– Ито не всегда, – согласился начальник. – Я уверен, например, что для такого, как Шелестов, достаточно было суда, одного факта суда, и все! Вы заметили, как он смутился, когда я спросил его о прошлом?
– Вот именно! – как бы даже обрадовался Кирилл Петрович. – Кстати, Макаренко, как известно, был против всех этих напоминаний.
– Да, это известно! – перебил его подполковник. – Макаренко считал, что все должно быть оставлено за порогом. Но… но, Кирилл Петрович! Иногда не мешает подумать и самим, без ссылок и цитат. Честное слово! Времена-то меняются!
– А почему должно меняться наше отношение к ребятам? – упорствовал Кирилл Петрович. – Ребята ведь те же!
– Не знаю! – усомнился Максим Кузьмич. – И те же и не те же. Вопросы эти большие, и не здесь их решать, но на учебно-воспитательном совете поговорить о них не мешало бы. Разве наши ребята такие же, как у Макаренко? И уровень другой, и путь другой. Во времена Макаренко – беспризорность, голод, разруха, наследие прошлого. Стихия! У нас – другое. Все – тоньше, глубже, сложнее. Теперь это преступление против нашего настоящего.
– И против будущего, – добавил капитан Шукайло.
– И против будущего! – согласился Максим Кузьмич. – Значит, и относиться к нашим ребятам нужно по-другому, и, может быть, не помешает иногда и напоминание. Не простое напоминание. Осознание! Не укор, а оценка! Элемент сознательности, активности в переоценке своей жизни. Так, по-моему!.. И вот этой активности, осознанности Шелестов пока не обнаружил.
– Какая у него статья-то? – поинтересовался майор Лагутин.
– А какое это имеет значение: статья, срок? – ответил ему начальник. – Важна степень преступности и развращенности. У Шелестова все это наносное, и с ним решаем так: все эти песни, напетые тюрьмой, в нем нужно глушить и всю тюремную наволочь счищать. Сегодня же в работу, на строительство клуба. И сразу же в производственную мастерскую. Обязательно!
– В какую? – спросил капитан Шукайло.
– Выясните. И интересы его выясните, и наличие мест. Выясняйте и определяйте. Так же будем решать и со школой. На него нужно активное и энергичное воздействие. Чтобы тянулся, а не раскисал! Вот такую задачу и поставьте перед учителями, Николай Петрович! И вы, Кирилл Петрович, тоже обратите внимание.
– Понятно.
– Поехали дальше. Кирилл Петрович, раз уже сели у дверей, будьте любезны, пригласите Шевчука.
Шевчук вошел с форсом, надвинув на один глаз клетчатую кепку, руки в брюки, с иронической ухмылкой на лице. Он выдержал упорный взгляд подполковника и вызывающе отставил ногу.
– Кепка! – строго сказал подполковник.
Мишка посмотрел на него, как бы не понимая, в чем дело.
– Снять кепку. Стать как положено!
– П-жалуйста!
Шевчук не спеша стащил кепку с головы, чуть-чуть подтянул выставленную вперед ногу, и вдруг уши у него задвигались, как у овчарки.
– Брось паясничать! Не в цирке! Фамилия? – спросил подполковник.
– Там все прописано. Чего зря спрашивать? – процедил сквозь зубы Мишка, и теперь волосы на его голове стали ходить взад и вперед.
Но и это ни на кого не произвело впечатления, а подполковник стал еще строже.
– Изволь отвечать. Фамилия, имя, отчество?
– Ну, Шевчук, Михаил Илларионович. Как Кутузов.
– Похож! – раздался чей-то иронический голос.
– Вторая судимость?
– Ага!
– Что за «ага»?.. Первая за что?
– А я не запоминаю разные варианты.
– Освобожден досрочно?
– Досрочно.
– И опять.
– Как видите.
Пристальным, изучающим взглядом подполковник смотрел на Мишку, а тот, отставив опять ногу, стал блуждать глазами по стенам, потолку, глянул в окно и наконец уставился в пол.
– Подними глаза! – сказал подполковник.
– А у меня такой привычки нет, не выработалась, – ответил Шевчук упрямо, изучая рисунок ковра.
– А знаешь, у кого такой привычки нет? – заметил майор. – У кого совесть нечиста.
– Ну, насчет совести вы пионерам говорите, а нам это нужно как рыбе зонтик. И вообще напрасно время тратите: меня морально не возьмешь!
– А знаешь, что я тебе скажу, Михаил Илларионович! – уже без строгости, а с легкой, не то добродушной, не то шутливой улыбкой сказал подполковник. – Дураков-то не сеют, они сами родятся.
