Этот – институт кончает. Этот – трактористом работает, в прошлом году на целину уехал. Этот – на заводе, женился уже, дочка родилась.
Антон смотрел и слушал – и верил всему этому и не верил: слишком много он испытал за последнее время, чтобы принять все за чистую монету с первого слова, слишком много оп видел грязи, чтобы сразу поверить людям! А Кирилл Петрович называл новые и новые имена, и за каждым вставала своя судьба – с печалями, успехами и радостями. И эти радости словно отражались на лице воспитателя, немного угловатом и энергичном, и заставляли его светиться. Увлечение помешало воспитателю заметить переживания своего нового воспитанника, а Шелестов постепенно перевел свой взгляд с фотографий на лицо воспитателя, потом на гвардейский значок, алевший на его поношенном кителе, и спросил:
– Вы в гвардии были?
– В гвардии.
– Танкистом?
– Нет. Авиадесант… А что? Думаешь, это хуже? Ух, брат!.. – Но, боясь, видимо, увлечься нахлынувшими воспоминаниями, Кирилл Петрович перешел к другой стене. – А это уголок «Наши заслуги»: Почетные грамоты за спорт, за самодеятельность… А вот наказ родителей. У нас каждый год собирается родительская конференция. Была она и этим летом и вот приняла обращение к ребятам. Читай!
И Антон читает.
«Дети наши! Милые!
Мы живем в Советской стране, стране сознания, в стране культуры, в обществе передовых людей мира. Наше родительское сердце верит, что вы, тяжело провинившиеся перед народом, поймете свой ошибки и сделаете все для их исправления. Мы верим в ваши успехи и в ваши прекрасные мечты на благо нашей любимой родины.
Пусть вас не смущает и не пугает будущее. Ваша жизнь впереди, и много еще хорошего будет в жизни. Но помните, что только честный, настойчивый человек, любящий труд и общество, достоин называться советским человеком. В труде, в учебе, в служении своему народу заключается красота жизни. Легкая жизнь, нечестный заработок – это скользкий путь, который приводит к презрению и изгнанию из общества. А что может быть лучше, краше, чем любовь и доверие общества?
Желаем вам, дорогие ребята, счастья в будущем, желаем как можно скорее восстановить утерянную вами честь и заслужить гордое звание настоящего советского человека. Ваше будущее в ваших руках».
Эти слова родителей растрогали Антона, Перед ним вдруг как живая встала мама с ее испуганными глазами, с ее вырвавшимся при чтении приговора криком, с кривой улыбкой, которой она силилась скрасить его путь после суда. Углубившись в чтение, он тоже не заметил, как пристально следил за его лицом Кирилл Петрович.
Вот пришел человек, новый и совершенно незнакомый пока воспитанник, уравнение со многими неизвестными. Что он принес с собой? Что вынес из испытаний, через которые прошел? Самооплакивание, жалость к себе? Или протест, или злобу? Духовный паралич или добрую волю и веру в будущее?
– У тебя кто есть – и папа и мама? – спросил Кирилл Петрович, когда Антон прочитал «обращение» до последней точки.
– Нет. Одна мама! – коротко ответил Антон, и в этой решительной краткости было что-то, заставившее воспитателя насторожиться.
– А ну давай-ка побеседуем! – сказал Кирилл Петрович, усаживаясь с Антоном возле стола, накрытого белой простыней вместо скатерти.
Отослав Елкина, он подробно расспросил Антона обо всей его семье – о маме, о бабушке, о Якове Борисовиче и всех родственниках, об отношениях с ними, о школе и вообще о всей предшествовавшей жизни.
– Так!.. – сказал он, когда все ему стало ясно. – Ну, а теперь поговорим о перспективах.
Кирилл Петрович рассказал о жизни колонии – о школе и клубных кружках, о быте, самообслуживании, об отношениях с товарищами, о коллективе и его принципах.
– А теперь поговорим о производстве… Тебя куда тянет?
– Мне все равно.
– Э, нет!.. Так не выйдет! Ты это безразличие бросай, апатию и все такое. Нужно жизнь брать за рога, за самые рога, и крутить ее в свою сторону. А мой тебе совет: берись за слесарное дело. Это – основа всего. У нас есть хороший мастер, Никодим Игнатьевич.
– Кирилл Петрович! А куда мы его положим? – вмещался неожиданно опять появившийся около них Елкин. – Положите рядом со мной. Сазонов в санчасть лег, койка свободна.
