— О'кей, мы-то с тобой знаем, что в нашем деле всегда найдутся исключения, но уж коли это не по крайней нужде — пихаться не сметь, о'кей?
— А капитан когда-нибудь примерял шкуру полицейского, вкалывающего на улице? — спросил Мэттьюз. — Бьюсь об заклад, что не успел он объявиться у нас в департаменте, как его уже ждал тепленький уютный кабинетик.
— Не будем, Майк, переходить на личности, — улыбнулся Бриджет. — Следующий вопрос — предварительное расследование краж и ограблений. Конечно, вы не детективы, ребята, но ведь и не простые сочинители рапортов. Задача ваша — вести следствие прямо на месте, а не только марать там кипы бланков. — Бриджет выдержал паузу и, перестав вертеть в руках, раскурил свою трубку с длинным черенком. — Всем нам прекрасно известно, что заполучить четкие латентные отпечатки с оружия из-за рифленой поверхности редко удается, но — Боже правый! — пару недель назад один из сотрудников нашего дивизиона даже не побеспокоился о следах на оружии, которое подозреваемый выронил прямо на месте ограбления винного магазина! А уже назавтра у сыщиков под стражей сидел чертовски подходящий тип, да только вот хозяин винного магазина, эта безмозглая задница, оказался сущим идиотом и заявил, что лишь недавно открыл свой бизнес в этой части города, а потому любой негр для него — все равно что черная клякса. И ничего бы из этого дела не вышло — пушку полицейский держал в руках ровно столько, сколько понадобилось, чтобы испортить на ней все возможные отпечатки, — ничего бы не вышло, если бы не одно обстоятельство: оружие было автоматическим. К великой, должно быть, радости сотрудника, два дня находившегося в состоянии подвешенности за одно место. Еще бы! Едва не превратил в дерьмо такое дело!
— Отпечатки были на обойме? — спросил Лафитт.
— Нет, те полицейский смазал, когда ее вытаскивал. Зато на самих патронах отпечатки уцелели. На нескольких гильзах в тех местах, где преступник их касался, загоняя патроны в обойму, удалось разглядеть фрагмент полустертых бороздок с середины большого пальца правой руки. Полицейский утверждал, что первым пушку взял в руки хозяин винного магазина, а потому, мол, сам он решил, что снять отпечатки уже нет никакой возможности. Хотел бы я знать, откуда у него появилась такая уверенность. То, кто держит оружие, не имеет никакого значения. Вы обязаны ухаживать за ним так, словно на нем еще горят следы чьих-то пальчиков, и не забывать ставить в известность криминалистов.
— Расскажи им про тряпки, — сказал сержант О'Тул, не поднимая головы.
— Ах да… Совсем недавно какому-то сержанту, оказавшемуся на месте преступления, пришлось напомнить полицейскому, что следует зарегистрировать и тряпье, которым преступник связал жертву. Надо сказать, что тот принес туда тряпки с собой! Господи, да ведь на них могли быть метки из прачечной. Или через какое-то время сыщикам удалось бы найти другие такие же тряпки, будь то на квартире подозреваемого или же в ином месте. Знаю-знаю, вам, ребята, все эти дерьмовые инструкции порядком осточертели, но кое-кто из вас тоже становится порой до ужаса небрежным. Вот, пожалуй, и все занудство на сегодня. Вопросы имеются?
— Да вроде того… А случается, что вы упоминаете и то хорошее, что нами делается? — поинтересовался Мэттьюз.
— Рад, что ты, Майк, задал этот вопрос, — сказал сержант Бриджет, вонзая зубы в черенок трубки. — Собственно говоря, лейтенант черкнул в приказе объявить тебе благодарность за задержанного на днях угонщика. Иди сюда и подпиши вот тут.
— Через восемнадцать лет у меня наберется сотня подобных штуковин, — проворчал Мэттьюз, большими и тяжелыми шагами двинувшись вперед, — только что-то каждые две недели к тощей моей зарплате веса не прибавляется.
