– Да нет, ребята! Что вы? – прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, быстро заговорил Антон. – Зачем? Я не трушу. А только… Нет, ребята! А может, не стоит? А? Ведь попадемся!
– Значит, трусишь! – не спуская с него своих колючих глаз, бросил Генка.
– Нет, нет! Я не боюсь! А только…
Он запнулся, не зная, как выразить то, что он хотел им сказать, а они поняли все и без слов.
– Значит, в воскресенье, в семь! – жестко, но все же пытаясь сохранить на своем лице тень дружеской улыбки, подтвердил Вадик.
Антон хотел сказать, что нет, он все равно не придет, что лучше не ездить и им, но… Но в это время на переносье Генки Лызлова угрожающе сошлись брови, и он, как никогда угрожающе, сказал:
– Не выйдешь – на нож станешь!..
Много позже Антону пришлось столкнуться с человеком, который напомнил ему этот страшный и, может быть, решающий момент. Много позже этот человек рассказал ему свою историю, как затянула его такая же мертвая петля и как он решил вырваться из нее, вырваться хотя бы ценой жизни. Он рассказал, как бывшие дружки его тоже «поставили на нож» – затянули куда-то в темный угол и судили его за измену, как приставили к его горлу нож, как сделали этим ножом надрез по горлу и как он сказал тогда себе в эту последнюю минуту: «Ну что ж! Ну и умру! Ладно!» И, точно почувствовав эту непреклонную решимость чести, дружки дали ему по шее и отпустили. Все это рассказал потом Антону одни видавший виды человек, но это было много позже.
А сейчас Антон увидел взгляд Генки Лызлова и испугался. А в это время за дверью послышались мамины шаги. Спорить было некогда и нельзя.
– Хорошо! Хорошо! – сказал Антон, лишь бы они ушли, лишь бы отвязались. И, быстро юркнув обратно в переднюю, захлопнул за собою дверь,
Да, это была мама.
– Кто это, Тоник?
– Ребята. Гулять звали, а я не пошел, – ответил Антон.
– Вот и хорошо, сынок. Молодец! – проговорила Нина Павловна и поцеловала его.

30

Антон думал, что он действительно отговорился от своих дружков, отвяжутся и забудут. В школе у него кончились занятия и начинались экзамены, и он, решив наверстать упущенное, спокойно сидел и занимался, когда ему по телефону позвонил Вадик.
– Значит, в воскресенье, в семь.
– У меня экзамены, – ответил Антон.
– Ха! Экзамены! – усмехнулся Вадик. – Ты просто трус!
– Ну что ж! Пусть буду трус!
– Смотри не пожалей! А по-товарищески знаешь, что тебе советую: брось-ка ты эту романтику разводить. Серьезно тебе говорю! Как друг!
Но так мало было дружеского в этом совете «друга», что Антону после этого разговора ничего уже не шло в голову.
Под предлогом, что ему нужно взять у Степы Орлова какую-то книгу, он пошел прогуляться и развеяться, ходил бесцельно, в неясной, но тяжелой тоске, и в тоске этой ноги сами собой привели его в знакомый переулок, к знакомому дому, возле которого недавно он прощался с Мариной. Тогда, при прощании, она назвала номер своей квартиры, и по этому номеру он нашел дверь, за которой живет Марина. Он постоял, поднес палец к звонку, но позвонить не решился и стал спускаться с лестницы, но потом вдруг вернулся, бегом через две ступени, с ходу, решительно нажал кнопку звонка. Послышались шаркающие шаги, открылась дверь, и Антон увидел женщину, удивительно похожую на Марину: те же тонкие надломленные брови, золотистые волосы и тот же свет в лице.
– Марина дома? – сразу смутившись, спросил Антон.
– Марина? Дома, – ответила женщина и повернулась в глубь квартиры. – Марина! К тебе!
Марина вышла в домашнем халатике, и на ее лице, при виде Антона, вспыхнула смесь удивления и простодушной радости.
– Антон! Вот хорошо. Проходи!
Марина провела его в свою комнату и, тоже немного смутившись, сказала:
– Вот мы тут и живем… с сестрой.
Антон попробовал на ходу придумать, зачем он пришел: что-то он не понимает в алгебре, нужны статьи о Чехове… Но потом обнаружилось, что он даже не знает толком, какие вопросы у него есть по алгебре, и вообще показался Марине каким-то чудным.
– Что у тебя? – спросила она сочувственно.
Антон молча махнул рукой.
– Дома опять?.. А знаешь, мне твоя мама поправилась, – живо сказала Марина, – Она только грустная.