– Ну, об этом мы с командиром отделения договоримся, – уклончиво ответил Кирилл Петрович.
– Не доверяете?
– Кажется, вот и ребята идут, – будто не расслышав, сказал Кирилл Петрович, уловив зазвучавшую вдали строевую песню. – Сейчас, значит, обедать, а после обеда, что ж… после обеда на производство пойдем определяться, а потом – на строительство клуба. Хорошо? – Он положил руку Антону на плечо. – И ты прямо включайся! Ничего, Антон, все будет отлично! Главное, не робей! Сила приходит в борьбе. Пойдем атлетов наших встречать!
Они вышли на улицу. На сердце у Антона стало легче. Опасения и страхи насчет «бугров» и «табуреток» куда-то отодвинулись – уж очень на это не было похоже, и, ободренный, Антон решился наконец задать вопрос, все время вертевшийся у него на языке:
– Товарищ капитан!.. А как этот?.. Другой?.. Мишка Шевчук?
– А зачем он тебе? – спросил Кирилл Петрович. – Знаешь что? Выкинь ты его из головы. Живи сам! И помни, тут тебе тоже не легко придется! К тебе всякие советчики будут липнуть – сам соображай! Сумеешь выстоять, сумеешь взять себя в руки, поймешь, что лучше солому есть, честно заработанную, чем совесть свою продавать, – вот тогда из тебя человек выйдет. А будешь туда-сюда, как некоторые, что теперь, мол, умней буду, не сяду по пустякам, тогда считай – пропал. Понятно?
– Понятно! – тихо проговорил Антон.
На дорожке показалась между тем колонна ребят. Они шли по четыре в ряд, в одинаковых черных костюмах, но не очень стройно; и только заметив старшего воспитателя, шедший сбоку командир, высокий и поджарый, подал команду:
– Но-о-гу!
Отделение подтянулось и, четко выбивая шаг, подошло к своему корпусу.
– На месте! Ать-два! Ать-два! – старательно отсчитывал командир. – Отделение, стой! Ать-два!..
Сделав два последних положенных шага, ребята замерли, а командир, вытянувшись, отрапортовал:
– Товарищ старший воспитатель! Девятое отделение прибыло со школьных занятий на обед.
– Почему шли без песни? – спросил капитан.
– А мы только одну кончили, а другую не успели начать, – ответил командир.
– Смир-рно! – скомандовал Кирилл Петрович. – Товарищи воспитанники! К нам прибыл новый товарищ, Антон Шелестов. Встретим его по-дружески, как всегда. Ясно?
– Ясно, товарищ старший воспитатель! – ответил за всех командир.
– Воспитанник Шелестов! – обращаясь к Антону, так же торжественно сказал Кирилл Петрович. – Займите место в строю девятого отделения.
Антон встал в строй.
Так совершен был обряд вступления его в новую жизнь. Но, как многие обряды, он содержал что-то внешнее и поверхностное, и Антону много еще пришлось пережить, прежде чем девятое отделение стало для него по-настоящему своим.
9
Мишка Шевчук размышлял пять дней. За это время начальник каждый день заглядывал на вахту, где эти дни находился новый строптивый воспитанник, или вызывал его к себе. Но Мишка продолжал упорствовать:
– Не хочу. Не нравится. Климат не подходит.
В другой раз опять решительно заявлял:
– Нет. Большевики не сдаются, и я не сдамся.
– Ну и каша же у тебя в голове, – усмехнулся начальник. – Да ты же против большевиков идешь.
– Почему «против»? Большевики сами собой, а я сам собой. Я совсем из другого мира.
– Ах, вот как? А мир, против которого ты ополчился, это какой же? Мир труда и народа. И ты против него? Большевики хотят устроить жизнь как следует, а ты?.. Ты, мало того, мешаешь, ты против идешь!
– Ну ладно! Это вы пионерии своей говорите. А у меня убеждения, и никто меня не может сломить.
– Убеждения!.. Никаких убеждений у тебя нет. Ты просто трус!
– Кто? Я?
– Да! Ты! Ты боишься актива, каких-то «бугров»…
– Боюсь? – на лице Мишки проступила отчаянная решимость. – Да пусть меня только тронут – трое мертвых лежать будут.
– Может, немножко множко: трое-то?
– А вот посмотрите! Я вам тоже веселую пятницу сделаю.
– Какую веселую пятницу?
– Такую. Обыкновенную.
– Подожди, подожди! О чем ты говоришь? Ты в какой колонии был?
