте, который он приготовил для Гуннель.
Аксельт покрывает свое тело кровью отца, велит своим воинам привязать себя к грот-мачте и сечь стрелами-убийцами, пока его собственная кровь не смешается с кровью отца.
— Как ты, мой господин? — спрашивает его Гримстад.
— Скоро мы будем в замке, — со значением отвечает Аксельт, ему не дает покоя одна любопытная мысль: понравилось бы Гуннель спать с Хротрундом?
Рано утром Кольм обнаружил Богуса спящим за кухонным столом.
— Если ты спустишься к пристани, — сказал ему Кольм, — то мне тоже можно пойти с тобой. — И они отправились к пристани, Трампер с трудом переставлял ноги.
Прилив был высоким; далеко в море, над большим скоплением водорослей и обломками потерпевших крушения лодок, кружили чайки. Трампер продолжал думать о Старом Таке, но когда он взглянул на своего сына, то сразу догадался, о чем думает тот.
— А Моби Дик еще жив? — спросил Кольм. Трампер задумался. «А почему бы и нет? Я не могу обеспечить ребенка Богом, так же как и надежным отцом, но если в этом мире и есть что-то такое, во что стоит верить, то оно должно быть не меньшего размера, чем кит».
— Я думаю, он очень старый, — сказал Кольм. —.
Он старый, да?
— Он еще жив, — ответил Трампер. И они устремили взгляды далеко в море.
Трамперу очень хотелось, чтобы он и вправду мог показать Кольму кита. Если бы он мог выбирать, какое из чудес ему сотворить, го он выбрал бы следующее: заставить залив бурлить и вздыматься, поднять тучу кружащихся над водой чаек, вызвать из морских глубин Великого Белого Кита и вынудить его подпрыгивать, подобно гигантской форели, обдавая берег фонтаном брызг, в то время как они стояли бы, завороженные, и смотрели, как Моби Дик тяжеловесно переворачивается в воде, демонстрируя им свои шрамы, старые гарпуны и другие предметы (но он избавил бы Кольма от зрелища гниющих ран, оставленных хлесткими ударами Эхаба на огромном китовом боку); затем они наблюдали бы, как кит разворачивается и исчезает в море, оставляя им лишь память о себе.
— Он взаправду живой? — спросил Кольм.
— Да, и его никто не трогает.
— Я знаю, — кивнул Кольм.
— Но его почти никто никогда не видит, — добавил Трампер.
— Я знаю.
Но необузданная часть воображения Трампера продолжала заклинать: «Покажись! Старина Дик! Выпрыгни из воды, Моби!» Он знал, что подобное чудо явилось бы огромным подарком не только для Кольма, но и для него самого.
Пора было уезжать. В машине он даже пытался шутить с Бигги и Коутом, сказав им, что он был рад повидаться с ними, но что он понимает, как стесняет их. Он шутил с Бигги на немецком и дурашливо боксировал с Коутом. Затем, как бы продолжая дурачиться, поцеловал на прощание Бигги и погладил ее по заду.
— А ты потихоньку набираешь вес, Бигги, — пошутил он.
Она замялась и посмотрела на Коута. Тот кивнул, и Бигги сказала:
— Это потому, что я беременна.
— Беременна! — радостно воскликнул Кольм. — Она родит ребенка, и у меня будет братик или сестричка!
— Или то и другое, — сказал Коут, и все засмеялись.
Богус не знал, что ему делать с руками, поэтому он протянул одну Коуту.
— Поздравляю, старик, — глухо, словно из-под воды, прозвучал его голос.
Коут уставился в землю и сказал, что он лучше пойдет и проверит, готова ли машина. Трампер еще раз обнял Кольма, а Бигги, отвернув лицо в сторону, но улыбаясь, сказала:
— Будь осторожен. — Коуту? Богусу? Им обоим?
— Я всегда рад видеть вас, — сказал им всем Трампер, после чего уехал.
Глава 36
АКСЕЛЬТА ОДОЛЕВАЮТ СОМНЕНИЯ! ТРАМПЕР НЕУКЛОННО ПРИБЛИЖАЕТСЯ К КОНЦУ!