— Почти шесть хрустящих бумаг в месяц, Майк, — не так уж это мало, кончай жаловаться, — ответил Бриджет и обратился к остальным: — Наш Майк пустился в преследование и накрыл украденную машину, а за рулем сидел один ворище, мастер своего дела. Ну а Майк, хоть и выражает недовольство, любит, как все мы, хотя бы изредка услышать похвалу. Вам, новеньким, еще предстоит уяснить, что, если вы пришли сюда утолять жажду благодарности и восхваления, вы выбрали не ту профессию. Уильям, мой мальчик, не желаешь зачитать сводки? — последние слова относились уже к сержанту О'Тулу.
— За прошлую ночь происшествий хоть отбавляй, но вот приятных новостей куда как меньше, — произнес О'Тул с легким нью-йоркским акцентом. — В перечне преступлений есть, правда, и один радостный пунктик. Корнелиус Арпс, сводник с Западной авеню, был пришит одной из своих шлюшек и в три ноль-ноль пополуночи покончил счеты с жизнью в больнице общего типа.
Раздались бурные аплодисменты. Гусу от них стало не по себе.
— А которая из шлюх так поработала? — выкрикнул Леони.
— Назвалась Тэмми Рендольф. Кто-нибудь ее знает?
— Она крутилась обычно между Двадцать первой и Западной, — сказал Кильвинский, и Гус вновь оглядел оценивающе своего партнера. Тот походил скорее на доктора, чем на полицейского. Прежде Гус замечал, что у полицейских со стажем образуются суровые складки у рта, а глаза — глаза их не столько смотрят, сколько следят, наблюдают, словно заранее ждут какой-нибудь пакости. Должно быть, мне это только пригрезилось, решил он.
— И как она его прикончила? — спросил Лафитт.
— Вы никогда не поверите, — сказал О'Тул, — но старый живодер на сегодняшнем вскрытии утверждал, что она умудрилась сделать пробоину в аорте лезвием в три с половиной дюйма! Так крепко ткнула его в бок своим карманным ножичком, что сломала ему ребро и продырявила аорту. Как только чертовой бабе это удалось?
— Ты просто не видал Тэмми Рендольф, — тихо сказал Кильвинский. — Сто девяносто фунтов драчливости и похоти. Одна из тех, что прошлым летом едва не вышибли дух из сотрудника полиции нравов, помните?
— О, неужто та самая сучка? — спросил Бриджет. — Что ж, пришив Корнелиуса Арпса, ту свою вину она загладила.
— Что же ты не намекнул лейтенанту заодно со мной объявить благодарность и ей? — спросил Мэттьюз, вызвав всеобщий смех.
— Разыскивается подозреваемый, покушение на убийство, статья два-одиннадцать, — сказал О'Тул. — Кэлвин Таббс, мужчина, негр, родился шестого двенадцатого тридцать пятого, рост пять футов десять дюймов, вес сто восемьдесят пять фунтов, брюнет, глаза карие, среднего телосложения, завивает волосы, пышные усы, имеет «форд» с откидным верхом образца пятьдесят девятого года, цвет белый с темно-бордовым, номер JVD—173. Болтается обычно здесь, в Университетском округе, на углу Нормандии и Адаме, а также Адаме и Западной. Ограбил водителя хлебовозки да еще и от нечего делать стрелял в него, чтоб поразвлечься. Проходил по шести другим делам — все хлебовозки. Теперь, ребята, у вас появился шанс оплатить этой ослиной заднице долг сполна.
— Ну прямо-таки спасу нет от этих грабителей хлебовозок да автобусов, верно? — сказал Мэттьюз.
— Вот именно, — сказал О'Тул, глядя поверх очков. — Ради вашей же пользы, новички, хорошо бы вас предупредить: в этой части города ездить в автобусе совсем не безопасно. Чуть ли не каждый день вооруженные бандиты какой-то из них угоняют, а иногда грабят и пассажиров. Так что, если у вас по дороге на работу лопнет шина, пользуйтесь услугами такси. Здесь сильно достается и водителям хлебовозок, и уличным торговцам. Я знаю шофера такой хлебовозки, которого за один только год ограбили более двадцати раз.
— Этот парень, видать, профессиональная жертва, — сказал Леони.