– Это твоя тумбочка? – желая переменить разговор спросил Антон.
– Да, моя, – ответила Марина. – А ты почему догадался?
– Так, – пожал плечами Антон, но тут же добавил: – По Зое!
– Да, я ее люблю! – проговорила Марина. – Я ее очень люблю! Я иногда закрою глаза и пытаюсь представить: пожертвовать собой!.. Не на словах, не с трибуны, а на самом деле!.. Ты смог бы?
– А ты? – спросил Антон.
– Не знаю!.. А в этом самое главное: на деле! По-моему, об этом часто говорят те, кто как раз не способен ни на какой подвиг.
– Глядят вдоль, а живут поперек. Это правильно! – живо согласился Антон, вспомнив слова отца, сказанные там, в Ростове, на лавочке.
– Слова и дела! – с таким же ответным оживлением продолжала Марина. – Вот я собираю… Только это, чур, секрет! Для тебя только. Ладно? Я собираю случаи, когда люди на деле, – ты понимаешь? – на дело показывают себя. Смотри!
Она вынула из тумбочки свою заветную папку с серебряным тиснением и, перелистывая стопку газетных вырезок и каких-то своих заметок, повторила:
– Смотри!
– А это что? Стихи? – спросил Антон, заметив там же короткие строки стихотворений.
– Ну это так, чепуха! – засмущалась Марина. – Ты смотри сюда: есть вот такие люди на свете… Ну, как бы это сказать? Ты на последней выставке был?.. Ну, на художественной выставке?
– Нет.
– Почему? Очень интересная выставка! Там есть один скульптурный портрет: камень, глыба, и из нее вырастает голова рабочего. Вот так и здесь: есть такие люди – из единого куска. Ты меня понял?
Антон ее понял, но на лице его бродили, однако, такие смутные и непонятные ей тени, что Марина убрала свою папку и ни с того ни с сего указала на фотографию, приколотую кнопками над ее тумбочкой.
– А это наша баскетбольная команда, прошлогодняя, девчачья. Мы тогда первое место по району заняли. Вот я. Вторая слева. Узнал?
Зашла мама – «мутя», – вспомнил Антон, – и предложила чаю, но Антон отказался и, спохватившись, стал прощаться. Он быстро ушел, и Марина так и не могла ответить на вопрос мамы: зачем он приходил?
А Антон шел полный, кажется, еще большего смятения, томившего его душу. «Слова и дела». Вот она какая!.. А он?.. Ну что же? Как же ему быть? Как поступить? На что решиться?
И, словно нарочно, Антону бросилась в глаза табличка: «Народный суд такого-то участка». И зачем она попалась ему на глаза, эта случайная табличка? Антон зашел и попал в зал, где ожидали объявления приговора. На скамье подсудимых, под охраной двух милиционеров, сидели трое. Около дверей толпились и шушукались молодые парни, сверстники, а может быть, товарищи подсудимых. Через некоторое время судья объявил приговор, по статьям таким-то и таким-то подсудимые осуждаются на такие-то и такие-то сроки. И тогда один из подсудимых, с бычьими большими глазами и таким же бычьим лицом, обернулся в зал и крикнул:
– Уберите Бобика!
Антон понял, что это значит, понял, что Бобик – это кличка кого-то, кто за какие-то провинности должен быть убран, а приказ предназначен кому-то из тех парней, которые шушукались в коридоре.
И тогда вспомнился Витька Крыса и рассказы, которыми он пичкал собравшихся вокруг него юнцов, вспомнилась и песня, которую он пел на вечеринке у Капы.

…Я буду безжалостно мстить…

Только теперь дошел до Антона страшный смысл этой песни. Тут он действительно струсил и в воскресенье в семь был в условленном месте на Девичьем поле.
По правде сказать, он думал, что все будет так же легко и опереточно, как прежде, но получилось все совсем иначе.
На этот раз ехали поздно, под вечер, и Антону стоило большого труда оправдаться перед мамой в этой отлучке.
Теперь с ними ехал сам Крыса и, увидев Антона, сказал:
– Ну что, цыпленок, дрожишь? Только смотри: слегавишь – найдем где хочешь. У мамки под юбкой найдем! Это уж верней уголовного кодекса.
Антон молча выслушал этот наказ, но ему теперь было все равно: все равно ничего не сделаешь и ничего не поправишь. И все его планы о новой жизни оказались пустыми. И тот вечер у памятника Павлику Морозову ушел куда-то, точно приснился, и Марина…
Ах, если бы она знала!
Но теперь это все в прошлом. Все равно! Антон даже не интересовался, куда они едут.