В Айове его швы отпали сами собой. Теперь в его пенисе образовалась большая дыра. Он задавался вопросом: хотел ли Виньерон сделать ее такой большой? Если сравнивать с тем, к чему он привык, у него теперь был настоящий водосток.
Он решил сходить к доктору, к любому старому доктору; его студенческий страховой полис не мог обеспечить ему услуги специалистов. Он боялся диагноза; при виде его нового члена у какого-нибудь бывшего ветеринара выскочили бы из орбит глаза.
— Так вы говорите, что это сделали в Нью-Йорке?
Но доктором оказался молодой человек из Южной Америки; создавалось впечатление, что всем иностранцам в медицинском колледже доставалась самая приземленная практика. Доктор был просто поражен.
— Это превосходная работа! — сказал он Богусу. — Нет, правда, в первый раз вижу такую исключительно аккуратную миопластику.
— Но отверстие слишком большое, — пожаловался Богус.
— Вовсе нет. Оно совершенно нормальное. Слова доктора шокировали его; они заставили его осознать, каким анормальным он был до этого.
Этот визит к доктору узаконил его развлечения в одиночку в Айове. Он жил в библиотечном алькове с «Аксельтом и Туннель» и спал в свободной комнате подвального этажа доктора Хольстера. По собственному желанию он уходил и приходил через дверь подвала, хотя Хольстер с радостью разрешил ему пользоваться парадной дверью. В воскресенье он обедал с Хольстером и семьей его замужней дочери. В остальное время его рацион состоял из пиццы, пива, сосисок и кофе.
Девушка из соседнего алькова тоже корпела над переводом. Она переводила с фламандского религиозный роман, действие которого происходило в Бругесе. Время от времени они заглядывали друг к другу в словарь, и однажды она пригласила его поужинать у нее дома.
— Хотите верьте, хотите нет, но я хорошо готовлю, — сказала она.
— Верю, — улыбнулся он. — Но я перестал есть.
Он понятия не имел, как выглядела эта девушка, но в смысле библиотечного общения и пользования словарем они остались друзьями. У него не было другой возможности завести друзей. Он даже перестал пить пиво в «Бенни», потому что Бенни постоянно пытался пристать с разговором о какой-то полумистической «старой шайке». Вместо этого каждый вечер Богус выпивал пару кружек в ярко освещенном баре, завсегдатаями которого являлись остатки какого-то общества братьев и сестер.
Однажды вечером один из братьев спросил Богуса, когда он собирается принять ванну.
— Если тебе хочется побить меня, — сказал ему Трампер, — то давай.
Неделю спустя тот же самый парень подошел к нему.
— Я хочу побить тебя, — заявил он.
Трампер не вспомнил его и выполнил компетентную подсечку ногой, поднял парня за ноги и крутанул, словно рычаг в музыкальном автомате.
Друзья-соратники брата вышвырнули Трампера из бара.
— Господи, — пробормотал Богус, обескураженный. — Так он был из этих чокнутых. Он хотел меня обратить!
Но в Айова-Сити насчитывалось не менее двух дюжин баров, к тому же он не так уж много пил.
С мрачной одержимостью и упорством он трудился над переводом поэмы. Он почти закончил ее, когда вспомнил, что в середине осталось много строф, которые он выдумал сам, и еще куски, которые он не перевел совсем. Потом он вспомнил, что некоторые из прежних его примечаний являлись сплошной выдумкой, так же как и часть глоссария терминов.
В глубине души ему хотелось быть таким же честным, как Тюльпен. Она всегда придерживалась только фактов. Поэтому он просто начал сначала, переделывая весь перевод до конца. Он проверил в словаре каждое слово, которое не знал, и обсудил с Хольстером или с девушкой, знавшей фламандский, все те слова, которые не смог найти в словаре. Он написал правдивые примечания для каждой допущенной им вольности и пространное откровенное введение, в котором объяснял, почему он не стал пытаться перевести поэму в стихах, а предпочел сделать это в обыкновенной прозе. «Оригинальные стихи просто ужасны, — писал он. — А мои — еще ужаснее».
Хольстер был поражен. Единственным камнем преткновения между ними было желание Хольстера заставить Трампера сделать некоторые вводные замечания, «определив место» поэмы «Аксельт и Туннель» в перспективе расширения исследований северогерманской литературы.
