Рассматривать статуэтку ему было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев? Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.
— Этот телевизор мы только-только купили, — сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
— Больше ничего не пропало? — спросил Гэллоуэй.
— Сейчас взгляну, — вздохнула она. — Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас.
— На вашем месте я бы не стал этого делать, — сказал Гэллоуэй. — Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
— Мы купили его в «Бытовых товарах Фрэнка». Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки.
— Страховка на случай кражи у вас имеется? — спросил Гэллоуэй.
— Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться. Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях…
Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его — Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: «Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса». Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то — шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова — к груди и плечам, а после — еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других — у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой.
Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии: «Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему». Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим «они» имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него «удивительно замечательным». Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
— Ай-яй-яй-яй-яй, — запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. — Деньги! Их нет!
— А они были? — спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
— Там было больше шестидесяти долларов, — воскликнула она. — Dios mio! Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. — И тут она принялась обыскивать спальню, которую и до нее уже обыскали достаточно добросовестно. — Может, вор их выронил, — пояснила она, и, хотя Серж знал, что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с комнатной мебели, он уже был достаточно сведущ в своем деле, чтобы знать и другое: скорее всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки или перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она может лишить их важных улик, и знал, что об этом знает Гэллоуэй, но Гэллоуэй жестом показал ему на гостиную.
— Пусть выпустит пар, — шепнул он. — Как ни крути, а есть лишь одно удобное местечко для отпечатков и следов — оконный выступ. А его она трогать не собирается.
Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина, заставившая Сержа от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что там пропало еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться.
— Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв, — сказал Гэллоуэй. — Судьи, должностные лица, осуществляющие надзор за условно осужденными, агенты социальных служб да и все остальные главным образом заботятся о преступнике и ломают головы над тем, чем бы его ублажить, чтобы он прекратил досаждать своим жертвам освоенной им «профессией», но только мы с тобой видим, как он своим жертвам досаждает, — и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое ограбление…
Ей самое время помолиться Богоматери из Гваделупы или Блаженному Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере пользы от него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он.
5. Центурионы
— А вот и Лафитт, — сказал высокий полицейский. — До переклички всего три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним.
Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой на ботинки последний глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме и как раз застегивал ремень.
— Бьюсь об заклад, вечером тебе нужно куда больше времени, чтобы напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот синий костюмчик, а, Лафитт, что скажешь? — спросил высокий полицейский.
— Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, — ответил Лафитт. — Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут. Так ведь может и год набежать.
Украдкой бросив взгляд на погоны и медные пуговицы на клапанах Лафиттовой рубашки, Гус увидел в центре пуговичных звездочек крохотные отверстия. Что и требовалось доказать, подумал он, пуговицам пришлось выдержать изрядную чистку. В самой середке отверстие было размыто. Он посмотрел на свои медные пуговицы и пришел к выводу, что отливают они золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже выучился там множеству подобных штучек, подумал Гус.
Помещение для перекличек находилось напротив металлических шкафов. А сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними — все это было втиснуто в одну комнату в тридцать футов на пятьдесят. Из разговоров Гус узнал, что через несколько лет участок переедет в новое здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет. Сегодня его первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант, академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на заказ синей шерстяной рубашке с поблескивающим на ней овальным полицейским значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел себе место за столом во втором заднем ряду. Позиция эта казалась достаточно безопасной. За последним столом почти все места были заняты полицейскими постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади — как раз то, что нужно, подумал он.
На предвечерней перекличке присутствовало двадцать два полицейских; углядев среди них Григгса и Патцлоффа, однокашников по академии, также получивших распределение в Университетский дивизион, он несколько успокоился.
Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус раздумывал, не перейти ли ему через всю комнату к их столу, но после решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да и потом — до переклички оставалась минута. Двери в тыльной части комнаты распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный лысый полицейский за последним столом встретил его криком:
— Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме?
— Легкое дежурство, — отозвался тот. — Сегодня я сижу за конторкой. И никаких тебе перекличек.
— Ах ты, сукин сын, — сказал здоровяк, — выходит, ты слишком слаб, чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым здоровьем?
— Какая-то инфекция в десне.