— Пожалуй, теперь ему их искать сподручнее, чем самим сыщикам по кражам, — сказал Мэттьюз.
Гус мельком взглянул на обоих чернокожих полицейских, сидевших рядышком впереди, но увидел, что смеются они наравне с остальными, не испытывая, похоже, никакой неловкости. Гус знал, что все эти «в наших краях» да «в этой части города» обозначают негритянские кварталы, а потому ему было любопытно, задевают ли их лично такого рода шутки и остроты, сказанные по поводу совершенных преступлений. Ему пришлось сделать вывод, что, должно быть, они уже свыклись с этим.
— Недавно произошло занятнейшее убийство, — так же монотонно продолжал О'Тул. — Семейная ссора. Какой-то пижон назвал свою старуху нищей толстозадой подстилкой, а она взяла да и пальнула в него пару раз, а он сорвался с балкона и сломал себе ногу, а она вбежала в дом, схватила кухонный нож, вернулась и принялась пилить в том самом месте, откуда торчала искромсанная кость. К моменту, когда подоспела туда первая дежурная машина, нога уже была почти отрезана. Мне рассказывали, что невозможно было сделать обычный анализ крови. В жилах парня ее попросту не осталось. Пришлось брать из селезенки.
— Интересно, она и впрямь была толстозадой подстилкой? — спросил Леони.
— Кстати, — вспомнил сержант Бриджет, — кому из вас знакома старушка по имени Элис Хоккингтон? Проживает на Двадцать восьмой улице недалеко от Хуверовской фирмы по производству пылесосов?
Никто не отозвался, и Бриджет пояснил:
— Она позвонила прошлой ночью и сказала, что на той неделе к ней приезжала машина, вызов касался какого-то проходимца. Так чья же это была машина?
— А зачем тебе? — раздался бас с последнего стола.
— Черт бы побрал этих подозрительных «легашей», — сказал Бриджет, качая головой. — Ну и крепкая же у вас резьба, парни! Я только собирался сообщить, что старая дева скончалась, отписав десять тысяч долларов распрекрасному полицейскому, спровадившему какого-то бродягу. И теперь никто не желает колоться?
— То был я, сержант, — сказал Леони.
— Брехня, — сказал Мэттьюз, — то были мы с Кавано.
Остальные рассмеялись, а Бриджет сказал:
— Короче, старая дева и впрямь звонила прошлой ночью. Правда, она не умерла, но уже подумывает об этом. Она сказала: ей хотелось бы, чтобы тот красивый, высокий и молодой полицейский с черными усами (по описанию очень похож на тебя, Лафитт) заезжал к ней каждый раз после обеда и проверял, не лежит ли на пороге вечерняя газета. Если к пяти часам она все еще там, значит, старушка мертва, и тебе нужно взломать дверь. Она сказала, что переживает за свою собаку.
— Боится, что та сдохнет с голоду, или боится, что та с голоду не сдохнет? — спросил Лафитт.
— Отзывчивость этих ребят в самом деле трогательна, — сказал Бриджет.
— Могу я продолжать перечень происшествий, или я вам уже порядком поднадоел? — подал голос О'Тул. — Попытка изнасилования, одиннадцать ноль-ноль, прошлой ночью, Тридцать седьмой западный микрорайон, дом триста шестьдесят девять. Преступник разбудил потерпевшую, зажав ей рот рукой, и сказал: не двигайся. Я люблю тебя и хочу тебе это доказать. И держа на весу, так, чтобы ей было видно, револьвер с двухдюймовым стволом, ласкал ее прелести. Преступник был одет в костюм синего цвета…
— Синий костюм? — переспросил Лафитт. — Ну прямо как полицейский.
— …был одет в костюм синего цвета и светлую рубашку, — продолжал О'Тул. — Мужчина, негр, возраст двадцать восемь — тридцать, рост шесть футов два дюйма, вес сто девяносто фунтов, брюнет, глаза карие, телосложение среднее.
— По приметам — точная копия Глэдстоуна. Думаю, с этим мы быстро разберемся, — сказал Лафитт.