— Кого это заботит? — спросил Трампер.
— Меня! — воскликнул Хольстер.
И он написал, и это не было ложью. Он упомянул все другие работы, о которых слышал, затем признался, что ничего не знает о произведениях, написанных на языке Фарерских островов. «Я понятия не имею, есть ли какая-нибудь связь между этой поэмой и фарерской литературой того же периода», — писал он.
— Почему бы вам просто не сказать, — заметил ему Хольстер, — что вы предпочитаете не делать поспешных выводов о связи «Аксельта и Туннель» с героическим эпосом Фарерских островов, поскольку вы не занимались тщательным изучением литературы Фарерских островов.
— Потому что я этим не занимался вообще, — возразил Трампер.
Раньше Хольстер мог бы настоять на своем и заявить, что Трамперу следует заняться изучением фарерской литературы, но демонические усилия Трампера произвели на него такое огромное впечатление, что он не стал спорить.
На самом деле он оказался очень милым человеком. Как-то раз за обедом в воскресенье он спросил Трампера:
— Фред, я полагаю, эта работа для вас — что-то вроде терапии?
— А какая работа — нет? — ответил ему Трампер.
Хольстер всячески пытался извлечь его из подвала. Он не возражал против того, чтобы Трампер жил в своем подвальном этаже, словно крот-невидимка, но время от времени он стучался к Богусу и приглашал его к себе наверх выпить.
— Если вы тоже собираетесь выпить, — говорил ему Трампер.
Кроме своей диссертации, Богус изредка писал только письма к Коуту и Бигги, и еще реже — к Тюльпен. Коут отвечал ему и слал фотографии Кольма; раз в месяц Бигги присылала бандероль с носками и нижним бельем, приложив к ним рисунки Кольма.
Но он ничего не знал о Тюльпен. Его письма к ней в основном были просто описанием его жизни в Айове: Трампер в роли отшельника. Но в конце каждого письма он делал приписку: «Я действительно очень хочу тебя видеть».
Наконец он получил от нее весточку. Она прислала ему почтовую открытку с изображением Бронкского зоопарка, в которой написала: «Слова, слова, слова…» — столько раз, сколько уместилось на открытке. В конце она оставила немного места, чтобы Добавить: «Если бы ты хотел меня видеть, то ты бы это сделал».
Но вместо этого он с головой ушел в работу над «Аксельтом и Туннель». И только однажды, когда он услышал, как девушка, знавшая фламандский, плачет в своем алькове, и не встал с места, чтобы спросить, не может ли он ей чем-то помочь, он приостановился и задумался о том, что «Аксельт и Туннель», возможно, не лучший выход.
Поэма «Аксельт и Туннель» заканчивалась очень плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Спасибо за вашу маленькую оранжевую рыбку, — продолжала диктовать Бигги.
— Большое спасибо? — предложил Кольм.
— С-п-а-с… — проговаривала Бигги. Кольм старательно выводил закорючки.
Богус ни разу не попал в цель. Коут расслабился и играл со своим обычным везением.
— Надеюсь, что когда-нибудь вы приедете навестить меня в Мэн, — продиктовала Бигги.
— Ага, — поддакнул Кольм.
Но Бигги сразу обо всем догадалась. Когда Кольм уснул, она спросила Богуса:
— Ты ее оставил, да?
— Думаю, что когда-нибудь я буду с ней, — ответил уклончиво Богус.
— Ты всегда так думаешь.
— Почему ты ее оставил? — спросил Коут.
— Не знаю.
— Ты этого никогда не знаешь, — вздохнула Бигги.
Но она была с ним ласкова, и они поговорили о Кольме. Коут одобрил идею Богуса закончить диссертацию, но Бигги отнеслась к этому иначе.
— Ты всегда терпеть не мог это, — возразила она. — И ты никогда по-настоящему не был заинтересован в ней.
Богус не нашелся что ответить. Он никак не мог себе представить, что вернется в Айову один, без Бигги и Кольма.
Бигги не стала ничего говорить — возможно она тоже подумала об этом.