– Понятно! – тоже улыбнулся Мишка. – Ну что ж, с дурака спросу меньше.
– Голова, я вижу, у тебя совсем не так пляшет. Давай-ка лучше о будущем думать, – продолжал подполковник.
– А что о нем думать? Мне только на волю выйти – я себя покажу.
– Ты сначала выйди, а там видно будет, где ты приземлишься, – вмешался опять заместитель начальника. – Есть голова на плечах – одумаешься, а нету – пропадешь.
– А это не ваша печаль, – пренебрежительно ответил Мишка. – У каждого своя голова – как хочет, так а пляшет.
– И кого ты из себя строишь? – все больше вглядываясь в него, спросил подполковник. – Мы ведь всяких видали.
– На том сидите, – усмехнулся Шевчук.
– А как же? На том сидим! Так что ты эти штучки брось. Давай-ка лучше о профессии думать. Какую выбираешь: слесаря, токаря, литейщика? Или, может, строителем хочешь быть? Любую!
– А у меня профессия есть.
– Это какая же?
– Вор.
– И что же ты – всю жизнь думаешь воровать?
– Я на то создан, – с напыщенной важностью ответил Шевчук. – Был вором, вором и останусь и считаю это за гордость.
– Та-ак!.. Ну, а если все будут воровать?
– Все не смогут. Это не начальником в кресле сидеть. На это сила нужна.
– Ты думаешь? – прищурив на него глаза, спросил начальник.
– Я думаю! – точно так же прищурил глаза Шевчук. – И техника нужна.
– Насчет техники – это правильно! – согласился подполковник. – Кто чему учился. А насчет силы… Может, наоборот? Сила нужна, чтобы отойти от этих дел?
– На это подлость нужна!
– А может, тоже наоборот? Как понимать подлость!
– Подлость есть нарушение воровских законов. За это нож полагается.
Сквозь кривую пренебрежительную полуусмешку, с которой Шевчук вел свой поединок с начальником, блеснуло вдруг что-то исступленное и диковатое, заставившее всех сразу примолкнуть и насторожиться: этим людям, по многу лет работающим в колониях, действительно приходилось видеть всяких, но такие тоже попадались не часто.
– И ничего вы от меня не добьетесь! – все больше распаляясь, продолжал Шевчук. – И в зону я не поднимусь, хоть режьте. Я решил жизнь посвятить преступному миру, а здесь мои враги. Чтобы бугры мне ребра ломали, табуретки на головы надевали…
– А у нас бугров нет, – заметил подполковник – у нас командиры.
– Ну, все равно бугры. Актив! Не пойду я к вам! Не пойду!
Исступление, сначала лишь блеснувшее у Мишки, разгоралось все больше и больше. Его бледное, испитое лицо стало дергаться, и он, сжав кулаки, напрягся, точно готовый к прыжку. И кажется, если бы не сидело здесь десять – двенадцать человек, он бросился бы через стол на начальника. А начальник опять смерил его пристальным, сделавшимся сразу очень спокойным, но по-прежнему изучающим взглядом и вдруг сказал:
– А палец где сбил?
Шевчук сразу замолчал, посмотрел на начальника, потом на сбитый палец и уронил кепку, но тут же нагнулся и поднял ее.
– Ногти отрастил! – как будто ничего не заметив, покачал головою начальник. – Ну? В каком классе учиться будешь?
– Ни в каком я не буду учиться, – еще больше обозлился Мишка. – И вы эти приемчики бросьте. Не подловите!
– А почему зуба нет? – опять, словно не замечая его раздражения, спросил майор.
– Не вырос.
– Будем вставлять.
– Смотрите последние не выбейте!
Шевчук дерзко, с вызовом глянул на подполковника, но на лице его опять не обнаружил ни раздражения, ни гнева.
– А чем заниматься любишь? – спросил начальник клуба. – В футбол играешь, в шахматы?
– В карты играю.
– Ну, в карты у нас играть нельзя.
– А я без карт не могу, инстинкт выработался.
– А проиграешься, чем расплачиваться будешь?
– Я не проиграюсь. Я все время выигрываю.
– Это почему же?
– Секрет знаю.
– Сколько классов-то кончил? – спросил директор школы.
– Четыре класса, пятый коридор.
– А что читал? Что любишь читать?
– Да мало ли их! – пожал плечами Мишка. – Ну, Джека Лондона читал и другие. Про любовь, про войну.
– Про преступления, – подсказал директор школы.
– Ну, это само собой. С убийствами!
– Отец есть? – спросил подполковник,
– Нету.
– Мать?
– Тоже нету. Никого у меня нету.
