Верхом его дерзости был тот случай, когда он обругал Марину. Не помня себя от негодования, она отвела его тогда к директору и торжествовала. Это была победа их «девчоночьего» духа над тем, что принесли мальчишки, победа порядочности над грубостью. Но она никак не ожидала того, чем это кончилось. Перевод Антона в другой класс она приняла как величайшую несправедливость. Она хорошо слышала тогда окрик директора: «Марина! Вернись!» Но она не вернулась, она не могла вернуться, потому что в душе у нее все дрожало: «Как я теперь глаза на него подниму?» И она спорила с Верой Дмитриевной, спорила с комсоргом, старостой и со всеми, кто считал, что перевод Антона полезен для оздоровления класса.
– А для чего? – горячо возражала она на все их доводы. – Выталкивать тех, кто не нужен… А кто же их будет воспитывать?
Но ничто не помогло, и Марина почувствовала себя в чем-то виноватой перед Антоном. Они много раз встречались после этого в коридорах школы, и очереди у гардероба, и ей иногда хотелось подойти к нему и что-то сказать, объяснить. Но Антон как будто бы ее не замечал, и она не решалась.
И вот этот случай, прогремевший на всю школу: радиогазета с сообщением о проступке Шелестова в кино. Хулиганство, дебош, милиция… Марина выслушала ату новость с тем же двойственным чувством – возмущения и своей вины. Она шла по залу, и издали ей бросилась в глаза высокая фигура Антона. Она видела, с каким отчаянным выражением лица, высоко неся свои пышные волосы, он шел навстречу ей. И вдруг… И вдруг он заметил ее, – да, да, ее! – остановился, и отчаянное выражение у него сразу исчезло и уступило место полной растерянности. Но это было одно мгновение: Антон резко повернулся и пошел от нее, через весь зал – от нее!
«Какая глупость!» – в ту же секунду мелькнула у Марины трезвая мысль, но сердце, непослушное девичье сердце, стояло на своем: от нее! Он испугался! Ему перед ней стало стыдно!
Потом Марина узнала, что сразу после этого Антон ушел из школы.
Но все это, очевидно, было действительно глупостью и наивной девичьей романтикой. Антон продолжал почти не замечать Марину. Правда, теперь он здоровался, но здоровался мельком, кивком и тут же отводил глаза. Стороной и очень осторожно она узнавала, как живется ему в новом классе, и продолжала горячо спорить с теми, кто говорил о нем как о чужом и постороннем. Как человек может быть чужим? А если он чужой, так его нужно сделать своим. Степа правильно говорит: за человека нужно бороться!
На новогодний вечер Марина пришла без всяких особых планов. Она немного удивилась, встретив Антона, и невольно, не давая себе отчета, следила за ним. Она видела, как он пригласил Римму Саакьянц, как на лице его мелькнула после ее отказа смутная тень, с какой небрежной, «онегинской» улыбкой слушал он потом монтаж о человеческой мечте. И когда Марина увидела, как к расшумевшейся компании подошел Степа Орлов и как с раздувающимися ноздрями навстречу ему поднялся Антон, Марина почувствовала, что назревает скандал, и вдруг сразу подбежала к Антону и пригласила его танцевать. Как и почему? Теперь она сама об этом с удивлением думала. Она даже не могла понять, почему она теперь об этом думает, что ей Антон и зачем? И все-таки клубок мыслей, намотавшихся вокруг этого имени, все рос и не выходил из ее головы.
А может быть, сказывалось здесь и самое простое, наивное девичье тщеславие? Разговоры о мальчишках начались ведь еще с седьмого класса, а в прошлом, восьмом, острый интерес к ним вдруг вспыхнул с самой неожиданной силой: кто они? что они? как они? Завязали коллективную дружбу с мужской школой, устраивали вечера, ходили вместе в театр, спорили о том, какая должна быть дружба и обязательно ли она должна переходить любовь?
Мальчишки!.. Какое многоемкое еще год назад слово, сколько мыслей, сколько чувств и предчувствий оно таило в себе, сколько споров, ссор и разговоров порождало в прошлогодней девичьей школе. И вот они здесь, рядом, совсем не те, какими они представлялись, в чем-то лучше, в чем-то хуже, а в чем-то все-таки непонятные, чудн ы е: одни очень важные, переполненные собственным достоинством, другие – поразительно дурашливые. Эти почему-то интересовали Марину больше. По своему отношению к мальчикам девчата резко разделились тогда на три группы: «поклонницы», «презренницы» и «которым все равно». Среди «поклонниц» особенно выделялась Римма Саакьянц, она ходила в вызывавшей всеобщую зависть дорогой и нарядной шляпе, затевала в классе диспуты о том, в чем красота мужчины, или, усаживаясь за парту, вдруг томно вздыхала: «Ох, девочки! Как целоваться хочется!» Весь класс с замиранием сердца следил, как она мучила Юрку Немешаева, хорошего мальчишку из той школы, с которой была установлена дружба: обещает выйти на улицу и не выйдет, а из окна наблюдает, как он часами простаивает против ее дома.