Мишка назвал колонию, и начальник вспомнил, что там именно был какой-то непорядок, отмеченный в свое время в приказе. О нем говорилось и на совещании. Это и была, очевидно, та «веселая пятница». Начальник попробовал расспросить Мишку поподробнее, но тот хитро улыбнулся – «дураков ищете!» – и разговор снова не состоялся.
Начальник мог ввести его в зону насильно – вызвать двух надзирателей, и они под руки препроводили бы Шевчука в отделение. А дальше? Мишка не из таких, чтобы ягненком идти под руку с вахтерами – он стал бы брыкаться, кусаться, и, пожалуй, двум вахтерам с ним бы не справиться. И какая бы это была картина. И как бы все это подействовало на остальных ребят, да и на самого Мишку: «насилие», «издевательство», «ломают руки», «бьют»!
И начальник опять вызывал его к себе и предлагал сесть в кресло.
– Ну, как твои рога? На хранение у вахтера оставил или как?
Мишка в кресло садиться отказывался и на шутку не поддавался. Тогда начальник заводил окольные разговоры и, слово к слову, опять пытался выудить заинтересовавшую его историю «веселой пятницы». Это казалось ему очень важным и должно было объяснить – что же пугает Мишку, почему он так боится «бугров» и так не верит активу? Что преступники настроены против тех, кто становится на путь исправления, – это естественно; что они стараются вести за собой молодежь – это тоже естественно, но в истории этого дерзкого и как щитом прикрывающегося этой дерзостью парнишки могло быть и что-то личное, свое.
Не первый год работал подполковник Евстигнеев начальником колонии. Без большого энтузиазма принял он, вернувшись с войны, это назначение, пробовал отказываться, но – дело партийное! – пришлось согласиться. А потом втянулся в работу и полюбил, полюбил ребят и эту непрерывную, ни на одну минуту не прекращавшуюся борьбу. Интересно! Интересно принять вот такого ерша, провозиться с ним и год, и два, сколько потребуется, а потом пожать ему на прощанье руку и затем получить от него издалека письмо со словами благодарности.
А разве это не партийный долг и к тому же человеческая обязанность – спасти ребят и свести на нет наши потери? Как на фронте радость победы не снимала в нем боль о погибших, так и тут Максим Кузьмич не мог забыть о потерях. Только потери на войне были невозвратны, а здесь еще можно бороться! Не всех, конечно, удастся спасти, но многие могут быть возвращены в общество. И в этом для него открывалась поэзия его труда: бороться за каждого, в человеке видеть человека, его возможности и его будущее. Отсюда – доверие, иногда, может быть, излишнее, даже промахи, даже ошибки. Но по голосу совести он считал, что лучше лишний раз поверить, чем оскорбить человека недоверием. Максим Кузьмич знал при этом, что доверчивость часто рискованна. И по старой военной привычке он считал для себя обязательным знать противника, соразмерять его силы со своими, угадывать маневры и ухищрения. Вот почему он старался разобраться в тех процессах, которые происходят в преступной среде, старался потому, что отголоски проникали и сюда, за стены колонии, – все стены проницаемы. Проникла сюда, пусть в ослабленном и приглушенном виде, вражда «мастей» и группировок. Отсюда два лагеря: «актив» и «рецидив», а между ними то, что бывает во всяком «между», – одни склонны туда, другие – сюда, а третьи не прочь увязать одно и другое. И самое страшное – перелицовка, стремление войти в актив, примазаться, чтобы получить какие-то права и преимущества. И самое трудное: распознать, отличить подлинного активиста от «двойника», который хитрит, темнит и ловчит, используя положение активиста в своих личных, а иной раз и темных целях. И самое опасное: проглядеть.
И все зависит от зоркости глаз.
Вот почему подполковник Евстигнеев так настойчиво выпытывал у Мишки историю «веселой пятницы» – чтобы из ошибок товарищей извлечь какие-то уроки. В чем виноваты были ребята и в чем виновата колония? Кто верховодил в активе и кто восстал против тех, кто верховодил? И почему?
Как получилось все, Мишка не знал, да и не думал об этом, но когда он говорил теперь о «змее», который «пиратничал» – перед начальством представлялся хорошим командиром, а сам бил сапогом по морде, отбирал у ребят вещи и обедал отдельно, – у него дрожал голос.
– Дрова пилить заставят, а пила без зубьев, не берет. А командиры и шестерня, холуи ихние, сидят, на гитаре играют, смеются.
