— Сдача в мешочке, — сказал Кильвинский.
— Дьявол его съешь, — пробормотала одна из проституток. — В целом мире, матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский, хочешь глотнуть?
— Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.
— Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, — сказала другая. — И чего твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и обработаешь меня на французский манер.
Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:
— Я чересчур стар для вас, девчата.
— Когда передумаешь, дай мне знать, — сказала Элис. — Лисичка вроде меня сумеет вернуть тебе молодость.
Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит, вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток. Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией «жуткой истории» из своей практики.
— Проклятье! — сказала одна. — Вот как раз здесь, на углу Двадцать восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой курице, а после сунуть ее в раковину — а вода все бежит, а он стоит, значит, там все равно как кобель какой.
— Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? — спросила другая.
— Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку — ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни хрена не сделал…
— А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается, какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, — сказал визгливый голос.
— Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? — спросил другой.
— Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне — вполне сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд, в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.
— Всего делов-то? И больше ничего?
— Ну, полижет тебя малость, совсем немного.
— Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам — сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, — это закусить твоей глупышкой.
— Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.
— Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и сейчас по душе.
— Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким, малышка?
— Случается иногда, а ты разве нет?
— Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И никогда не трахалась с белым за так.
— Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит: не боись, ему просто нравится поглядеть.
Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:
— Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему, откуда к ним попала выпивка.
Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать…
— Здесь ты много чему научишься, Гус, — сказал Кильвинский. — Один день тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности, но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью, что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас, когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе, какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно. Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня — вещь серьезная.
— Я не жалею, что попал сюда, — сказал Гус.
— Всякое, напарник, тут случается. Не одни только мелочи да пустяки. Вся эта история с гражданскими правами, «черные мусульмане» и так далее — это лишь начало. Власти теряют свое влияние, негры ведут себя как на фронте, но и они — всего лишь крохотный отряд на передовой. В ближайшие пять лет тебя ждет адская работенка, парень, — или я ничего в своем деле не смыслю.
Едва объехав валявшееся в центре улицы автомобильное колесо, Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку другое, замеченное только тогда, когда они на нем застряли. Синий фургончик вел изнуряющую страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани.
— Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский! Не какой-то там вшивый скот везешь, — крикнула Элис.
— Это великий миф, — сказал Кильвинский Гусу, не обращая внимания на голоса за спиной, — миф о том, что, чего бы там в будущем ни произошло, гражданская власть не будет подорвана. Интересно, могла бы парочка центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая о христианском мифе, который грозил их одолеть. Держу пари, они были бы напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так что одну власть попросту сменила другая. До сей поры цивилизация не подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают, или же их убивают — во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их спасти. Стоит только однажды людям, глядя на смерть одного из запретов, зевнуть со скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии. Первыми умирают обычно те из них, что борются с пороком, ведь так или иначе в целом люди все ему подвержены. Затем, пока торжествует Свобода, мелкие заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть позже освобожденный народ вынужден наводить порядок и создавать собственную армию: ему уже не нужно объяснять, что свобода ужасна и отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах.
Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с измятой сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине.
— Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка, страшные болтуны, ты не забыл об этом, Гус?
6. Трудяга
— Подбрось-ка меня к телефону, к такому, чтоб не был глух и нем. Нужно кое-что сообщить в участок, — сказал Уайти Дункан.
Рой вздохнул и, подъехав к Адаме, свернул направо, в сторону Хупер, где надеялся найти служебный телефон.
— Поезжай на угол Хупер и Двадцать третьей, — сказал Дункан. — Тамошняя будка — одна из немногих, что еще не сломаны в этом вшивом районе. Ничего здесь не работает. Люди не работают, телефоны не работают, ничего не работает.
Кое-кто из полицейских тоже не работает, подумал Рой и подивился тому, как начальству удалось определить его в пару с Дунканом на пять ночей подряд. Допустим, в августе из-за отпусков не хватает машин, только это слабое оправдание, думал Рой, и одаривать новобранца таким вот напарником — никудышная затея. После второго дежурства с Уайти он даже вкрадчиво намекнул сержанту Коффину, что предпочел бы поработать с кем-нибудь более энергичным и молодым, однако Коффин резко его оборвал, будто бы новичок не имеет и права просить о машине или напарнике. То, что ему навязали Дункана на целых пять дней, Рой воспринял как наказание за нежелание вовремя прикусить язык.