— Ну что ж, думаю, тебе надо хоть чем-то заняться, — сказал Коут.
Все, помолчав, пришли к такому же заключению. Богус рассмеялся.
— Очень важно иметь представление о самом себе, — сказал он. Он слегка опьянел от яблочного бренди Коута. — Думаю, мне следует для начала освоить образ вроде Выпускника Университета или Переводчика, что-нибудь такое, что легко произносится. Затем нужно стремиться расширить это представление.
— Не знаю, с чего бы я начал, — вздохнул Коут. — Я бы просто сказал: «Я живу, как мне хочется», и это было бы честно для начала. А потом я стал бы Фотографом, но я продолжал бы думать о себе как о Живущем Человеке…
— Но ты совсем не такой, как Коут, — вымолвила Бигги. В честь неоспоримости ее суждения повисла долгая тишина.
— Но у меня не получается думать о себе как о Киношнике или Звукооператоре. Я в это никогда по-настоящему не верил, — заговорил снова Богус. И подумал про себя: «Или как о Муже; я никогда по-настоящему не верил в это. Разве что как об отце… Да, это куда понятнее…»
Хотя все остальное было ему не слишком понятно. Коут начал распространяться об особом символическом мэнском тумане, царящем вокруг дома, и Богус рассмеялся. Бигги сказала, что мужчины настолько заняты друг другом, что от них ускользают самые простые вещи.
Из-за выпитого яблочного бренди, которого оказалось слишком много как для Коута, так и для Богуса, они запутались в этом глубоком предмете. И пошли спать.
Богус еще не спал, когда Бигги и Коут занялись любовью в своей спальне в конце коридора. Они старались делать это как можно тише, но возникшее молчаливое напряжение хорошо было известно Богусу, он не мог ошибиться. Дивясь самому себе, он обнаружил, что счастлив за них. Казалось, самое лучшее в его жизни было то, что они выглядели счастливыми, — это и еще Кольм.
Немного позже Бигги воспользовалась ванной, затем тихонько вошла в комнату Кольма и поправила его одеяло. Она хотела поправить одеяло и на Богусе, когда он прошептал:
— Спокойной ночи, Бигги! — После чего она не стала приближаться; было темно, но он знал, что она улыбнулась.
— Спокойной ночи, Богус, — прошептала она. Если бы она подошла к нему поближе, то он схватил бы ее, а Бигги никогда не упускала подобные флюиды.
Он не мог уснуть. После трех ночей с ними он начал чувствовать себя не на месте. Он спустился в кухню с «Аксельтом и Туннель», решив вспомнить свой нижний древнескандинавский и выпить большой стакан воды со льдом. Ему нравилось ощущать, что все спят, а он их охраняет, несет, так сказать, ночную вахту.
Он любовно пробормотал что-то на нижнем древнескандинавском и закончил читать ту часть, в которой Старый Так был убит. Предан в фиорде Лоппавет! Убит мерзким Хротрундом и его трусливыми собаками-лучниками! Старого Така заманивают в фиорд Лоппавет посланием: будто бы с выгодной позиции на вершине скалы он сможет увидеть, как возвращается флотилия Аксельта после великой морской победы у Шлинта. Стоя на носу своего корабля, Так приближается к скалам, но в тот момент когда он готовится спрыгнуть на берег, Хротрунд со своими лучниками набрасывается на него из лесной засады. Рулевой Старого Така, Гримстад, поворачивает корабль от скал, но уже поздно, Старый Так настолько сильно изрешечен стрелами, что не может даже упасть; утыканный ими со всех сторон, словно подушечка для игл, он, как обессиленный еж, повисает на кливере.
— Найди флотилию, Гримстад, — велит Так, но он понимает, что уже слишком поздно. Верный Гримстад пытается пристроить его поудобней на палубе, но на теле старого воина нет ни единого плоского места.
Поэтому Гримстад обвязывает Така веревкой и спускает за борт; он прикрепляет веревку к планширу парусника и вывозит Старого Така из холодных вод фиорда Лоппавет. Увлекаемый кораблем, Так подпрыгивает на волнах, словно утыканный дротиками буек.
Гримстад плывет в море навстречу флотилии Аксельта, радостно возвращающегося со славной победой, добытой им у Шлинта. Аксельт направляется к отцовскому кораблю.