– А воспитатели?
– А воспитатели что?.. Воспитателям лишь бы порядок. Может, не верите?
– Почему же не верю? Верю. Только ты что-нибудь просто напутал.
– И ничего не напутал, говорю как есть, – обиделся Мишка. – А не верите, мне тоже наплевать на это с высокой горки. Вы всегда дружка за дружку стоите. И в колонию вашу я все равно не пойду, не по моему она нраву.
Пришлось снова предложить Мишке пойти и подумать.
Что думал он и что в конце концов надумал, обнаружилось много позже, но тут произошло одно малоприметное обстоятельство, заставившее Мишку неожиданно переменить решение. Караульный, выводя его «на оправку», засмотрелся, и Мишка получил возможность перекинуться несколькими словами с одним оказавшимся рядом пареньком.
– У вас воры есть?
– Есть, – боязливо оглянувшись, ответил паренек.
– Сколько рыл?
– А кто их знает. А ты что – упираешься?
– Ага.
– Входи. «Держать мазу» будем.
– А ты сам-то кто? Какой масти?
Но в это время караульный окликнул Мишку, и он так и не узнал ни «масти» своего случайного собеседника, ни фамилии, ни отделения, в котором его можно искать. Но разговор этот произвел на него впечатление: если один единомышленник попался ему сразу же, с первой встречи, значит, они тут есть, и, продумав всю ночь, Мишка на другой день заявил о своем желании говорить с «хозяином».
Начальник его вызвал сразу и заметил замысловатую ухмылочку, бродившую на лице Мишки.
– Ну, раз сунул рог свой, придется мочить до конца. Вхожу в зону! Давайте договариваться! – сказал Шевчук, всем своим видом и поведением подчеркивая полную независимость.
– А что нам договариваться? – спросил начальник, стараясь разгадать смысл Мишкиной ухмылки. – Будем жить.
– Не будут трогать – буду жить. Я никого не касаюсь, и меня пусть никто не касается. Буду сам по себе жить.
– А как же ты думаешь в коллективе жить и никого не касаться?
– А что мне коллектив? Я – так!
Подполковник усмехнулся.
– Ну и каша у тебя в голове. Ну ладно! Там видно будет! Только я тебе, Михаил Илларионович, вот что скажу: душа у тебя затемненная, очень нездоровым духом пропитанная. Насквозь! Тебе много думать нужно.
Определили Мишку, как и Антона, в третий отряд, к капитану Шукайло, только в другое, одиннадцатое отделение, где воспитателем был Суслин Ермолай Ермолаевич. Шевчука также одели в черный костюм и поставили в строй – он стал воспитанником и как будто растворился в общей массе. Но этого «как будто» хватило только на несколько дней.
10
Туман постепенно рассеялся. Тюремная «наволочь» тоже понемногу сползала. Когда Антон по привычке кровать назвал нарами, его остановили: «Какие такие нары?»
Это был его сосед по койке Слава Дунаев. Ему не шло уменьшительное имя: он был высокого роста, плотный, кряжистый, но все его звали – Славик. Он всегда был подтянут, подобран, аккуратно подпоясан и производил впечатление очень домашнего, ни в чем дурном не замешанного мальчика. На самом деле, как впоследствии узнал Антон, Дунаев тоже основательно напутал в жизни. Но все для него, очевидно, было в прошлом и совсем не оставило следа. Круглое, мягкое, с мягкими же пухлыми губами, небольшим, усыпанным веснушками носом и светлыми, не очень заметными бровями лицо его было располагающим и дружелюбным.
Дунаев встретил Антона приветливо. В первый же день, когда после обеда они вышли на строительство клуба, Дунаев с носилками в руках спросил Антона:
– У тебя пара есть? Пойдем со мной.
Антон согласился, и они стали работать вместе – большой и высокий, только что оштукатуренный зал нужно было очистить от строительного мусора, и вереницы ребят шли с носилками взад и вперед, в одну дверь входили, в другую выходили и выносили битый кирпич, обломки досок, стружки и известковую пыль. С непривычки у Антона скоро заболели руки, но Дунаев, видимо, не уставал, и Антону приходилось тянуться за ним. Не обращая внимания на осенний холодок, Дунаев снял даже гимнастерку, и под желтой выцветшей майкой заиграла его мускулистая грудь и иногда были видны края какой-то татуировки. Антону любопытно было узнать, что там изображено, и он всматривался в синие разводы, не решаясь спросить.