— Я скоро вернусь, мальчуган, — сказал Уайти, оставляя фуражку в дежурной машине, и побрел к телефонной будке, отстегнул кольцо с ключами на поясе и открыл ее. Будка находилась за телефонным столбом и в поле зрения Роя не попадала. Он видел лишь прядь седых волос, круглое синее брюшко и сверкающий черный башмак — вот и все, что торчало из-за вертикали столба.
Рою рассказывали, что почти двадцать лет Уайти был обычным полисменом и расхаживал на своих двоих по Центральному району. Он так и не смог свыкнуться с работой на патрульной машине и, вероятно, поэтому всякий вечер не меньше полудюжины раз названивал своему приятелю Сэму Такеру, сидевшему в участке на телефоне.
Спустя несколько минут Уайти с важным видом двинулся обратно к машине. Усевшись, прикурил уже третью за вечер сигарету.
— Больно тебе нравится звонить из этой будки, — сказал Рой с деланной улыбкой, пытаясь скрыть раздражение, навеянное скукотищей от работы с таким бесполезным партнером, как Уайти, — и это в то самое время, когда он не желает попусту изнашивать свой новенький мундир, а жаждет выучиться.
— Нужно было звякнуть. Пусть в участке знают, где мы находимся.
— Уайти, они знают об этом по твоему радио. В наши дни у полицейских есть радио в машине.
— Не привык я к нему, — сказал Уайти. — Лучше звякнуть из телефонной будки. К тому же я люблю поболтать со своим старым дружком Сэмом Такером. Хороший он человек, старина Сэмми.
— А с чего это ты звонишь всегда из одной будки?
— Привычка, паренек. Когда постареешь, как Уайти, тоже начнешь так поступать.
Это уж точно, подумал Рой. Если только им не помешает какой-нибудь срочный вызов, всякий вечер ровно в десять, пока он сам не состарится, они все так же будут ужинать в одном из трех ресторанчиков, где Уайти к бесплатной закуске подают сальные грязные ложки. Потом — пятнадцать минут в участке, которые уйдут на то, чтобы Уайти благополучно испражнился. Потом — обратно, мотаться по улицам до самого конца дежурства. Два-три раза оно прервется остановками у винных магазинов, тех, что обеспечивают Уайти бесплатным куревом, ну и, само собой, периодическими донесениями Сэму Такеру из телефона на углу Двадцать третьей и Хупер.
— Как ты насчет того, чтобы проскочить мимо рынка? — спросил Уайти. — Туда я тебя еще с собой не прихватывал, верно?
— Как скажешь, — вздохнул Рой.
Уайти указал Рою на узенькие шумные улочки, запруженные грузовиками и народом.
— Вон там, — сказал Уайти. — Где хозяйничает старый Фу Фу. Лучше его бананов не сыскать на всем базаре. Там и притормози, мальчуган. А после раздобудем немного авокадо. Они идут нынче штука за четверть доллара. Любишь авокадо? Может, и персики перепадут. Я знаю одного на той стороне рынка, у него тут самые вкусные персики. Без всяких синячков и вмятин.
Уайти выбрался из машины и небрежно, на разбитной полицейский манер, нацепил на голову фуражку, захватил с собой — вероятно, по привычке — дубинку и, лихо вертя ее левой рукой, подошел к сухопарому китайцу в майке и шортах цвета хаки, который, обливаясь потом, швырял увесистые связки бананов в продуктовую тележку. Когда Уайта приблизился, китаец чуть сдвинулся вбок, давая тому возможность встать под золотисто-серебряный мост из густого потока летящих плодов. Рой прикурил сигарету и с отвращением наблюдал за тем, как Уайти цепляет дубинку к кольцу на ремне и принимается помогать Фу Фу метать бананы в тележку.
Вот он, профессиональный полицейский, зло подумал Рой, и вспомнил обходительного седовласого капитана, читавшего им в академии лекции о «новом профессионализме». Нет, старик фараон, ворующий яблоки, оказался чрезвычайно живуч. Только взгляните на этого старого мерзавца, при полной униформе швыряющего бананы на глазах у покатывающихся со смеху работяг! Ну чего он не уволится из полиции? Мог бы тогда хоть день напролет сыпать бананами, язви тебя тарантул в жирный зад, подумал Рой.
