Бесперспективно. В.
Артомоновъ", Антон увидел две фотографии. На одной трое молодых мужчин,
одного он узнал - своего двоюродного дядю Бориса Николаевича Иегупова.
Лицо его на снимке было обведено черным кружком. Тетка, сестра матери,
воспитавшая Антона после смерти его родителей, как-то упомянула об этом
Иегупове не очень хорошо. На обороте снимка было написано "Борисъ". Второй
снимок, большой, был групповым, человек пятнадцать-двадцать. На нем лицо
дяди тоже было обведено, то ли черной тушью, то ли черными чернилами.
"Сжечь!" - мелькнуло в голове, и он шагнул к топке. Но звало желание
прочесть, узнать, что же там, меж серыми обложками, кто в
действительности, его дядя? "Спрятать?" - выскочил вопрос. Он понимал, где
работает и что произойдет с ним, если это обнаружится. Однако загадка
терзала, любопытство и беспечность молодости одолели осторожность, и
быстро вытерев ветошью черные от угольной пыли руки, Антон достал из
рассохшейся старой тумбочки, где держал мыло и чистую одежду, несколько
газет, завернул в них папку и выкопав в бункере ямку, сунул ее туда и
засыпал углем. Все он делал торопливо, сосредоточенный только на одном -
упрятать! Затем зачерпнул алюминиевой кружкой теплой воды из ведра, жадно
выпил, утер рот и подбородок и глубоко вздохнул. Суетливость и напряжение
первого страха прошли, и уже в каком-то бездумном отупении он стал с
лихорадочной поспешностью, чтобы наверстать время, швырять кипы папок в
топку...
- Кто-то снаружи дернул дверь, затем постучал.
- Кто? - спросил Антон.
- Я, я! - отозвался голос вернувшегося лейтенанта. - Ты чего заперся?
- входя, спросил он.
- Страшно чего-то стало, - отвернулся Антон, наклонился за очередной
порцией папок, боясь встретиться взглядом с лейтенантом.
- Много осталось? - лейтенант посмотрел в угол.
- Нет, горит хорошо, - вымученно улыбнулся Антон.
- Молодец, - похвалил лейтенант.
К рассвету управились. Перед уходом лейтенант сказал:
- Иди домой, помойся, поешь, малость отдохни. Собери вещички, самое
нужное, будем тебя эвакуировать, оставаться тебе тут нельзя - в НКВД
работал. Ясно? Даю тебе на это два часа. Явишься ко мне...
Когда лейтенант ушел, Антон подождал, пока утихли его гулкие,
поднимающиеся из подвала по бетонным ступенькам шаги, снова запер дверь,
открыл папку, смахнул с нее пыль, завернул в кусок рогожи и вышел из
котельной во двор, двинулся не к проходной, а на хозяйственную его часть,
где был гараж, конюшня и склад. Он знал, что там есть калитка. Она тоже
охраняется. Но Антон всегда приходил на работу и уходил через нее - так
было ближе, не надо было огибать весь квартал. Часовые знали его, привыкли
и не обращали внимания.
На хозяйственном дворе суетились люди в форме. Стояло два автофургона
и полуторка. В них грузили ящики. Он благополучно вышел за калитку. Пройдя
метров сто, не выдержал и, припадая на больную ногу, побежал так быстро,
как позволяла хромота. Улица была тихая, пустынная с маленькими домами,
палисадниками и садами. Затем, отдышавшись, пошел шагом, постепенно
возвращаясь мыслью к тому, что произошло. Человек, запечатленный на
фотографиях, лежавших в папке, был вне всяких сомнений его двоюродным
дядей. Живым Антон его никогда не видел, когда тот исчез, Антону было
около года, но он запомнил его по снимку, который лежал среди прочих в
толстом альбоме тетки: она сохранила этот альбом, принадлежавший матери
Антона, как память о своей сестре. На той довольно большой фотографии был
изображен молодой человек, а на обороте имелась дарственная надпись:
"Дорогому брату Сереже и его милой Лизе". И тут же подскочила мысль: как
же его, Антона, взяли на работу в НКВД? Рассуждая, он пришел к единственно
здравому ответу: дело и Иегупове, как бесперспективное, сдали в архив еще
тогда. За десятилетия оно под грузом других дел осело на такое дно, что в
него больше никто никогда не заглядывал. Отец его и мать умерли от тифа в
апреле 1918 года, когда Антону шел четвертый месяц. И в анкете Антон не
солгал, написав, что сирота. Тетка года за два со своей смерти - то ли в
1936, то ли в 1937 - альбом тот с какими-то еще бумагами все же
уничтожила. Она работала на почте простым оператором, но была из "бывших",
дворянка, и, как помнил Антон, часто по разным поводам говорила ему: "Мало
ли что..."
