Владимир ГОНИК
Я НЕ СВИДЕТЕЛЬ


1
- Ну что, Ефим Захарович, закончил? - спросил прокурор области.
Левин понял оба смысла этого вопроса - и прямой и второй, подспудный,
поскольку они были связаны между собой: он, прокурор следственного
управления Старорецкой областной прокуратуры, еще несколько месяцев назад
предупредил руководство, что как только закончит дело по поводу ограбления
кооператива "Мода", сразу же уходит на пенсию. Дело он завершил, и сейчас
пухлые тома лежали на столе перед шефом, чтобы через день-другой уйти в
суд. И потому потаенный смысл вопроса означал: "Все-таки уходишь? Не
передумал?" Нет, не передумал. Ему шел шестьдесят второй год. Тридцать
пять лет он в сущности занимался одним и тем же изо дня в день: выезды на
место происшествия, допросы, контроль за следствием в районных
прокуратурах. Его поднимали звонки по ночам, когда работал
прокурором-криминалистом, и сонный, с еще затуманенной головой, помаргивая
от рези в покрасневших глазах, ополоснутых сильно хлорированной водой, он
садился в фургончик спецмашины и ехал на место происшествия - в дождь, в
слякоть, в мороз, в распутицу, и по гладкому шоссе, и по тряским
колдобинам проселка; звонки выдергивали его из-за праздничных застолий -
под Новый год, на Первомай или на Октябрьские. Спецмашина увозила его с
концерта в филармонии; в летние воскресные дни тот же "рафик" приезжал за
ним на речной пляж или на лесную поляну, где он отдыхал с семьей или
друзьями (дежурного по прокуратуре обычно ставил в известность, где его
искать...) Нет, он не передумал. Он устал обшаривать и переворачивать
трупы, присутствовать на вскрытиях и при обысках чужого жилья, ездить и
летать в чужие города и возвращаться с сумками и чемоданчиками, набитыми
изъятыми рублями, долларами, фунтами, золотом, бриллиантами, ножами и
пистолетами. Он устал от ругани с милицией, знал, до какого уровня упала
там квалификация сыщиков и следователей, знал, как бегут оттуда
профессионалы из-за мизерной зарплаты, убогого оснащения. Нет серьезного
конкурсного отбора, способная молодежь не очень-то рвется пахать за гроши,
а потому пробивается больше случайных малообразованных людей. Но входить
во все эти чужие печали он не мог, потому что над ним висело начальство,
изрекавшее: "Найти!" И потому, ругая милицию за промахи, ошибки,
вынужденную (субъективную или объективную) нерасторопность, он в сущности
ругал не милицию, а Систему. Не мог он каждый раз входить в их положение,
как не входили в его положение те, кто стоял над ним... От всего этого
Левин устал. Жена, едва ему исполнилось шестьдесят, начала давить:
"Хватит! Сколько можно?! Уходи! Хоть для себя, для семьи поживи. С голоду
не умрем". Он пообещал, что "вот-вот" уйдет. Но прошло еще полтора года,
за которые ничего не изменилось, разве что увеличилась преступность,
однако теперь, закончив дело по кооперативу "Мода", он сказал себе: "Все!"
- Не передумали, Ефим Захарович? - спросил прокурор области.
Они сидели в его большом кабинете. Был полдень, но от густого
снегопада за окнами в комнате стало сумеречно.
- Нет. Я уже дома всем объявил. Там такие планы строят! В особенности
внук.
- Внука в садик водить?
- А что? Моцион.
- Ну что ж, - вздохнул прокурор, - оформляй, проводим, как положено.
Что хочешь в подарок на память?
- Красную папку с золотыми буквами, - усмехнулся Левин.
- Это мы умеем.... Здесь все в порядке, чисто? - хлопнул прокурор
ладонью по томам дела.
- По-моему, все в порядке...
Еще час Левин болтался в прокуратуре, заходил то в один, то в другой
кабинет, затем отправился домой. По дороге зашел в парикмахерскую, очередь
была небольшая, он сел ждать.
- Следующий! - услышал он и пошел к освободившемуся креслу. - Что
носите? - спросила парикмахерша, заталкивая ему за ворот салфетку.
- Низкую "польку".
Руки у нее после мытья были холодные, и он слегка поежился. Когда она
уже сушила голову феном, его охватила вдруг дремота.
Слипались веки, и, боясь уснуть, Левин стал поглядывать на себя в
зеркало. Худое бесцветное лицо уставшего человека, лоб от залысин высок,
но волосы густые, пышные, был убежден, что сохранил их потому, что никогда
не пользовался шампунями, а только мылом. Под серыми в коричневую крапинку
глазами тяжелые мешки, какие-то прожилки на скулах. "Как еще это
изменится? Катаракта, тугоухость, начнут выпадать зубы?" - подумал он
невесело и удивленно вспомнил, что девочек в его жизни до женитьбы было
немало, нравился. Он скосил глаза, отыскал в зеркале отражение вешалки.
Синее из плащевки пальто с меховой подстежкой и шапка были на месте. Он
знал, что жулье заглядывает в парикмахерские...