– Что подглядываешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Антон смотрел и слушал – и верил всему этому и не верил: слишком много он испытал за последнее время, чтобы принять все за чистую монету с первого слова, слишком много оп видел грязи, чтобы сразу поверить людям! А Кирилл Петрович называл новые и новые имена, и за каждым вставала своя судьба – с печалями, успехами и радостями. И эти радости словно отражались на лице воспитателя, немного угловатом и энергичном, и заставляли его светиться. Увлечение помешало воспитателю заметить переживания своего нового воспитанника, а Шелестов постепенно перевел свой взгляд с фотографий на лицо воспитателя, потом на гвардейский значок, алевший на его поношенном кителе, и спросил:
– Вы в гвардии были?
– В гвардии.
– Танкистом?
– Нет. Авиадесант… А что? Думаешь, это хуже? Ух, брат!.. – Но, боясь, видимо, увлечься нахлынувшими воспоминаниями, Кирилл Петрович перешел к другой стене. – А это уголок «Наши заслуги»: Почетные грамоты за спорт, за самодеятельность… А вот наказ родителей. У нас каждый год собирается родительская конференция. Была она и этим летом и вот приняла обращение к ребятам. Читай!
И Антон читает.
«Дети наши! Милые!
Мы живем в Советской стране, стране сознания, в стране культуры, в обществе передовых людей мира. Наше родительское сердце верит, что вы, тяжело провинившиеся перед народом, поймете свой ошибки и сделаете все для их исправления. Мы верим в ваши успехи и в ваши прекрасные мечты на благо нашей любимой родины.
Пусть вас не смущает и не пугает будущее. Ваша жизнь впереди, и много еще хорошего будет в жизни. Но помните, что только честный, настойчивый человек, любящий труд и общество, достоин называться советским человеком. В труде, в учебе, в служении своему народу заключается красота жизни. Легкая жизнь, нечестный заработок – это скользкий путь, который приводит к презрению и изгнанию из общества. А что может быть лучше, краше, чем любовь и доверие общества?
Желаем вам, дорогие ребята, счастья в будущем, желаем как можно скорее восстановить утерянную вами честь и заслужить гордое звание настоящего советского человека. Ваше будущее в ваших руках».
Эти слова родителей растрогали Антона, Перед ним вдруг как живая встала мама с ее испуганными глазами, с ее вырвавшимся при чтении приговора криком, с кривой улыбкой, которой она силилась скрасить его путь после суда. Углубившись в чтение, он тоже не заметил, как пристально следил за его лицом Кирилл Петрович.
Вот пришел человек, новый и совершенно незнакомый пока воспитанник, уравнение со многими неизвестными. Что он принес с собой? Что вынес из испытаний, через которые прошел? Самооплакивание, жалость к себе? Или протест, или злобу? Духовный паралич или добрую волю и веру в будущее?
– У тебя кто есть – и папа и мама? – спросил Кирилл Петрович, когда Антон прочитал «обращение» до последней точки.
– Нет. Одна мама! – коротко ответил Антон, и в этой решительной краткости было что-то, заставившее воспитателя насторожиться.
– А ну давай-ка побеседуем! – сказал Кирилл Петрович, усаживаясь с Антоном возле стола, накрытого белой простыней вместо скатерти.
Отослав Елкина, он подробно расспросил Антона обо всей его семье – о маме, о бабушке, о Якове Борисовиче и всех родственниках, об отношениях с ними, о школе и вообще о всей предшествовавшей жизни.
– Так!.. – сказал он, когда все ему стало ясно. – Ну, а теперь поговорим о перспективах.
Кирилл Петрович рассказал о жизни колонии – о школе и клубных кружках, о быте, самообслуживании, об отношениях с товарищами, о коллективе и его принципах.
– А теперь поговорим о производстве… Тебя куда тянет?
– Мне все равно.
– Э, нет!.. Так не выйдет! Ты это безразличие бросай, апатию и все такое. Нужно жизнь брать за рога, за самые рога, и крутить ее в свою сторону. А мой тебе совет: берись за слесарное дело. Это – основа всего. У нас есть хороший мастер, Никодим Игнатьевич.
– Кирилл Петрович! А куда мы его положим? – вмещался неожиданно опять появившийся около них Елкин. – Положите рядом со мной. Сазонов в санчасть лег, койка свободна.
– Ну, об этом мы с командиром отделения договоримся, – уклончиво ответил Кирилл Петрович.