Дома, помывшись и поев, он стал укладывать чемодан - старый,
деревянный, с медными уголками. Вещей было немного - костюм, перешитый из
давнего отцова, три самых целых, с непротершимися воротниками сорочки,
белье, две простыни, одеяло пикейное, с выцветшим в виде рубчиков узором,
отобрал не очень перештопанные носки. Папку, завернув в несколько газет,
он затолкал на самое дно. Читать сейчас не было времени. В две отдельные
чистые тряпки уложил кое-что из еды, два куска хозяйственного мыла, три
коробки спичек. Все это втиснул в чемодан и, оглядев прощально комнату,
вышел, запер, ключ упрятал под половик, не предполагая по молодости, что
расстается навсегда с этим домом, где поселился с теткой, когда ее
выселили из собственной большой квартиры в 1922 году.
К назначенному часу Антон явился в НКВД, разыскал лейтенанта.
- Дуй на станцию, - сказал лейтенант. - За водокачкой на шестом пути
товарняк. В нем поедут немцы, наши, старорецкие. Вопросы не задавать!
Ясно? К нему подцепят три вагона с лошадьми с конного завода. Найдешь
старшего конюха Якименко. Скажешь, от меня. Он знает. С ним и поедешь.
Будешь помогать. Ясно?
Поскольку приказано было вопросов не задавать, Антон, кивнув, зашагал
на станцию, пытаясь все же понять, зачем, куда и почему повезут местных
немцев. Ответ он нашел самый естественный: тоже эвакуируют.
Старший конюх оказался низеньким суетливым мужичком с венчиком седых
волос вокруг могучего лысого черепа.
- Вон там будем жить, иди, располагайся, - он указал на маленький
двухосный товарный вагон. - Мне недосуг. - И он зашагал к большим
пульманам с распахнутыми дверями, из них доносилось конское ржание, иногда
постукивание копыт красивых лошадей, стоявших за специальными выгородками.
- А когда едем? - только и спросил Антон.
- Скажут! - отмахнулся старший конюх...
По железной стремянке Антон взобрался в вагончик, почти полностью
забитый пахучим сеном. Лишь в углу он обнаружил место, где лежали вещички
конюха, стояли - одно в другом - ведра. От нечего делать прилег на сено и
заснул. Проспал до полудня. Проснувшись, поел, выглянул из вагона. Снаружи
ничего не изменилось, разве что появилось много людей в военной форме. Его
подмывало извлечь из чемодана папку и начать читать, но понимал, что может
быть в любой момент кем-нибудь застигнут за этим занятием. Так он и
промаялся до темноты и вновь заснул, не слышал, как в вагон явился
Якименко и завалился на сене спать. Около полуночи Антона разбудили
какие-то шумы, у двери показался солдат с винтовкой, крикнул:
- Не выходить! - и дверь, взвизгнув роликом, захлопнулась.
Антон сквозь стены слышал многоголосую суету, какие-то крики,
команды, и понял - шла погрузка немцев. Его удивило и даже напугало, что
делалось все слишком уж организованно, под команды, таинственно; наконец
до него дошел истинный смысл происходящего.
Потом все затихло, и эшелон тронулся.
Ехали долго, медленно, то без остановок сутки, то по двое-трое суток
стояли, пропуская литерные эшелоны.
Под Воропоново их бомбили. Выскочили в поле. Старший конюх был ранен
в ноги. На носилках его погрузили в подвернувшуюся армейскую полуторку,
шедшую в Сталинград. Перед тем как уехать, он сказал Антону:
- В вагоне под мешковиной баул. Там бумаги, лошадные биографии.
Береги пуще своей головы. Им цены нет. И коней обихаживай, им забота
нужна, корми-пои вовремя...
Только через месяц поезд их добрался до Энбекталды. Баул с
родословными лошадей Антон отдал начальнику местного НКВД, куда явился со
справкой, кто он и что, которую выдал ему в день отъезда из Старорецка
лейтенант.