— То, на чем ты сидишь, вроде иначе называется, Сэлоун, — сказал дородный полицейский. — Сукин ты сын. Теперь вот из-за тебя сунут мне кого-нибудь из этого пополнения, а у меня от одного вида рукавов их костюмов в глазах рябит.
Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром лицо. Он притворился, что не расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос, бегущих вниз от локтя по рукавам тех полицейских, что сидели за последним столом. Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь до него дошел смысл сказанного.
Двери распахнулись, и в комнату шагнули два сержанта, неся с собой картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график дежурства машин.
— Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, — произнес тот сержант, что курил трубку и чей лоб уже начала проедать плешь.
— Есть.
— Есть.
— Три-А-Девять, Карсон и Лафитт.
— Есть.
— Есть, — отозвался Лафитт. Гус узнал его по голосу.
— Три-А-Одиннадцать, Болл и Глэдстоун.
— Есть, — сказал один из двух находившихся в комнате негров-полицейских.
— Есть, — ответил и второй.
Гус опасался, как бы его не прикрепили в пару к здоровяку, и испытал облегчение, когда услышал его «есть!» и понял, что разделить это общество придется кому-то другому.
Наконец сержант произнес:
— Три-А-Девяносто девять, Кильвинский и Плибсли.
— Есть, — отозвался Кильвинский, и Гус, нервно улыбаясь, обернулся лицом к высокому серебристоволосому полицейскому в заднем ряду, тот не остался в долгу и тоже ответил улыбкой.
— Есть, сэр, — сказал Гус и тут же отругал себя за «сэра». Он ведь не в академии. «Сэры» предназначены для лейтенантов и старших офицеров.
— У нас появилось три новых сотрудника, — сказал сержант, куривший трубку. — Рады приветствовать вас, ребята. Я — сержант Бриджет, а этого розовощекого ирландца справа от меня зовут сержант О'Тул. Точная копия надутого ирландского «фараона» из какой-нибудь старой пустяковой киношки, разве нет?
Сержант О'Тул широко ухмыльнулся и кивнул новичкам.
— Прежде чем зачитать сводки, хочу сказать несколько слов о сегодняшнем собрании инспекторов, — сказал сержант Бриджет, листая бумаги в одной из папок.
Гус внимательно оглядел развешанные по всей комнате карты Университетского округа, исколотые многоцветьем иголок, которые — он был в том почти уверен — обозначали те или иные виды преступлений или арестов по ним. Скоро он будет разбираться в каждой мелочи и непременно станет таким же, как все. Станет одним из них. Или нет, не станет? На лбу у него выступила испарина, взмокли подмышки, в мозгу пронеслось: не буду и думать об этом. Ломать над этим голову — значит уже признать свое поражение и понапрасну взвинчивать себе нервы. Я ничуть не хуже кого-то из них. Я был лучшим в классе по физподготовке. У меня нет никакого права недооценивать себя. И я обещал, что больше этого не допущу.
— Первое, о чем говорил капитан на собрании инспекторов, — это контроль за временем и километражем, — сказал Бриджет. — Он пожелал, чтобы мы напомнили вам, ребята: всякий раз, когда в вашей полицейской машине оказывается женщина, независимо от причины, по которой она там оказалась, оповещайте по радио о точном времени, когда она там оказалась, и километраже. Какая-то стерва в Ньютонском округе на прошлой неделе накапала на полицейского. Мол, завез он ее в парк и пытался трахнуть. То, что она врет, доказать было легче легкого: в десять минут двенадцатого, едва покинув ее квартирку, полицейский сообщил в диспетчерскую свой километраж, а уже в одиннадцать двадцать три, подъехав к окружной тюрьме, оповестил о нем снова. Сверка километража со временем показала, что он никак не мог подвезти ее к Елисейскому парку, хоть она то и утверждала.
— Сержант! — откуда-то спереди подал голос тощий смуглый полицейский. — Не удивлюсь, что она говорит чистую правду, если тем полицейским на Ньютон-стрит был Гарри Ферндэйл. Этот грубиян может прополоть и дохлого аллигатора, а коли найдется доброволец и подержит за хвост — тогда он и живого ухайдокает.