– Не доверяете?
– Кажется, вот и ребята идут, – будто не расслышав, сказал Кирилл Петрович, уловив зазвучавшую вдали строевую песню. – Сейчас, значит, обедать, а после обеда, что ж… после обеда на производство пойдем определяться, а потом – на строительство клуба. Хорошо? – Он положил руку Антону на плечо. – И ты прямо включайся! Ничего, Антон, все будет отлично! Главное, не робей! Сила приходит в борьбе. Пойдем атлетов наших встречать!
Они вышли на улицу. На сердце у Антона стало легче. Опасения и страхи насчет «бугров» и «табуреток» куда-то отодвинулись – уж очень на это не было похоже, и, ободренный, Антон решился наконец задать вопрос, все время вертевшийся у него на языке:
– Товарищ капитан!.. А как этот?.. Другой?.. Мишка Шевчук?
– А зачем он тебе? – спросил Кирилл Петрович. – Знаешь что? Выкинь ты его из головы. Живи сам! И помни, тут тебе тоже не легко придется! К тебе всякие советчики будут липнуть – сам соображай! Сумеешь выстоять, сумеешь взять себя в руки, поймешь, что лучше солому есть, честно заработанную, чем совесть свою продавать, – вот тогда из тебя человек выйдет. А будешь туда-сюда, как некоторые, что теперь, мол, умней буду, не сяду по пустякам, тогда считай – пропал. Понятно?
– Понятно! – тихо проговорил Антон.
На дорожке показалась между тем колонна ребят. Они шли по четыре в ряд, в одинаковых черных костюмах, но не очень стройно; и только заметив старшего воспитателя, шедший сбоку командир, высокий и поджарый, подал команду:
– Но-о-гу!
Отделение подтянулось и, четко выбивая шаг, подошло к своему корпусу.
– На месте! Ать-два! Ать-два! – старательно отсчитывал командир. – Отделение, стой! Ать-два!..
Сделав два последних положенных шага, ребята замерли, а командир, вытянувшись, отрапортовал:
– Товарищ старший воспитатель! Девятое отделение прибыло со школьных занятий на обед.
– Почему шли без песни? – спросил капитан.
– А мы только одну кончили, а другую не успели начать, – ответил командир.
– Смир-рно! – скомандовал Кирилл Петрович. – Товарищи воспитанники! К нам прибыл новый товарищ, Антон Шелестов. Встретим его по-дружески, как всегда. Ясно?
– Ясно, товарищ старший воспитатель! – ответил за всех командир.
– Воспитанник Шелестов! – обращаясь к Антону, так же торжественно сказал Кирилл Петрович. – Займите место в строю девятого отделения.
Антон встал в строй.
Так совершен был обряд вступления его в новую жизнь. Но, как многие обряды, он содержал что-то внешнее и поверхностное, и Антону много еще пришлось пережить, прежде чем девятое отделение стало для него по-настоящему своим.
9
Мишка Шевчук размышлял пять дней. За это время начальник каждый день заглядывал на вахту, где эти дни находился новый строптивый воспитанник, или вызывал его к себе. Но Мишка продолжал упорствовать:
– Не хочу. Не нравится. Климат не подходит.
В другой раз опять решительно заявлял:
– Нет. Большевики не сдаются, и я не сдамся.
– Ну и каша же у тебя в голове, – усмехнулся начальник. – Да ты же против большевиков идешь.
– Почему «против»? Большевики сами собой, а я сам собой. Я совсем из другого мира.
– Ах, вот как? А мир, против которого ты ополчился, это какой же? Мир труда и народа. И ты против него? Большевики хотят устроить жизнь как следует, а ты?.. Ты, мало того, мешаешь, ты против идешь!
– Ну ладно! Это вы пионерии своей говорите. А у меня убеждения, и никто меня не может сломить.
– Убеждения!.. Никаких убеждений у тебя нет. Ты просто трус!
– Кто? Я?
– Да! Ты! Ты боишься актива, каких-то «бугров»…
– Боюсь? – на лице Мишки проступила отчаянная решимость. – Да пусть меня только тронут – трое мертвых лежать будут.
– Может, немножко множко: трое-то?
– А вот посмотрите! Я вам тоже веселую пятницу сделаю.
– Какую веселую пятницу?
– Такую. Обыкновенную.
– Подожди, подожди! О чем ты говоришь? Ты в какой колонии был?