И как их только угораздило послать меня в этот участок на Ньютон-стрит! Не понимаю. Что за польза была выбирать из трех дивизионов, если на этот выбор потом наплевали и умудрились заслать его по чьему-то капризу в участок в двадцати милях от дома. Жил он почти в самой долине. Могли послать его в один из местных округов, или в Хайлэнд-парк, или хотя бы в Центральный дивизион, он, кстати, и называл его в анкете, но уж на Ньютон-стрит он даже не рассчитывал. Беднейший из негритянских районов, чья нищета попросту удручает. Лос-анджелесский «Ист-Сайд», из которого, как Рой успел выяснить, негры-новоселы стремятся поскорее перебраться в здешний «Вест-Сайд», куда-нибудь к западу от Фигуэроа-стрит. Однако то обстоятельство, что большинство местных жителей — негры, как раз привлекало Роя. Если он когда-нибудь и покинет полицию для того, чтобы стать криминологом, хорошо бы на этот случай получить исчерпывающее представление о гетто. А через год-другой, научившись всему необходимому, можно перевестись на север, возможно в Ван-Найс или Северный Голливуд.
Когда они наконец выехали с территории рынка, заднее сиденье дежурной машины было завалено бананами, авокадо и персиками, а сетка на нем до отказа набита помидорами, которыми Уайти разжился в самый последний момент.
— Ты знаешь, что имеешь полное право на половину всего, что здесь есть, — сказал Уайти, когда они, стоя на участковой автостоянке, перегружали продукты в его собственную машину.
— Я же сказал, мне ничего не нужно.
— Промеж собой напарники должны все поровну делить. Половину можешь забрать. Возьми хоть авокадо. Ну чего бы тебе их не взять?
— Сукин ты сын, — выпалил Рой, не сдержавшись. — Да будь они прокляты! Послушай, я только что из академии. И теперь должен пройти восьмимесячную стажировку. А из-за какого-нибудь пустяка могу вылететь отсюда в любую минуту. Стажеру неоткуда даже ждать страховки, и не мне тебе это объяснять. Сейчас я не могу брать на чай. По крайней мере вот это. Бесплатная закуска, сигареты, кофе — это ладно, это, похоже, стало традицией, но что, если сержант засек бы нас сегодня вечером на рынке? Я мог потерять работу!
— Прости, мальчуган, — произнес Уайти с обидой. — Я и не думал, что у тебя такое в голове. Уж коли бы нас подловили, я принял бы огонь на себя, тебе следует это понимать.
— Неужто? А что бы я сказал в свое оправдание? Что ты приложил мне к виску свою пушку и насильно принудил сопровождать себя в турне по торговым точкам?
Перекладывать фрукты Уайти заканчивал в полном молчании и не обмолвился ни словом до тех пор, пока они не возобновили патрулирование. Тут-то он и сказал:
— Эй, напарник, езжай к телефонной будке, мне опять надобно звякнуть.
— Какого хрена? — сказал Рой, вовсе уж и не заботясь о том, что там подумает Уайти. — Чего ради? Может, толпа толстозадых баб выстроилась у телефона в участке, чтобы шепнуть тебе в трубку о своей любви?
— Я только поболтаю со стариной Сэмом Такером, — сказал Уайти, глубоко вздохнув. — Там, у телефона, старый негодяй кукует один-одинешенек. Мы ведь с ним однокашники по академии. В октябре нашей дружбе будет двадцать шесть лет. Тяжко быть цветным и работать в таком ниггерском округе, как наш. Иногда по ночам, когда приводят какого-нибудь черного мерзавца, пристрелившего старуху или еще что натворившего в том же роде, и когда полицейские в буфете не закрывая рта поливают ниггеров в мать и в душу, Сэму становится совсем скверно. Он все это слышит и душой изводится, вот ему и делается скверно. Штука ясная, как ни рассуждай, а для полицейского он слишком стар. Когда пришел на эту работу, ему уж тридцать один было. Хорошо бы ему отцепить свою брошку и сняться с этого гиблого места.
— А сколько было тебе самому, Уайти, когда сюда пришел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48