— Черт бы тебя побрал, Леони, — ухмыльнулся сержант Бриджет (остальные посмеивались), — к нам ведь сегодня пришло пополнение. По крайней мере в первый вечер мог бы обойтись без своих выходок, лучше постарался бы подать им пример. То, что я сейчас читаю, — это вполне серьезно. Следующее, что по желанию капитана мы обязаны довести до вашего сведения, — это судебное разбирательство по делу о нарушении правил уличного движения, в ходе которого адвокат ответчика поинтересовался у какого-то полицейского с Семьдесят седьмой улицы, что заставило его обратить внимание на автомобиль ответчика и привлечь к суду за поворот в неположенном месте, на что офицер сказал: сидя за рулем, ответчик обнимался с небезызвестной шлюхой-негритянкой.
Комната взорвалась хохотом. Чтобы навести порядок, Бриджету пришлось поднять руку.
— Знаю, это смешно и все такое, но, во-первых, вы можете крепко испортить все дело, если дадите повод предполагать, что пытались не столько следить за соблюдением правил уличного движения, сколько поприжать проституцию. И, во-вторых, то небольшое разъяснение дошло до ушей старухи того парня, и вот он подает жалобу на полицейского. Расследование уже началось.
— Неужто правда? — спросил Мэттьюз.
— Да. Полагаю, что шлюха там все-таки была.
— Что ж, тогда пусть эта задница жалуется, — сказал Мэттьюз, и Гус понял, что здесь, в дивизионах, «задницу» вспоминают ничуть не реже, чем инструктора в академии, и что, похоже, такова любимая присказка полицейских, по крайней мере полицейских Лос-Анджелеса.
— Как бы то ни было, а капитан больше на эту тему не распространялся, — продолжал Бриджет, — зато старик утверждает, что вы, ребята, вовсе не обязаны пихаться полицейскими машинами. Во время дневного дежурства Снайдер слегка подтолкнул какого-то полунищего автомобилиста, а машина возьми да и вскочи на бампер, на задних фарах у парня живого места не оставила, сделала вмятину на крышке багажника, и теперь этот хрен угрожает подать на город в суд, если его колымагу не приведут в полный порядок. Так что отныне — никаких столкновений.
— А как насчет автострады или тех же заторов? — спросил Леони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Этот телевизор мы только-только купили, — сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
— Больше ничего не пропало? — спросил Гэллоуэй.
— Сейчас взгляну, — вздохнула она. — Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас.
— На вашем месте я бы не стал этого делать, — сказал Гэллоуэй. — Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
— Мы купили его в «Бытовых товарах Фрэнка». Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки.
— Страховка на случай кражи у вас имеется? — спросил Гэллоуэй.
— Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться. Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях…
Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его — Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: «Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса». Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то — шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова — к груди и плечам, а после — еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других — у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой.
Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии: «Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему». Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим «они» имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него «удивительно замечательным». Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
— Ай-яй-яй-яй-яй, — запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. — Деньги! Их нет!
— А они были? — спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
— Там было больше шестидесяти долларов, — воскликнула она. — Dios mio! Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. — И тут она принялась обыскивать спальню, которую и до нее уже обыскали достаточно добросовестно. — Может, вор их выронил, — пояснила она, и, хотя Серж знал, что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с комнатной мебели, он уже был достаточно сведущ в своем деле, чтобы знать и другое: скорее всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки или перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она может лишить их важных улик, и знал, что об этом знает Гэллоуэй, но Гэллоуэй жестом показал ему на гостиную.
— Пусть выпустит пар, — шепнул он. — Как ни крути, а есть лишь одно удобное местечко для отпечатков и следов — оконный выступ. А его она трогать не собирается.
Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина, заставившая Сержа от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что там пропало еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться.
— Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв, — сказал Гэллоуэй. — Судьи, должностные лица, осуществляющие надзор за условно осужденными, агенты социальных служб да и все остальные главным образом заботятся о преступнике и ломают головы над тем, чем бы его ублажить, чтобы он прекратил досаждать своим жертвам освоенной им «профессией», но только мы с тобой видим, как он своим жертвам досаждает, — и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое ограбление…
Ей самое время помолиться Богоматери из Гваделупы или Блаженному Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере пользы от него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он.
5. Центурионы
— А вот и Лафитт, — сказал высокий полицейский. — До переклички всего три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним.
Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой на ботинки последний глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме и как раз застегивал ремень.
— Бьюсь об заклад, вечером тебе нужно куда больше времени, чтобы напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот синий костюмчик, а, Лафитт, что скажешь? — спросил высокий полицейский.
— Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, — ответил Лафитт. — Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут. Так ведь может и год набежать.
Украдкой бросив взгляд на погоны и медные пуговицы на клапанах Лафиттовой рубашки, Гус увидел в центре пуговичных звездочек крохотные отверстия. Что и требовалось доказать, подумал он, пуговицам пришлось выдержать изрядную чистку. В самой середке отверстие было размыто. Он посмотрел на свои медные пуговицы и пришел к выводу, что отливают они золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже выучился там множеству подобных штучек, подумал Гус.
Помещение для перекличек находилось напротив металлических шкафов. А сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними — все это было втиснуто в одну комнату в тридцать футов на пятьдесят. Из разговоров Гус узнал, что через несколько лет участок переедет в новое здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет. Сегодня его первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант, академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на заказ синей шерстяной рубашке с поблескивающим на ней овальным полицейским значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел себе место за столом во втором заднем ряду. Позиция эта казалась достаточно безопасной. За последним столом почти все места были заняты полицейскими постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади — как раз то, что нужно, подумал он.
На предвечерней перекличке присутствовало двадцать два полицейских; углядев среди них Григгса и Патцлоффа, однокашников по академии, также получивших распределение в Университетский дивизион, он несколько успокоился.
Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус раздумывал, не перейти ли ему через всю комнату к их столу, но после решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да и потом — до переклички оставалась минута. Двери в тыльной части комнаты распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный лысый полицейский за последним столом встретил его криком:
— Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме?
— Легкое дежурство, — отозвался тот. — Сегодня я сижу за конторкой. И никаких тебе перекличек.
— Ах ты, сукин сын, — сказал здоровяк, — выходит, ты слишком слаб, чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым здоровьем?
— Какая-то инфекция в десне.
— То, на чем ты сидишь, вроде иначе называется, Сэлоун, — сказал дородный полицейский. — Сукин ты сын. Теперь вот из-за тебя сунут мне кого-нибудь из этого пополнения, а у меня от одного вида рукавов их костюмов в глазах рябит.
Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром лицо. Он притворился, что не расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос, бегущих вниз от локтя по рукавам тех полицейских, что сидели за последним столом. Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь до него дошел смысл сказанного.
Двери распахнулись, и в комнату шагнули два сержанта, неся с собой картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график дежурства машин.
— Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, — произнес тот сержант, что курил трубку и чей лоб уже начала проедать плешь.
— Есть.
— Есть.
— Три-А-Девять, Карсон и Лафитт.
— Есть.
— Есть, — отозвался Лафитт. Гус узнал его по голосу.
— Три-А-Одиннадцать, Болл и Глэдстоун.
— Есть, — сказал один из двух находившихся в комнате негров-полицейских.
— Есть, — ответил и второй.
Гус опасался, как бы его не прикрепили в пару к здоровяку, и испытал облегчение, когда услышал его «есть!» и понял, что разделить это общество придется кому-то другому.
Наконец сержант произнес:
— Три-А-Девяносто девять, Кильвинский и Плибсли.
— Есть, — отозвался Кильвинский, и Гус, нервно улыбаясь, обернулся лицом к высокому серебристоволосому полицейскому в заднем ряду, тот не остался в долгу и тоже ответил улыбкой.
— Есть, сэр, — сказал Гус и тут же отругал себя за «сэра». Он ведь не в академии. «Сэры» предназначены для лейтенантов и старших офицеров.
— У нас появилось три новых сотрудника, — сказал сержант, куривший трубку. — Рады приветствовать вас, ребята. Я — сержант Бриджет, а этого розовощекого ирландца справа от меня зовут сержант О'Тул. Точная копия надутого ирландского «фараона» из какой-нибудь старой пустяковой киношки, разве нет?
Сержант О'Тул широко ухмыльнулся и кивнул новичкам.
— Прежде чем зачитать сводки, хочу сказать несколько слов о сегодняшнем собрании инспекторов, — сказал сержант Бриджет, листая бумаги в одной из папок.