Мишка назвал колонию, и начальник вспомнил, что там именно был какой-то непорядок, отмеченный в свое время в приказе. О нем говорилось и на совещании. Это и была, очевидно, та «веселая пятница». Начальник попробовал расспросить Мишку поподробнее, но тот хитро улыбнулся – «дураков ищете!» – и разговор снова не состоялся.
Начальник мог ввести его в зону насильно – вызвать двух надзирателей, и они под руки препроводили бы Шевчука в отделение. А дальше? Мишка не из таких, чтобы ягненком идти под руку с вахтерами – он стал бы брыкаться, кусаться, и, пожалуй, двум вахтерам с ним бы не справиться. И какая бы это была картина. И как бы все это подействовало на остальных ребят, да и на самого Мишку: «насилие», «издевательство», «ломают руки», «бьют»!
И начальник опять вызывал его к себе и предлагал сесть в кресло.
– Ну, как твои рога? На хранение у вахтера оставил или как?
Мишка в кресло садиться отказывался и на шутку не поддавался. Тогда начальник заводил окольные разговоры и, слово к слову, опять пытался выудить заинтересовавшую его историю «веселой пятницы». Это казалось ему очень важным и должно было объяснить – что же пугает Мишку, почему он так боится «бугров» и так не верит активу? Что преступники настроены против тех, кто становится на путь исправления, – это естественно; что они стараются вести за собой молодежь – это тоже естественно, но в истории этого дерзкого и как щитом прикрывающегося этой дерзостью парнишки могло быть и что-то личное, свое.
Не первый год работал подполковник Евстигнеев начальником колонии. Без большого энтузиазма принял он, вернувшись с войны, это назначение, пробовал отказываться, но – дело партийное! – пришлось согласиться. А потом втянулся в работу и полюбил, полюбил ребят и эту непрерывную, ни на одну минуту не прекращавшуюся борьбу. Интересно! Интересно принять вот такого ерша, провозиться с ним и год, и два, сколько потребуется, а потом пожать ему на прощанье руку и затем получить от него издалека письмо со словами благодарности.
А разве это не партийный долг и к тому же человеческая обязанность – спасти ребят и свести на нет наши потери? Как на фронте радость победы не снимала в нем боль о погибших, так и тут Максим Кузьмич не мог забыть о потерях. Только потери на войне были невозвратны, а здесь еще можно бороться! Не всех, конечно, удастся спасти, но многие могут быть возвращены в общество. И в этом для него открывалась поэзия его труда: бороться за каждого, в человеке видеть человека, его возможности и его будущее. Отсюда – доверие, иногда, может быть, излишнее, даже промахи, даже ошибки. Но по голосу совести он считал, что лучше лишний раз поверить, чем оскорбить человека недоверием. Максим Кузьмич знал при этом, что доверчивость часто рискованна. И по старой военной привычке он считал для себя обязательным знать противника, соразмерять его силы со своими, угадывать маневры и ухищрения. Вот почему он старался разобраться в тех процессах, которые происходят в преступной среде, старался потому, что отголоски проникали и сюда, за стены колонии, – все стены проницаемы. Проникла сюда, пусть в ослабленном и приглушенном виде, вражда «мастей» и группировок. Отсюда два лагеря: «актив» и «рецидив», а между ними то, что бывает во всяком «между», – одни склонны туда, другие – сюда, а третьи не прочь увязать одно и другое. И самое страшное – перелицовка, стремление войти в актив, примазаться, чтобы получить какие-то права и преимущества. И самое трудное: распознать, отличить подлинного активиста от «двойника», который хитрит, темнит и ловчит, используя положение активиста в своих личных, а иной раз и темных целях. И самое опасное: проглядеть.
И все зависит от зоркости глаз.
Вот почему подполковник Евстигнеев так настойчиво выпытывал у Мишки историю «веселой пятницы» – чтобы из ошибок товарищей извлечь какие-то уроки. В чем виноваты были ребята и в чем виновата колония? Кто верховодил в активе и кто восстал против тех, кто верховодил? И почему?
Как получилось все, Мишка не знал, да и не думал об этом, но когда он говорил теперь о «змее», который «пиратничал» – перед начальством представлялся хорошим командиром, а сам бил сапогом по морде, отбирал у ребят вещи и обедал отдельно, – у него дрожал голос.
– Дрова пилить заставят, а пила без зубьев, не берет. А командиры и шестерня, холуи ихние, сидят, на гитаре играют, смеются.
– А воспитатели?