— Потерпевшая заорала во всю глотку, и преступник выпрыгнул в окно. Замечено, как он садился в желтый автомобиль одной из последних моделей. Тот был припаркован где-то в районе Хувера.
— Какая у тебя машина, Глэдстоун? — поинтересовался Лафитт, и огромный негр-полицейский обернулся к нему с ухмылкой:
— Будь то я, она б не кричала.
— Будь я проклят, коли это не так, — вмешался Мэттьюз. — Однажды, еще в академии, я видел Глэда в душевой. Там была бы уже иная статья: атака с использованием смертоносного оружия.
— Атака с использованием дружественного оружия, — уточнил Глэдстоун.
— А теперь — за работу, — сказал сержант Бриджет.
Гуса радовало, что обошлось без инспекций, он отнюдь не был уверен, что его пуговицы выдержат проверку. Теперь оставалось гадать, как часто вообще здесь, в дивизионах, случаются инспекции. Судя по окружавшим его мундирам, обнаруживавшим явное свое несоответствие академическим стандартам, тут с этим не слишком усердствуют. Он подумал, что за этими стенами все будет куда проще. А скоро куда проще сделается и ему самому. Все это станет его жизнью.
С блокнотом в руках Гус встал в нескольких шагах от Кильвинского и, когда тот обернулся, улыбнулся ему, представился:
— Гус Плибсли, — и пожал широкую и гладкую ладонь Кильвинского.
— Можешь звать меня Энди, — сказал Кильвинский, глядя на Гуса сверху вниз с легкой усмешкой. Шесть футов четыре дюйма, никак не меньше, решил тот про себя.
— Кажется, на сегодняшний вечер вам сунули меня в напарники, — сказал Гус.
— На целый месяц, да я не против.
— Готов следовать любому вашему слову.
— Это и так ясно.
— Да-да, конечно, сэр.
— Вовсе не обязательно величать меня сэром, — засмеялся Кильвинский. — Седина в моих волосах означает лишь, что я уже порядочно поизносился на этой работе. А так мы — напарники, партнеры. Блокнот у тебя с собой?
— Да.
— Вот и ладно. Первую неделю, или сколько там подучится, ты отвечаешь за всю писанину. Когда научишься принимать вызовы и перестанешь путаться в улицах, дам тебе поводить машину. Все начинающие полицейские обожают сидеть за рулем.
— Как скажете. Любая работа мне будет в радость.
— Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, — сказал Кильвинский, и они вышли бок о бок через двойные двери и дальше, вниз по ступенькам винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.
— Видишь вон те картинки? — спросил Кильвинский и указал на спрятанные под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона. — Они не герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и оглянуться не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое происходит с нами со всеми. Только рыбка не должна забывать о крючке. Помни всегда о парнях на картинках.
— Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой, — признался Гус.
— Станешь, обязательно станешь, напарник, — заверил Кильвинский. — Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.
В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде, чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.
— Не привык носить в жару такую теплую одежду, — улыбнулся он Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.
— Привыкнешь еще, — ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить внизу свои длинные ноги.
Гус закрепил в держателе свежую «горячую простыню» и, чтобы не забыть, написал на обложке блокнота свои позывные, «З—А—99». Странно, подумал он. Странно и непривычно. Теперь я — «З—А—99». Сплошной нечет. Он слышал, как бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует. Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.
— Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.
— О'кей.
— Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо само собой настроится на нашу волну.
— Ясно.
— Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на улицах асфальтовых джунглей? — театрально спросил Кильвинский.
— Готов, — улыбнулся Гус.
— Вот и хорошо, малыш, — засмеялся Кильвинский. — Малость поджилки трясутся?
— Да.
— Отлично. Так тебе и полагается.
Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В машине попахивало блевотиной.
— Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? — спросил Кильвинский.
— Еще бы.
— Почти все здешние жители — негры. Встречаются, правда, и белые, и мексиканцы. Но главным образом — негры. Много негров — много преступлений. Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные все . Рядом — Ньютон-стрит. Наши негры — негры восточной сторонки. Если они обзаводятся деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем, будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня учиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48