Марина относила себя к «презренницам». У нее были строгие мать, отец, а главное – старшая сестра, которая командовала младшей, считая ее девчонкой. А Марина и действительно была девчонкой, и, если бы не разговоры в классе, она и не думала бы еще ни о каких мальчишках. Эти разговоры, особенно рассказы Риммы Саакьянц, заставляли ее с тайным интересом прислушиваться к тому, что эти рассказы раскрывали. Задевали ее и снисходительный тон Риммы, и пренебрежительное пожатие плеч, и особенно то, что Римма назвала ее даже как-то «синим чулком» и сказала, что в наше время быть такой просто смешно. Но, несмотря на все это, Марина продолжала оставаться горячей поборницей чистой дружбы, совсем не обязательно переходящей в любовь.
Такой же «презренницей» Марина считала себя и теперь, после слияния школ, и ей было противно, когда половина девочек из ее нового класса влюбилась вдруг в Володю Волкова, ей были противны слова – «свой мальчик», «мой мальчик», которые звучали иногда в девичьем шепоте. И в то же время ей было не то обидно, не то неловко, что у нее нет «своего мальчика», у других есть, а у нее нет!
Антон как-то заполнил эту пустоту. Конечно, это – не то. Ну какой это мальчик? Разве он может быть другом? Он совсем несознательный. И в то же время в нем было что-то такое, что заставляло думать о нем. Вот и обидел он ее, не проводил, вот и не подходит к ней, сторонится, посматривает – она часто ловит его взгляд на себе, – а сторонится.
И вдруг совсем неожиданное: Шелестов убежал из дома.
Что это значит?

24

Вернулся Антон так же неожиданно, как и исчез, вернулся совсем поникший, еще более замкнувшийся, обескураженный, и так неуместен был насмешливый, почти издевательский тон, которым встретил беглеца Яков Борисович:
– А-а!.. Отыскался!.. Червонное золото, видно, и в воде не тонет, и в огне не горит.
– Подожди, Яков Борисович! Я тебя очень прошу, подожди! – взмолилась Нина Павловна.
Яков Борисович ушел в свою комнату и хлопнул дверью, подчеркнув этим, что не желает больше принимать ни в чем никакого участия. Но это была только отсрочка.
Оставшись наедине с Антоном, Инна Павловна стала расспрашивать его о том, где он был, но сын отвечал на все коротко и упрямо:
– Ну, к отцу ездил… Ну, съездил, и все… Захотелось, и все!
– А как же так можно? – спросила Нина Павловна. – Захотелось, и все… Как же так можно? Ничего не сказал!..
– А если б сказал, ты что – отпустила б меня, что ли? – вскинул на нее глаза Антон.
Нина Павловна не хотела обострять вопроса и переменила тон:
– Ну ладно!.. Съездил, и ладно! Сейчас покушай и иди к ребятам узнать об уроках. Тут Степа о тебе беспокоился, несколько раз заходил. И с Прасковьей Петровной пришлось разговаривать… Вообще… Ну ладно, ладно!
Когда Антон, наскоро перекусив, пошел к Степе Орлову, разговор между супругами вспыхнул снова. Выплыло все, что накапливалось месяцами, все недоговоренное, нерешенное, все скрытые обиды и претензии. А скрытое хуже явного, и подавленное, всплывая, лишь удваивает свою силу. И вот Нина Павловна вспоминает ноту радости, ну, может быть, не радости, а облегчения, которая прозвучала у Якова Борисовича, когда она сообщила ему об исчезновении Антона.
– Что за глупости! Мало ли что тебе может показаться! – возмутился в ответ Яков Борисович. – Ну, а если говорить откровенно, конечно, у нас что-то не так получается. Совсем не так, как мечталось!
– Да, в этом ты прав: совсем не так, как мечталось, – вздохнула Нина Павловна.
– А почему? Ну почему, Нина? Ведь я так люблю тебя. Ты понимаешь, я с тобой пережил то, чего не было в юности. И я уверен, что у нас все шло бы хорошо, все было бы великолепно и безоблачно, если бы не это привходящее обстоятельство.