– А воспитатели что?.. Воспитателям лишь бы порядок. Может, не верите?
– Почему же не верю? Верю. Только ты что-нибудь просто напутал.
– И ничего не напутал, говорю как есть, – обиделся Мишка. – А не верите, мне тоже наплевать на это с высокой горки. Вы всегда дружка за дружку стоите. И в колонию вашу я все равно не пойду, не по моему она нраву.
Пришлось снова предложить Мишке пойти и подумать.
Что думал он и что в конце концов надумал, обнаружилось много позже, но тут произошло одно малоприметное обстоятельство, заставившее Мишку неожиданно переменить решение. Караульный, выводя его «на оправку», засмотрелся, и Мишка получил возможность перекинуться несколькими словами с одним оказавшимся рядом пареньком.
– У вас воры есть?
– Есть, – боязливо оглянувшись, ответил паренек.
– Сколько рыл?
– А кто их знает. А ты что – упираешься?
– Ага.
– Входи. «Держать мазу» будем.
– А ты сам-то кто? Какой масти?
Но в это время караульный окликнул Мишку, и он так и не узнал ни «масти» своего случайного собеседника, ни фамилии, ни отделения, в котором его можно искать. Но разговор этот произвел на него впечатление: если один единомышленник попался ему сразу же, с первой встречи, значит, они тут есть, и, продумав всю ночь, Мишка на другой день заявил о своем желании говорить с «хозяином».
Начальник его вызвал сразу и заметил замысловатую ухмылочку, бродившую на лице Мишки.
– Ну, раз сунул рог свой, придется мочить до конца. Вхожу в зону! Давайте договариваться! – сказал Шевчук, всем своим видом и поведением подчеркивая полную независимость.
– А что нам договариваться? – спросил начальник, стараясь разгадать смысл Мишкиной ухмылки. – Будем жить.
– Не будут трогать – буду жить. Я никого не касаюсь, и меня пусть никто не касается. Буду сам по себе жить.
– А как же ты думаешь в коллективе жить и никого не касаться?
– А что мне коллектив? Я – так!
Подполковник усмехнулся.
– Ну и каша у тебя в голове. Ну ладно! Там видно будет! Только я тебе, Михаил Илларионович, вот что скажу: душа у тебя затемненная, очень нездоровым духом пропитанная. Насквозь! Тебе много думать нужно.
Определили Мишку, как и Антона, в третий отряд, к капитану Шукайло, только в другое, одиннадцатое отделение, где воспитателем был Суслин Ермолай Ермолаевич. Шевчука также одели в черный костюм и поставили в строй – он стал воспитанником и как будто растворился в общей массе. Но этого «как будто» хватило только на несколько дней.
10
Туман постепенно рассеялся. Тюремная «наволочь» тоже понемногу сползала. Когда Антон по привычке кровать назвал нарами, его остановили: «Какие такие нары?»
Это был его сосед по койке Слава Дунаев. Ему не шло уменьшительное имя: он был высокого роста, плотный, кряжистый, но все его звали – Славик. Он всегда был подтянут, подобран, аккуратно подпоясан и производил впечатление очень домашнего, ни в чем дурном не замешанного мальчика. На самом деле, как впоследствии узнал Антон, Дунаев тоже основательно напутал в жизни. Но все для него, очевидно, было в прошлом и совсем не оставило следа. Круглое, мягкое, с мягкими же пухлыми губами, небольшим, усыпанным веснушками носом и светлыми, не очень заметными бровями лицо его было располагающим и дружелюбным.
Дунаев встретил Антона приветливо. В первый же день, когда после обеда они вышли на строительство клуба, Дунаев с носилками в руках спросил Антона:
– У тебя пара есть? Пойдем со мной.
Антон согласился, и они стали работать вместе – большой и высокий, только что оштукатуренный зал нужно было очистить от строительного мусора, и вереницы ребят шли с носилками взад и вперед, в одну дверь входили, в другую выходили и выносили битый кирпич, обломки досок, стружки и известковую пыль. С непривычки у Антона скоро заболели руки, но Дунаев, видимо, не уставал, и Антону приходилось тянуться за ним. Не обращая внимания на осенний холодок, Дунаев снял даже гимнастерку, и под желтой выцветшей майкой заиграла его мускулистая грудь и иногда были видны края какой-то татуировки. Антону любопытно было узнать, что там изображено, и он всматривался в синие разводы, не решаясь спросить.
– Что подглядываешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51