Сели в метро, доехали до Комсомольской площади и, выйдя к Ярославскому вокзалу, услышали голос диктора:
«Поезд до Загорска отправляется с третьего пути в двадцать часов девять минут. Остановки…»
– Айда на Загорск! – скомандовал Крыса. Билетов, конечно, брать не стали и, смешавшись с густой и торопливой толпой разъезжающихся по дачам москвичей, направились к поездам.
Когда они садились, поезд уже трогался, и у Антона мелькнула мысль – остаться! Пожалуй, он каким-то невольным движением выдал себя, – Пашка Елагин взял его за локоть и придержал. Поезд тронулся.
Народу было много, и ребята остались на площадке. Антон стоял, наполовину высунувшись из открытой двери, и глядел на проносившуюся мимо него Москву. Прогромыхали стрелки, проплыло мимо старое круглое депо и замелькали окраины: бараки, крытые толем деревянные сараи с кирпичиками на крышах, чтобы ветром не сорвало, и новые большие дома, облицованные розовым камнем. Вдали из-за крыш и домов возвышались купола и шпили сельскохозяйственной выставки; а над ними висело почти по-летнему сухое и знойное солнце. Оно было уже совсем низко и, цепляясь за шпили, за фабричные трубы, за кромку далекого леса, склонялось к горизонту. Антон следил за ним глазами и рассчитывал, где оно сядет. Куда они ехали и зачем, об этом не думалось и не хотелось думать, просто хорошо было подставлять свое лицо ветру и чувствовать стремительное движение поезда. И не сразу Антон заметил, что рядом с ним, ухватившись за другой поручень, стоит девушка. Прищурившись, она тоже смотрела на солнце, ее тонкие волосы развевались на ветру, и на руке, державшейся за поручень, блестели золотые часы.
Золотые часы!.. Антон вздрогнул от мысли, которая у него вспыхнула, как выстрел. Золотые часы!
Антон отвернулся, чтобы не видеть ни девушки, ни ее часов, а потом вообще отошел от двери. Неужели уже привычка?
Люди на остановках постепенно выходили, и ребята прошли в вагон, сели, и Антон заметил, как Крыса профессиональным взглядом присматривался к пассажирам. Мимо бежали дачные поселки, один за другим, почти сталкиваясь друг с другом. Потом они стали перемежаться лесами, а потом пошли леса… Поезд прогремел по мосту – в темноте сгущающегося вечера мелькнула речка, поросшая ольшаником, – и стал замедлять ход. Женщина, пожилая, одетая в серый хороший костюм, сняла с полки красивый чемоданчик и пошла к выходу. Чемоданчик был из желтой тисненой кожи, с солидными блестящими застежками. Крыса мигнул ребятам, и вслед за ним все они поднялись и вышли из вагона.
Антон прочитал надпись на станционном павильоне: «Абрамцево».
Абрамцево!.. Где-то здесь, по словам Степы Орлова, за сумрачным еловым лесом и за тихой рекою Ворей, находится музей, то самое имение Аксакова, куда неделю назад ребята всем классом ездили на экскурсию. Он тогда не поехал, поехал совсем в другое место, и вот теперь судьба все же привела его в Абрамцево… Размышления Антона прервал Вадик:
– Пошли!
Пошли. Женщина в сером костюме не спеша стала переходить через рельсы. Тогда вся компания прибавила шагу и обогнала ее. С противоположной платформы лесенка вела на узкую дорожку, дорожка – на мостик через глубокий, пахнущий черемухой овраг, и за мостиком начинался лес. Здесь дорожка двоилась: одна, более ясная и торная, шла прямо, а другая, почти незаметная, уходила налево. Крыса повел всю компанию прямо по торной дороге, с тем, чтобы потом, по своей тактике, резко повернув назад, окружить намеченную жертву.
– Мы с ней здесь займемся, а ты оставайся там, – сказал Крыса Антону. – С поселка прикрывать будешь.
Но расчеты грабителей оказались неверными. Повернув назад, они не встретили намеченной жертвы и только потом, в просветах между деревьями, заметили фигуру, шагающую по другой тропинке. Крыса немедленно повел свою шайку туда, наперерез медленно идущей женщине. Антона, оставшегося на торной дорожке прикрывать операцию, никто об этом не предупредил, и он стоял с захолодевшим сердцем и всматривался в темноту. Вокруг него толпились суровые, сумрачные ели, обступали его, теснили, тянулись к нему своими косматыми длинными лапами, словно задумали задушить его и не выпустить больше из своих объятий. И только кое-где сквозь мрачные толпы этих заговорщиков просвечивали малиновые краски зари, чистой и ясной, мирной и мечтательной.