— Привет, Гримстад! — кричит он рулевому. Но Гримстад не может решиться сказать ему правду о Старом Таке. Корабль Аксельта подплывает ближе, и он замечает привязанную к планширу веревку, его взгляд скользит по странному якорю, тянущемуся позади корабля: перья от стрел все еще торчат из воды. Так мертв.
— Посмотри, Гримстад! — кричит Аксельт, указывая на свисающую с планшира веревку. — Что там у тебя сзади?
— Это твой отец, — отвечает Гримстад. — Мерзавец Хротрунд и его собаки-лучники предали нас, мой господин!
Все время, пока великий Аксельт бил себя в грудь на палубе, он сквозь пелену горя размышлял, какую подлость задумал Хротрунд: убить Така и захватить его корабль, потом выплыть в море под флагом Старого Така и внезапно напасть на Аксельта, когда его корабли подойдут поближе. После чего, командуя флотилией, Хротрунд возвратился бы в родные края и заявил бы свои права на владения Така, захватил бы замок Аксельта и взял бы силой нежную Туннель.
Все эти мысли роились в голове Аксельта, пока он с огромным усилием тащил веревку, подымая тело Така на борт. Он подумал о том длинном, остром инструменте, который мерзкий Хротрунд приготовил для него, и о том толстом, тупом инструменте, который он приготовил для Гуннель.
Аксельт покрывает свое тело кровью отца, велит своим воинам привязать себя к грот-мачте и сечь стрелами-убийцами, пока его собственная кровь не смешается с кровью отца.
— Как ты, мой господин? — спрашивает его Гримстад.
— Скоро мы будем в замке, — со значением отвечает Аксельт, ему не дает покоя одна любопытная мысль: понравилось бы Гуннель спать с Хротрундом?
Рано утром Кольм обнаружил Богуса спящим за кухонным столом.
— Если ты спустишься к пристани, — сказал ему Кольм, — то мне тоже можно пойти с тобой. — И они отправились к пристани, Трампер с трудом переставлял ноги.
Прилив был высоким; далеко в море, над большим скоплением водорослей и обломками потерпевших крушения лодок, кружили чайки. Трампер продолжал думать о Старом Таке, но когда он взглянул на своего сына, то сразу догадался, о чем думает тот.
— А Моби Дик еще жив? — спросил Кольм. Трампер задумался. «А почему бы и нет? Я не могу обеспечить ребенка Богом, так же как и надежным отцом, но если в этом мире и есть что-то такое, во что стоит верить, то оно должно быть не меньшего размера, чем кит».
— Я думаю, он очень старый, — сказал Кольм. —.
Он старый, да?
— Он еще жив, — ответил Трампер. И они устремили взгляды далеко в море.
Трамперу очень хотелось, чтобы он и вправду мог показать Кольму кита. Если бы он мог выбирать, какое из чудес ему сотворить, го он выбрал бы следующее: заставить залив бурлить и вздыматься, поднять тучу кружащихся над водой чаек, вызвать из морских глубин Великого Белого Кита и вынудить его подпрыгивать, подобно гигантской форели, обдавая берег фонтаном брызг, в то время как они стояли бы, завороженные, и смотрели, как Моби Дик тяжеловесно переворачивается в воде, демонстрируя им свои шрамы, старые гарпуны и другие предметы (но он избавил бы Кольма от зрелища гниющих ран, оставленных хлесткими ударами Эхаба на огромном китовом боку); затем они наблюдали бы, как кит разворачивается и исчезает в море, оставляя им лишь память о себе.
— Он взаправду живой? — спросил Кольм.
— Да, и его никто не трогает.
— Я знаю, — кивнул Кольм.
— Но его почти никто никогда не видит, — добавил Трампер.
— Я знаю.
Но необузданная часть воображения Трампера продолжала заклинать: «Покажись! Старина Дик! Выпрыгни из воды, Моби!» Он знал, что подобное чудо явилось бы огромным подарком не только для Кольма, но и для него самого.