Больше часа шел этот поединок с исступленным, одичавшим упрямцем, решившим во что бы то ни стало отстоять втиснутую кем-то в его голову напыщенную «воровскую гордость». Люди посматривали на часы, на столе у начальника звонил телефон, и он, взяв трубку, снова опускал ее на рычаг, не прерывая разговора. А Шевчук все стоял и требовал, чтобы его отправили во «взрослую» колонию или в «режимку» – куда угодно, лишь бы не оставаться здесь, во власти ненавистного ему «актива».
– Ну хорошо, Михаил! – решил наконец подполковник. – На сегодня, пожалуй, хватит. Иди поразмышляй!
– Эрудированный товарищ! – покачал головою директор школы, когда Шевчук с тем же форсом, сдвинув на затылок кепку, вышел.
– А может, его и действительно прямо в колонию со строгим режимом переправить? – предложил майор Лагутин.
– Что значит «переправить»? – вспыхнул подполковник. – Не тару, не бочку пустую берем.
– Но у нас их пятьсот человек, – заметил майор. – Мы только что приняли Шелестова, и вот рядом с ним – Шевчук. И если он с самого начала так проявляет себя, зачем нам эту заразу брать?
– Не испытав и ничего не сделав? – возразил опять подполковник. – Как же так? Да из него, может, скорее толк получится, чем из Шелестова.
– Ну, это еще как сказать! – не согласился теперь Кирилл Петрович.
– Не будем спорить! – Максим Кузьмич, взглянув на часы, взялся за лежавшую перед ним фуражку. – Можете, товарищи, идти по рабочим местам.

8

Антон вышел из кабинета в полном смятении. И все, что он чувствовал, очевидно, было написано на его лице, потому что Мишка Шевчук, едва увидев Антона, прошипел:
– Раскололся?.. У-у, дубовая голова! А я горбатым от них уйду, а не сдамся. Меня они не сломают.
Антон ничего не ответил, но, когда его повели вдоль большой каменной стены к башне, под которой была вахта, вход в колонию, когда он увидел опять дверь, обитую железом, с таким же «глазком», как в тюрьме, на него снова напала оторопь. А может, Мишка прав? Он много видел и много знает. Может, и действительно так? Что там, за этой дверью с большой железной задвижкой? Как встретят его ребята? Что за ребята? Какие? Что за актив? Бугры!.. Какое зловещее слово – «бугры»!
Но задвижка щелкнула, дверь открылась, закрылась и проглотила Антона со всеми его сомнениями – он вошел в «зону». Перед ним была небольшая полукруглая площадка, посыпанная желтым песочком и обрамленная по-осеннему золотистыми липами. Под деревьями по всему полукружию стояли лавочки, крашеные, со спинками, как в каком-нибудь московском сквере. Прямо против вахты на постаменте возвышался большой бюст Ленина, а по сторонам, также по всему полукружию, – плакаты, Диаграммы, лозунги. С этой площадки лучами расходились дорожки, такие же чистые и посыпанные песком. Вдоль дорожек тоже выстроились липы, уже роняющие свою листву, рос багряный кустарник, цветы. Цветов было много, как в парке культуры, и для Антона они были совсем неожиданны здесь, за каменной стеною со сторожевыми вышками и за дверью, обитой железом.
Никаких «бугров» не было. Кругом было почти пусто и тихо. Изредка попадались ребята в костюмах из черной бумажной материи, они шли по каким-то своим делам, а почти никто не обращал на Антона внимания, а если кто и смотрел вслед, то это был обычный любопытный взгляд – новенький?
Здесь же, за липами и цветами, виднелись корпуса – невысокие, одноэтажные, очевидно, старые домики, более новые, двухэтажные строения и большое кирпичное здание, по виду своему напоминающее церковь. Возле этого здания копошились ребята.
В один из корпусов и привели Антона после бани. У входа, развалясь на лавочке, сидел парень в таком же, как у всех, черном костюме. У него были ярко-красные, мокрые губы, румяное лицо и вздернутый нос с широкими, открытыми ноздрями,
– Капитан Шукайло не приходил? – спросил его сопровождавший Антона надзиратель.
– Нет.
– А командир?
– Командир в школе. А что?
– Новенький.
– А зачем командир? Я дежурный! – Парень смерил Антона взглядом и подвинулся, давая ему место. – Садись, малый!
Антон нерешительно глянул на сопровождающего, и тот сказал:
– Ну и что? Ты теперь дома. Садись! А я капитана поищу.
Ребята стали знакомиться – откуда, как зовут, с каким, сроком попал в колонию?
Дежурным оказался Илья Елкин, ученик десятою класса. Ему было уже восемнадцать лет, он собирался в колонию для взрослых и был недоволен, что его туда не направляют.