И только обосновавшись и оглядевшись, однажды ночью в своей каморке
во флигельке Антон раскрыл папку и приступил к чтению. Папочка была
тоненькая, документов оказалось немного, видно, из-за нехватки в ту пору
бумаги, писаны на случайных листках, бланках каких-то контор, имелись
записи, сделанные даже на обороте афиши, разрезанной на осьмушки, все
датировано 1918 годом. Листки эти от начала до конца Антон перемахнул за
час. Сперва описанное походило на один из дореволюционных выпусков
детективной серии про сыщика Ника Картера, и было просто любопытно, но
когда дошел до фамилии Иегупова, стало страшно, потому что каким-то боком
касалось его. Укутав папку в газеты, он снова спрятал ее на дно чемодана,
решив при удобном случае сжечь. Но оказалось, что осуществить это не так
просто: где разложить костер, чтоб не попасть никому на глаза?..
За минувшие полвека он не раз мог уничтожить бумаги, но с каждым
годом они почему-то плотнее прирастали к его жизни. Одинокий, он привык к
своей тайне, как к живому существу, она стала утаенным от всех, а потому
сладостным атрибутом бытия, извести который все равно, что с мясом
отодрать кусочек души от костяка ее прошлого. Со временем в сутолоке
нелегкой жизни он просто позабыл о папке, а крайне редко, случайно
вспоминая о ней, говорил себе: "Господь с ней, пусть лежит", и снова
забывал...

10
Со студенческих лет Левин помнил, что бараки, где жили военнопленные
немцы, находились за железнодорожным мостом, под которым проходила
шоссейная дорога. Тогда это была окраина. Еще студентом, идя утром на
лекции в университет, Левин иногда встречал двух-трех расконвоированных
немцев. Они отправлялись на какие-то работы. Шли спокойно, мирно в
серо-зеленых незастегнутых шинелях. Никто на них уже не обращал внимания.
Для проформы, а скорее для того, чтоб никто не обидел, их иногда лениво
сопровождал наш безоружный солдатик. И еще Левин помнил, что немцы всегда
что-то жевали. Потом они разом исчезли из города, кажется к концу 1948-го,
и этого никто не заметил. Бараки опустели...
За мостом Левин сошел с трамвая. Он не был здесь давно. Красивые
кооперативные дома из красного кирпича тянулись вдоль шоссе и в глубину
справа и слева от него. Новые магазины, вычислительный центр, здание
"Внешэкономбанка", школа, а вдалеке - еще один строящийся жилой массив.
Он долго искал место, где тогда стояли бараки - бывшие казармы
драгунского полка, - топтался возле обнесенной металлической сеткой
платной автостоянки. И наконец сообразил, что стоянка именно там, где были
бараки. Не без досады он понял, что приехал сюда зря. Что, собственно,
надеялся здесь найти? А ничего. Просто хотел настроиться на то давнее
время, как-то войти в него, что ли. Однако вид сиявших под солнцем белых,
красных, зеленых, желтых "жигулей", "москвичей", "запорожцев", новые дома,
вытянувшийся почти на весь квартал магазин "Малыш" напрочь заслонили и ту
малую щелочку в прошлое, ради которой ехал сюда...
Вернувшись в агентство, он позвонил начальнику следственного отдела
управления службы безопасности. Они были знакомы давно, по работе их пути
не раз пересекались, первый раз это случилось лет двадцать назад, когда
Левин начал дело по валютчикам, которое потом передали в КГБ.
Гукасян оказался на месте.
- Гарник, привет. Это Левин... Да-да... Тот самый... Ничего, ты тоже
на выданьи, вот-вот выпрут... Придешь к нам... Я уже постараюсь, дам тебе
рекомендацию... Ты когда обедаешь?.. Где? Хорошо, я буду там к часу.
В час дня Левин был в столовой облисполкома. Гукасян уже сидел за
столиком у окна. Как всегда, он был в цивильном, Левин никогда его не
видел в форме, знал только, что тот подполковник.
- Садись, Ефим-джан. Что будешь есть? - спросил Гукасян.
- Я сам возьму, - Левин пошел к кассе, где висело меню, выбрал, выбил
чек и принес на мокром подносе еду.
- Как живешь, Ефим-джан?
- Тружусь, - усмехнулся Левин.
- Стоящее дело этот "След"?
- Во всяком случае никто не напоминает: "конец квартала", "конец
полугодия".
- У тебя ко мне дело?
- Да. - И Левин, подробно изложив историю с оберстом Кизе, спросил: -
У вас могут быть какие-нибудь концы?
- Тут все концы в воде, - рассмеялся Гукасян. - Зачем ты влез, Ефим?