– Какое привходящее обстоятельство? – встрепенулась Нина Павловна.
– Ну… ну, ты же понимаешь!.. – замялся Яков Борисович.
– Нет, ты скажи: какое привходящее обстоятельство? Антон? Так это же мой сын!.. И что же ты хочешь? Чтобы я?.. Я и так его забросила, я его совсем забросила и… и мне тоже мечталось, если хочешь знать! Мне мечталось встретить богатую и щедрую душу, мне мечталось почувствовать руку друга, мне мечталось найти в тебе помощь и поддержку. А ты…
Но такова уже логика ссоры: сделав одну ошибку, человек пытается тут же, на ходу, выпутаться из нее и вместо этого делает другую, большую, за ней – третью и, наконец, совсем теряет голову. Так и Яков Борисович – ничего не мог возразить на упреки жены, но ответить было нужно, этого требовала логика ссоры, и он сказал:
– А что я?.. Что я мог сделать? Я его встретил готовенького. А что можно сделать, если перед тобой законченный лентяй и лодырь? И к тому же еще бандит и вор.
– Яков Борисович! Что ты говоришь? – Нина Павловна вскинула руки, точно защищаясь ими от кнута.
– А что?.. – Яков Борисович не мог уже остановиться. – Из дома красть, у родной матери, на это не каждый вор способен.
В это время Нине Павловне показалось, что хлопнула входная дверь. Она выглянула в переднюю, но там никого не было, и она, обернувшись в дверях, со сдержанной, но глубокой болью произнесла:
– Кому ты говоришь? Ты матери это говоришь. Жестокий ты человек!
Если б она знала, как быстро в это время, не чувствуя ступенек под ногами, сбегал по лестнице Антон! Степу Орлова он не застал и хотел было зайти к Володе Волкову, но вспомнил, что его мама была против их встреч. Тогда Антон решил вернуться домой и оттуда позвонить Володе по телефону. А открыв дверь, он услышал громкий разговор родителей и прежде всего все покрывающий баритон Якова Борисовича. Антона ударили слова, сказанные во всю силу этого баритона: «Бандит и вор».
Кровь хлынула в голову Антона, и он уже не слышал, что ответила мама. Вдруг мелькнула мысль, что его сейчас могут застать и подумать, что он нарочно стоит тут и подслушивает. Антон выскочил на лестницу. Но его могли заметить и здесь, красного, взволнованного, с растерянными, ничего не видящими глазами, и он бросился вниз по лестнице, как бы стараясь убежать от преследующих его страшных слов.
Слова эти вызвали в нем, однако, не раскаяние и не стыд, а злость.
Бандит? Вор?.. Ну и что ж! Ну и ладно! Пусть буду бандитом и вором, если тебе так хочется!..
Неужели все-таки бандит и вор?..
Сумрачный вечер, туман, треск отдираемой доски в переулке и хруст новенькой бумажки, – но этого никто не видел, это прошло и сошло, и ничего подобного больше ее будет; дамские часики – он только подержал их три дня, выручил товарищей: дружба за дружбу, из солидарности! Триста рублей – да! Другое дело! Было! Но разве мать не дала бы ему трехсот рублей, если бы он попросил? Чтобы съездить к отцу, к папе… Конечно, дала бы. А если бы не дала, то потому, что его, самосуя, побоялась бы!
Так Антон опять показался себе ни в чем не повинным, а в его душе опять осталась только обида. И когда он пришел домой, то на тревожный вопрос матери, где он был, с новым приступом злости ответил:
– А тебе что?
Нину Павловну обидела эта грубость, до крайности обидела, – ведь только что она из-за Антона всерьез поссорилась, с мужем. Она не могла простить ему то, как он выразился о сыне, ее сыне, – этого он, конечно, не посмел бы сказать о своем собственном сыне. И вдруг Антон, за которого она так горячо вступилась, отвечает ей такой неблагодарностью.
У Нины Павловны сами собой полились горькие, безнадежные слезы.
– Тоник!.. За что? Ну почему ты такой? Ведь я же твоя мама! Тоник!
У Антона от всего этого на один миг дрогнуло сердце, на один миг! Но он вспомнил подслушанный разговор, и все закрылось в душе, захлопнулось, и Антон зло отстранил потянувшиеся к нему руки.
– Ну иди! Не мешай! Я буду уроки учить. Никаких уроков он не учил и даже не пытался разобраться в том хаосе, который творился у него в душе.
И, как нарочно, через несколько дней позвонил Вадик:
– Выйди, возьми «к и шки».