– А тут что? Разве плохо? – насторожился Антон.
– А то хорошо? – ответил Елкин. – Это они говорят только: досрочное освобождение, досрочное освобождение… Для дураков! А я вот два года тяну, и хоть бы год сбросили. То все хозяин прижимал, не хотел на суд направлять…
– На какой суд? – не понял Антон.
– Ну, областной выезжает сюда, по пересмотру, для скидки. А все равно: колония направила, а суд отказал. Они заодно друг с другом, лапа в лапу. А если так – пусть тогда во взрослую отправляют; там, говорят, хоть пожить можно!
– А здесь?.. Здесь плохо? – продолжал допытываться Антон.
– А какая тут жизнь? Работа, школа, туда-сюда, в уборную некогда сходить, всюду строем, с песней, и везде общественники над душой стоят.
– Бугры? – спросил Антон.
– Ну да! Сами выслуживаются, а над нами гонорок свой показывают.
– Гнут?
– Сам увидишь. За каждую двойку наваливаются. А мне эти двойки… Я взял бы и все чернильницы побил к такой-то матери. – Елкин грубо, нехорошо выругался. – И работа. Видел – клуб строим? Тоже нашими руками.
Картина получилась вроде той, какую нарисовал Мишка Шевчук: и «бугры», которые «гнут», и двойки, за которые «наваливаются». Не хватало табуреток, надеваемых на голову, но, очевидно, Елкин просто боится об этом говорить. «Сам увидишь…»
А главное, исчезала надежда на досрочное освобождение. Может, это действительно разговоры для дураков? Может, и действительно нужно было послушать Мишку, «упереться рогом» и добиться вместе с ним отправки куда-то еще, где лучше? Вот Мишка, очевидно, так и не согласился идти в эту колонию и его отправили отсюда.
Антон старался как можно дольше мыться в бане, чтобы дождаться своего попутчика, и не дождался. Значит, и ему, Антону, можно было «упереться» и поехать в другую колонию, без «бугров».
На душе у Антона стало опять очень тяжело и грустно – как он легко верит одним и не верит другим, кому нужно, и как он снова ошибся и упустил возможность отстоять свою судьбу. Да, судьбу нужно отстаивать, а не попадаться, как голавлю, на первого червяка. То ли дело Мишка! Вот это да! Это парень.
В таком смятении и застал его капитан Шукайло. Он задержался при затянувшемся разговоре с Мишкой Шевчуком и спешил. Кирилл Петрович быстро вышел из-за угла, когда Елкин рассказывал Антону, как он, Елкин, организовал в колонии хореографический кружок и готовит в нем с ребятами какую-то необыкновенную пляску к предстоящему Октябрьскому празднику в новом клубе.
– А говорят, это не положено – на сцене выступать, – заметил Антон.
– А хрен их знает. Положено – не положено… Теперь эти законы строгость потеряли. А ты меньше слушай. Живи, чтобы тебе легче было. А я люблю петь, плясать. Выйду на волю и знаешь куда пойду? В цирк. Клоуном. Ездить везде!.. У меня вообще нрав такой – веселый, жизнерадостный. А чего унывать?
В это время и появился из-за угла Кирилл Петрович.
– Правильно, Илья! Вот это правильно! – сказал он, услышав последние слова Елкина. – Вот так и нужно встречать нового товарища. Чего унывать? Ну, рассказал ему о нашей жизни?
– Рассказал. О клубе рассказал, что клуб строим.
– Да-да! – с увлечением подтвердил Кирилл Петрович. – В Октябрьские праздники открывать будем, а сейчас всей колонией работаем. Не видел?
– Видел, – сказал Антон.
– А спальню видел?
– Нет.
– Что ж ты не показал? – спросил Кирилл Петрович у Елкина. – А ну открывай!
Елкин толкнул дверь, и они вошли в спальню.
Спальня удивила Антона. Это было совсем не то, что он ожидал. Все-таки колония, место заключения, и вдруг – крашеные полы и фикусы. Вдоль степ двумя рядами стояли одинаково заправленные кровати, стояли, правда, тесновато, но перед каждой – тумбочка! На окнах висели вырезанные из цветной бумаги занавески, а на стенах и биография Ленина, и пятилетний план, и «Что читать?», и «Обязанности дежурного», и стенгазета.
– А это наши бывшие воспитанники, – указал Кирилл Петрович на разукрашенный лист картона с многочисленными фотографиями. – Вот Травкин Борис, наша гордость. Один из первых в колонию пришел, ее строитель, на полу еще спали. Работал как зверь. Командиром стал, первым Красное знамя со своим отделением получил, школу с золотой медалью кончил, досрочно освободился, сейчас – офицер Советской Армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51