Глухое дело! Ты-то со своим опытом!
- Влезли уже, не об этом речь. Я тебя не для сочувствия пригласил на
этот банкет сюда. Помочь можешь?
Гукасян задумался, потом сказал:
- Твой заказчик говорит, что оберст погиб при странных
обстоятельствах. Это может означать все что угодно: умер от болезни, бежал
и где-то сгинул во время побега, был убит, наконец, своими же по каким-то
мотивам или лагерной охраной. Тут вариантов много. Даже если бы тебе были
доступны архивы, ты не знаешь, по какому разряду числится дело оберста. А
может он покончил с собой, скажем, повесился, тоскуя по фатерлянду?..
- Хорошо, возьмем самую удобную, что ли, версию: болел, умер от
болезни, ему было пятьдесят шесть лет, - поразмыслив, сказал Левин. -
Значит, лежал в санчасти. Если жив кто-нибудь из медиков, работающих там в
ту пору...
- ...и оставался работать в санчасти КГБ или МВД до выхода на пенсию,
- подхватил Гукасян, - то попытаться найти такого через наше финотделение
или через пенсионную группу УВД. Так что ли? Это я попробую тебе сделать.
- При условии, что кто-то из медиков жив, - добавил скептически
Левин.
- Предложи что-нибудь другое, - Гукасян вытер салфеткой рот,
поднялся.
- Тогда я бы обошелся без тебя.
- Не зарекайся... Пошли?
- Ты только не тяни резину с этим, - попросил на прощанье Левин.

11
В конце июля Александр Тюнен, получив долгий северный отпуск, путевку
в один из пансионатов на Пицунде, добравшись вертолетом из Дудинки в
Норильский аэропорт Валек, вылетел оттуда в Алма-Ату, чтобы подскочить на
день к отцу в Энбекталды, а затем опять же из Алма-Аты махнуть уже к
Черному морю, а оттуда в Москву на Большую Грузинскую, где находится
посольство Германии.
Зная аккуратность отца, Александр Тюнен был несколько обеспокоен тем,
что не получил ответа на свое письмо, посланное еще в начале июня. Тем
более, что писал о серьезном деле: сообщал, что он и жена твердо решили
уехать в Германию, уговаривал отца ехать с ними, приводя всякие резоны. На
такое письмо отец не откликнуться не мог. Может, не дошло к нему, пропало?
Такое случается...
Было знойно, из степи, как из духовки, слабый ветер приносил в
поселок невидимый жар, улицы Энбекталды в эту пору опустевали, люди
стремились укрыться за дувалами своих дворов в тени навесов, в прохладном,
наполовину крытом дворике чайханы, через который медленно, без журчания
текла в арыке вода.
Почувствовав, как к спине и груди прилипла, словно горячее стекло,
синтетическая тенниска-безрукавка, Александр снял пиджак, натянул на
пуговицы петли внутренних карманов и перекинув пиджак через руку, а в
другой держа чемодан, приближался к знакомому домику. В нем он родился и
прожил до пятнадцати лет; затем уехал в Алма-Ату в техникум, окончил,
отслужил срочную, затем вновь работал, женился и вот уже много лет живет в
Дудинке. Жизнь, как прочерк - работа, работа, никаких событий, все одно и
то же, а сорок четыре года из отпущенных уже вычти, их как волной
смахнуло...
Подойдя к покосившемуся заборчику, Александр глянул через дворик в
глубину, и то, что он всегда называл "домом" предстало вдруг перед ним
убогой лачугой с тремя маленькими окнами. Просунув руку в знакомую щель,
он отодвинул щеколду калитки, распахнул ее, вошел и тут что-то упало к его
ногам. Это была пачка газет, вывалившаяся из деревянного почтового ящика,
приколоченного к внутренней стороне калитки. Ящик был тоже набит газетами,
а те, что выпали, видимо уже не вмещались, а кое-как были втиснуты
почтальоном. Поставив чемодан, Александр заспешил к дому: толкнул входную
дверь. Она была заперта. Он несколько раз громко постучал, но никакого
ответа. Прошелся вдоль окон, заглядывал в каждое; сквозь прикрытые низкими
занавесками стекла разглядеть ничего не удалось. Постучав в окна, он
прислушался. Ни звука. Понял: отца нет дома. И судя по кипе газет - нет
давно. Александр заволновался. Такого не бывало. Вытащив из ящика газеты,
разложив по датам, Александр понял, что они не вынимались три месяца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27