Гус внимательно оглядел развешанные по всей комнате карты Университетского округа, исколотые многоцветьем иголок, которые — он был в том почти уверен — обозначали те или иные виды преступлений или арестов по ним. Скоро он будет разбираться в каждой мелочи и непременно станет таким же, как все. Станет одним из них. Или нет, не станет? На лбу у него выступила испарина, взмокли подмышки, в мозгу пронеслось: не буду и думать об этом. Ломать над этим голову — значит уже признать свое поражение и понапрасну взвинчивать себе нервы. Я ничуть не хуже кого-то из них. Я был лучшим в классе по физподготовке. У меня нет никакого права недооценивать себя. И я обещал, что больше этого не допущу.
— Первое, о чем говорил капитан на собрании инспекторов, — это контроль за временем и километражем, — сказал Бриджет. — Он пожелал, чтобы мы напомнили вам, ребята: всякий раз, когда в вашей полицейской машине оказывается женщина, независимо от причины, по которой она там оказалась, оповещайте по радио о точном времени, когда она там оказалась, и километраже. Какая-то стерва в Ньютонском округе на прошлой неделе накапала на полицейского. Мол, завез он ее в парк и пытался трахнуть. То, что она врет, доказать было легче легкого: в десять минут двенадцатого, едва покинув ее квартирку, полицейский сообщил в диспетчерскую свой километраж, а уже в одиннадцать двадцать три, подъехав к окружной тюрьме, оповестил о нем снова. Сверка километража со временем показала, что он никак не мог подвезти ее к Елисейскому парку, хоть она то и утверждала.
— Сержант! — откуда-то спереди подал голос тощий смуглый полицейский. — Не удивлюсь, что она говорит чистую правду, если тем полицейским на Ньютон-стрит был Гарри Ферндэйл. Этот грубиян может прополоть и дохлого аллигатора, а коли найдется доброволец и подержит за хвост — тогда он и живого ухайдокает.
— Черт бы тебя побрал, Леони, — ухмыльнулся сержант Бриджет (остальные посмеивались), — к нам ведь сегодня пришло пополнение. По крайней мере в первый вечер мог бы обойтись без своих выходок, лучше постарался бы подать им пример. То, что я сейчас читаю, — это вполне серьезно. Следующее, что по желанию капитана мы обязаны довести до вашего сведения, — это судебное разбирательство по делу о нарушении правил уличного движения, в ходе которого адвокат ответчика поинтересовался у какого-то полицейского с Семьдесят седьмой улицы, что заставило его обратить внимание на автомобиль ответчика и привлечь к суду за поворот в неположенном месте, на что офицер сказал: сидя за рулем, ответчик обнимался с небезызвестной шлюхой-негритянкой.
Комната взорвалась хохотом. Чтобы навести порядок, Бриджету пришлось поднять руку.
— Знаю, это смешно и все такое, но, во-первых, вы можете крепко испортить все дело, если дадите повод предполагать, что пытались не столько следить за соблюдением правил уличного движения, сколько поприжать проституцию. И, во-вторых, то небольшое разъяснение дошло до ушей старухи того парня, и вот он подает жалобу на полицейского. Расследование уже началось.
— Неужто правда? — спросил Мэттьюз.
— Да. Полагаю, что шлюха там все-таки была.
— Что ж, тогда пусть эта задница жалуется, — сказал Мэттьюз, и Гус понял, что здесь, в дивизионах, «задницу» вспоминают ничуть не реже, чем инструктора в академии, и что, похоже, такова любимая присказка полицейских, по крайней мере полицейских Лос-Анджелеса.
— Как бы то ни было, а капитан больше на эту тему не распространялся, — продолжал Бриджет, — зато старик утверждает, что вы, ребята, вовсе не обязаны пихаться полицейскими машинами. Во время дневного дежурства Снайдер слегка подтолкнул какого-то полунищего автомобилиста, а машина возьми да и вскочи на бампер, на задних фарах у парня живого места не оставила, сделала вмятину на крышке багажника, и теперь этот хрен угрожает подать на город в суд, если его колымагу не приведут в полный порядок. Так что отныне — никаких столкновений.
— А как насчет автострады или тех же заторов? — спросил Леони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48