Это было условлено: «кишки» – значит, вещи, которые нужно спрятать. Почему их нужно прятать, Антон не спрашивал.
Был поздний вечер, и Антон уже собирался ложиться спать, но теперь ему захотелось погулять.
– Куда же ты? Кто в десять часов гуляет? – спросила мама.
– У меня очень болит голова. Я немного пройдусь.
– Но только немного!
– Ну, хоть пять минут! Десять!
Антон думал, что Вадик опять принес часы и взять их действительно будет делом пяти минут. А Вадик притащил какой-то сверток: показаться с ним домой было нельзя.
– Ты на чердаке спрячь. На чердаке лучше всего! – посоветовал Вадик.
Но идти на чердак сейчас, ночью, было тоже невозможно. В поисках укромного уголка Антон обошел весь двор и остановился у небольшого недостроенного корпуса, который зиял пустыми окнами и дверями рядом с их домом. Антон зашел туда и спрятал сверток в груде строительного хлама.
Утром, по пути в школу, он заглянул туда и увидел, что все на месте, идя из школы, заглянул еще, удостоверился, что опять все в порядке. После обеда Антон пробрался на чердак. К счастью, дверь была не заперта, и Антон долго бродил там в полутьме, спотыкаясь о балки. Наконец за трубой он нашел укромный уголок. Место было удобное, и, улучив время, он спрятал туда сверток. А через несколько дней по звонку Вадика он, так же прячась и изворачиваясь, взял его и передал дожидавшимся за углом дома Вадику и Генке Лызлову.
Так и пошло: звонок – «возьми кишки», и Антон идет «прогуляться». Когда к телефону подходила Нина Павловна, то Вадик рекомендовался школьным товарищем Антона, и сообщники некоторое время говорили об уроках. Но среди прочих слов Вадик опять упоминал «кишки», и Антон с разрешения матери шел «узнать», что задано по химии. Один раз, когда он выходил с чердака, его заметила женщина из пятьдесят восьмой квартиры, с верхнего этажа.
– Что тебе там нужно? – спросила она.
– Мы там голубей разводим, – соврал Антон, и женщина, успокоившись, пошла по своим делам.
А потом Вадик предложил ему еще одно хитроумное дело.
– Ты понимаешь?.. – И глаза его уже заранее смеялись тому, что он хотел сказать. – Мы приголубили одни богатые часы, понимаешь, швейцарские, и мне хочется, чтобы моя мамаша купила их. Для меня!
– Ну и что? – не понял Антон.
– Я скажу, что их по дешевке продает Олежка Валовой, а ты подтверди. Ладно?
– Ладно! – согласился Антон быстро, согласился не думая, «из солидарности», а потом спросил: – А если она не поверит?
– Поверит! – ответил Вадик. – Она у меня дурная. Так и сделали. Бронислава Станиславовна не могла устоять перед уверениями Вадика и его сыновним, таким детски милым поцелуем в нос и, поверив Антону, как бы случайно оказавшемуся у них, выложила двести рублей. Антон получил из них тридцать. А потом, сидя за столиком кафе, они рассказывали об этом своим ребятам, и все, как Вадик любил выражаться, «дико смеялись».

25

Сообщить Людмиле Мироновне о возвращении Антона Нина Павловна, конечно, не догадалась. Тем не менее дня через два Антон получил приглашение зайти в детскую комнату. Кроме Людмилы Мироновны там оказался коренастый черноволосый человек в штатском. Антон не сразу вспомнил, где и когда он видел его, и только по девичьим ямочкам на щеках да по слову «сынок» узнал в этом человеке капитана Панченко. Капитан, правда, сначала больше молчал, а говорила Людмила Мироновна, но по тому, как он внимательно слушал, было видно, что и ему интересно, куда и зачем ездил Антон.
– Ну хорошо, ты был у отца. А зачем?
– Ну как – зачем?.. Странный вопрос… – отвечал Антон. – Повидать захотелось.
– А почему? – продолжал допытываться капитан Панченко. – Почему раньше не хотелось, а теперь захотелось?
– Мне и раньше хотелось, да так как-то…
– Что значит «так как-то»?.. Сидел-сидел – и вдруг поднялся и полетел. Как птица!
– И родителям ничего не сказал, – добавила Людмила Мироновна. – Почему не сказал-то?
– А что говорить? Разве они отпустили бы? – ответил Антон. – А мне обязательно нужно было поехать.
– Почему «обязательно»? – ухватился за это слово Панченко, но Антон недоуменно повел плечами.
– Опять двадцать пять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51