Пора было уезжать. В машине он даже пытался шутить с Бигги и Коутом, сказав им, что он был рад повидаться с ними, но что он понимает, как стесняет их. Он шутил с Бигги на немецком и дурашливо боксировал с Коутом. Затем, как бы продолжая дурачиться, поцеловал на прощание Бигги и погладил ее по заду.
— А ты потихоньку набираешь вес, Бигги, — пошутил он.
Она замялась и посмотрела на Коута. Тот кивнул, и Бигги сказала:
— Это потому, что я беременна.
— Беременна! — радостно воскликнул Кольм. — Она родит ребенка, и у меня будет братик или сестричка!
— Или то и другое, — сказал Коут, и все засмеялись.
Богус не знал, что ему делать с руками, поэтому он протянул одну Коуту.
— Поздравляю, старик, — глухо, словно из-под воды, прозвучал его голос.
Коут уставился в землю и сказал, что он лучше пойдет и проверит, готова ли машина. Трампер еще раз обнял Кольма, а Бигги, отвернув лицо в сторону, но улыбаясь, сказала:
— Будь осторожен. — Коуту? Богусу? Им обоим?
— Я всегда рад видеть вас, — сказал им всем Трампер, после чего уехал.
Глава 36
АКСЕЛЬТА ОДОЛЕВАЮТ СОМНЕНИЯ! ТРАМПЕР НЕУКЛОННО ПРИБЛИЖАЕТСЯ К КОНЦУ!
В Айове его швы отпали сами собой. Теперь в его пенисе образовалась большая дыра. Он задавался вопросом: хотел ли Виньерон сделать ее такой большой? Если сравнивать с тем, к чему он привык, у него теперь был настоящий водосток.
Он решил сходить к доктору, к любому старому доктору; его студенческий страховой полис не мог обеспечить ему услуги специалистов. Он боялся диагноза; при виде его нового члена у какого-нибудь бывшего ветеринара выскочили бы из орбит глаза.
— Так вы говорите, что это сделали в Нью-Йорке?
Но доктором оказался молодой человек из Южной Америки; создавалось впечатление, что всем иностранцам в медицинском колледже доставалась самая приземленная практика. Доктор был просто поражен.
— Это превосходная работа! — сказал он Богусу. — Нет, правда, в первый раз вижу такую исключительно аккуратную миопластику.
— Но отверстие слишком большое, — пожаловался Богус.
— Вовсе нет. Оно совершенно нормальное. Слова доктора шокировали его; они заставили его осознать, каким анормальным он был до этого.
Этот визит к доктору узаконил его развлечения в одиночку в Айове. Он жил в библиотечном алькове с «Аксельтом и Туннель» и спал в свободной комнате подвального этажа доктора Хольстера. По собственному желанию он уходил и приходил через дверь подвала, хотя Хольстер с радостью разрешил ему пользоваться парадной дверью. В воскресенье он обедал с Хольстером и семьей его замужней дочери. В остальное время его рацион состоял из пиццы, пива, сосисок и кофе.
Девушка из соседнего алькова тоже корпела над переводом. Она переводила с фламандского религиозный роман, действие которого происходило в Бругесе. Время от времени они заглядывали друг к другу в словарь, и однажды она пригласила его поужинать у нее дома.
— Хотите верьте, хотите нет, но я хорошо готовлю, — сказала она.
— Верю, — улыбнулся он. — Но я перестал есть.
Он понятия не имел, как выглядела эта девушка, но в смысле библиотечного общения и пользования словарем они остались друзьями. У него не было другой возможности завести друзей. Он даже перестал пить пиво в «Бенни», потому что Бенни постоянно пытался пристать с разговором о какой-то полумистической «старой шайке». Вместо этого каждый вечер Богус выпивал пару кружек в ярко освещенном баре, завсегдатаями которого являлись остатки какого-то общества братьев и сестер.
Однажды вечером один из братьев спросил Богуса, когда он собирается принять ванну.
— Если тебе хочется побить меня, — сказал ему Трампер, — то давай.
Неделю спустя тот же самый парень подошел к нему.
— Я хочу побить тебя, — заявил он.
Трампер не вспомнил его и выполнил компетентную подсечку ногой, поднял парня за ноги и крутанул, словно рычаг в музыкальном автомате.