И тут, среди этой тишины и покоя, раздался крик, внезапный, как взрыв, и страшный, как зов смерти. Антон никогда не думал, что в человеческом голосе может быть заключено столько ужаса. Этот ужас, разметав тишину, наполнил собой все – и лес, и мечтающий в свете вечерней зари мир, и потрясенную душу Антона. Он понял все, закрыл руками уши, постоял в оцепенении секунду-две и побежал. Куда? Он не знал. Он натыкался на деревья, путался в кустарниках, падал в какие-то ямы, перепрыгивал через ручей, карабкался по крутому склону оврага, попал в грязь, потерял кепку и сзади себя все время слышал – нет, не тот, замолкнувший уже, хотя и с прежней силой звучащий в его душе крик, а громкие человеческие голоса, собачий лай, признаки того, что где-то и что-то совершалось.
Овраг вывел Антона к реке. Он узнал: это та река, которую они проезжали перед Абрамцевом, – Воря! Вот мост! Его нужно перейти. Но вдруг здесь стоит часовой, или сторож, или влюбленная пара? Ведь мост – совершенно открытое место, а разве можно ему теперь идти по открытому месту?
Как вор, – да нет, он теперь уже был не только вор, – Антон, пригибаясь, почти ползком, перебрался через мост и пошел по железнодорожной линии, готовый в любой момент свернуть и кубарем скатиться с высокой, крутой насыпи. Впереди маячил зеленый глаз светофора, своим мертвенным светом он освещал путь, отражаясь в накатанных рельсах, как звезда в пруду. Но ведь это тоже свет! А разве можно ему теперь показаться на свет?
И, словно нарочно, вдали вспыхнуло непонятное зарево. Оно росло, разгоралось, и вдруг от горизонта засветилась какая-то струна, и потом брызнул свет, почти белый, слепящий глаза. И тут же от него побежали вниз тоже горящие полосы – рельсы. Провод и рельсы… Шел электропоезд. Он вынырнул из-за перевала и несся теперь на Антона, озаряя его всего с головы до пяток, и некуда было укрыться от него, и нельзя спрятаться.
Антон добежал до мачты для подвешивания проводов и прижался, приник к ее железной решетке, прислушиваясь, как с грохотом мчится на него поезд. Он вспомнил вдруг Анну Каренину в ее предсмертном томлении, но это ему показалось таким страшным, что он еще сильнее вцепился в холодное железо мачты.
Прогремел поезд, и опять все объяла тьма. И во тьме Антон шел, спотыкаясь о шпалы, шел опять к огням, которые светились впереди. Это была платформа, похожая на Абрамцево: кругом лес, а среди леса – платформа с надписью: «55 километр». На платформу Антон заходить не стал, боялся. В стороне, в кустах, он дождался поезда и потом сразу юркнул в вагон.
Опять мелькали за окном платформы, входили и выходили люди. Они читали газеты, книги, смеялись, вели разговоры.
Один, очевидно охотник, ехал с собакой, и среди сидевших рядом мужчин завязался разговор. Кто-то стал рассказывать, как он застрелил свою собаку и как она бегала, прыгала вокруг него перед этим, точно чувствовала, что ее ожидает. Тогда дремавший до этого старичок открыл глаза и спросил:
– Ну и что? Застрелил?
– Застрелил.
– Ну, на это тоже сердце нужно иметь.
По вагону прошел милиционер в малиновой фуражке. Медленным шагом он шествовал вдоль лавочек. Он ни на кого как будто бы не смотрел, но именно это показалось Антону особенно подозрительным.
«Ищут!» – пронеслось у него в голове.
Антон весь сжался и приник к окну. Одним только уголком глаза он следил за милиционером и видел, как важно, не меняя шага, прошествовал он через весь вагон и ушел в следующий.
А впереди, за окнами, загорались спасительные огни. Москва!

31

Как тесно! Кругом не то народ, не то сгрудились какие-то чемоданы… Да, чемоданы! Они давят и жмут, и нечем дышать, и некуда деться. Они громоздятся все выше и выше, вот-вот упадут, уже валятся, и тогда… Откуда их столько? Зачем?.. Антон выставляет вверх руки, пытаясь удержать падающую на него громаду, настоящую гору, потому что это, оказывается, не чемоданы, а камни, и эта гора навалилась на него всей грудой и дрожит как от землетрясения. Руки Антона немеют, пытаются все это удержать и не могут: все сразу рушится и несется на него с грохотом, сверкая огнями, разгораясь, раскаляясь и превращаясь в пылающий шар, ослепительный, как золотые часики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51