Друзья-соратники брата вышвырнули Трампера из бара.
— Господи, — пробормотал Богус, обескураженный. — Так он был из этих чокнутых. Он хотел меня обратить!
Но в Айова-Сити насчитывалось не менее двух дюжин баров, к тому же он не так уж много пил.
С мрачной одержимостью и упорством он трудился над переводом поэмы. Он почти закончил ее, когда вспомнил, что в середине осталось много строф, которые он выдумал сам, и еще куски, которые он не перевел совсем. Потом он вспомнил, что некоторые из прежних его примечаний являлись сплошной выдумкой, так же как и часть глоссария терминов.
В глубине души ему хотелось быть таким же честным, как Тюльпен. Она всегда придерживалась только фактов. Поэтому он просто начал сначала, переделывая весь перевод до конца. Он проверил в словаре каждое слово, которое не знал, и обсудил с Хольстером или с девушкой, знавшей фламандский, все те слова, которые не смог найти в словаре. Он написал правдивые примечания для каждой допущенной им вольности и пространное откровенное введение, в котором объяснял, почему он не стал пытаться перевести поэму в стихах, а предпочел сделать это в обыкновенной прозе. «Оригинальные стихи просто ужасны, — писал он. — А мои — еще ужаснее».
Хольстер был поражен. Единственным камнем преткновения между ними было желание Хольстера заставить Трампера сделать некоторые вводные замечания, «определив место» поэмы «Аксельт и Туннель» в перспективе расширения исследований северогерманской литературы.
— Кого это заботит? — спросил Трампер.
— Меня! — воскликнул Хольстер.
И он написал, и это не было ложью. Он упомянул все другие работы, о которых слышал, затем признался, что ничего не знает о произведениях, написанных на языке Фарерских островов. «Я понятия не имею, есть ли какая-нибудь связь между этой поэмой и фарерской литературой того же периода», — писал он.
— Почему бы вам просто не сказать, — заметил ему Хольстер, — что вы предпочитаете не делать поспешных выводов о связи «Аксельта и Туннель» с героическим эпосом Фарерских островов, поскольку вы не занимались тщательным изучением литературы Фарерских островов.
— Потому что я этим не занимался вообще, — возразил Трампер.
Раньше Хольстер мог бы настоять на своем и заявить, что Трамперу следует заняться изучением фарерской литературы, но демонические усилия Трампера произвели на него такое огромное впечатление, что он не стал спорить.
На самом деле он оказался очень милым человеком. Как-то раз за обедом в воскресенье он спросил Трампера:
— Фред, я полагаю, эта работа для вас — что-то вроде терапии?
— А какая работа — нет? — ответил ему Трампер.
Хольстер всячески пытался извлечь его из подвала. Он не возражал против того, чтобы Трампер жил в своем подвальном этаже, словно крот-невидимка, но время от времени он стучался к Богусу и приглашал его к себе наверх выпить.
— Если вы тоже собираетесь выпить, — говорил ему Трампер.
Кроме своей диссертации, Богус изредка писал только письма к Коуту и Бигги, и еще реже — к Тюльпен. Коут отвечал ему и слал фотографии Кольма; раз в месяц Бигги присылала бандероль с носками и нижним бельем, приложив к ним рисунки Кольма.
Но он ничего не знал о Тюльпен. Его письма к ней в основном были просто описанием его жизни в Айове: Трампер в роли отшельника. Но в конце каждого письма он делал приписку: «Я действительно очень хочу тебя видеть».
Наконец он получил от нее весточку. Она прислала ему почтовую открытку с изображением Бронкского зоопарка, в которой написала: «Слова, слова, слова…» — столько раз, сколько уместилось на открытке. В конце она оставила немного места, чтобы Добавить: «Если бы ты хотел меня видеть, то ты бы это сделал».
Но вместо этого он с головой ушел в работу над «Аксельтом и Туннель». И только однажды, когда он услышал, как девушка, знавшая фламандский, плачет в своем алькове, и не встал с места, чтобы спросить, не может ли он ей чем-то помочь, он приостановился и задумался о том, что «Аксельт и Туннель», возможно, не лучший выход.
Поэма «Аксельт и Туннель» заканчивалась очень плохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44