- Бреетесь сами, дома? - прервала его раздумья парикмахерша.
- Да.
- Боитесь СПИДа?
- Нет. Привычка.
- Все ополоумели с этим спидом. Вон, маникюрша, без работы сидит.
"То ли еще будет!" - мысленно усмехнулся он.
Одеваясь, Левин затянул пояс потуже, пальто на размер или два больше.
Он был худ, и жена не любила на нем вещи в обтяжку, покупала и пальто, и
куртки, и свитера - чтобы были посвободнее, немножко полнили...
Домой Левин пошел пешком, по дороге зашел в аптеку, где жена работала
провизором. Он увидел ее сквозь широкое с окошечком стекло. В глубине
стояли столы с колбами, ретортами, весами и еще какими-то склянками, за
которыми колдовали три женщины в белых халатах. Одна из них, заметив
Левина, что-то сказала другой - немолодой, в очках, и та, подняв голову,
кивнула ему, мол, я сейчас, подожди. Потом она вышла к нему, спросила:
- Ты домой?
- Да.
- Обед на плите.
- Хорошо.
- Ну, что, закончил? - и посмотрела ему в глаза, радуясь и сочувствуя
ему, вроде жизнь его кончилась и начнется доживание.
- Закончил.
- Будешь оформлять пенсию?
- После того, как пройдет в суде. Мало ли что, могут вернуть на
доследование, - это решение возникло только что, неожиданно.
- Ну и пусть доследуют. Без тебя не смогут, что ли!
- Неудобно.
- Смотри сам, что тебе удобно, что неудобно... Ладно, иди, у меня
много работы...
Дома он поел из одной тарелки сперва суп, а потом гречневую кашу с
куском отварного мяса, вымыл тарелку, полистал газеты, лежа на тахте.
Потом Левин прошел в комнату, служившую спальней и кабинетом, включил
настольную лампу, выдвинул ящики письменного стола и начал там рыться. За
этим занятием его застала жена. Он слышал, когда она вошла, хлопнув
дверью, слышал, как снимала сапоги. Теперь, стоя в дверном проеме в
старенькой мутоновой шубе, в чулках, спросила о внуке:
- А где Сашенька?
- Женя повела его на утренник в Дом офицеров. Виталий звонил.
- Что ты ищешь?
- Бумажки, справки. То, что понадобится.
- Она подошла ближе. Левин помог снять шубу.
- Принеси тапочки, - попросила.
Когда, водрузив шубу на вешалку, он вернулся с тапочками, она
участливо сказала:
- Не нервничай, Фима. Когда-то же надо уходить. Все люди так.
Как-нибудь проживем, с голоду не умрем. Твоя пенсия, я еще работаю...
- Я не нервничаю, просто... - и он подумал, что действительно
материальная сторона не так уж беспросветна: на юрфаке в университете он
читал курс криминалистики, имел дипломников, вел практические занятия в
школе милиции...
- Ты Виталию сказал, чтобы он хлеб купил? - уже из кухни спросила
жена.
- Нет.
- И мусор второй день не вынесен.
- Я схожу за хлебом, потом мусор вынесу...
Магазин был рядом, через дорогу, поэтому Левин не стал переодеваться,
натянул на старую фланелевую ковбойку куртку, обмотал шею шарфом и как был
в домашних джинсах, вытертых до белых пролысин, вышел.
Когда вернулся, жена сказала:
- Тебе звонили. Какой-то Михальченко. Просил позвонить. Сказал, что
ты знаешь его телефон - она держала в одной руке алюминиевую кастрюлю, в
которой вчера подгорела каша, а в другой жесткую металлическую мочалку. -
Кто это? - Жена подозрительно посмотрела на него.
- В Ленинградском райотделе в угрозыске работал. Капитан. Два года
назад его комиссовали, бандит прострелил ему руку. Нерв перебит, пальцы
плохо сгибаются. Хороший парень. Молодой еще, тридцать четыре года.
- А что он хочет от тебя?
- Не знаю. Сейчас выясним. - Левин подошел к телефону, набрал номер,
который помнил на память - десятки раз звонил, нередко и по ночам, когда
требовалось.
- Иван? Здоров! Звонил?
- Есть разговор, Ефим Захарович. Надо бы встретиться, - ответил
Михальченко.
- Что так таинственно? Ты ведь уже не у дел.
- Как сказать... По телефону сложно.
- Давай тогда завтра. Я с утра буду в прокуратуре. Часов в
одиннадцать годится?
- Годится.
- Значит, до завтра...

2
Лето в этих краях знойное, а зима лютая. Плоская, без горбинки, до
тоски пустая иссушенная степь продувается ветрами. От резких перепадов
температуры на дувалах и на глинобитных стенах домов постоянные, словно
морщинки, трещинки. В жару они забиты летящим из степи горячим песком, а в
холода - острыми крупинками заледеневшего снега. Жилища, в какие еще не
подвели газ, отапливаются по старинке кизяком и саксаулом. Его серые
кусты, похожие на ревматические пальцы местных старух, дрожат на ветру за
околицей, припорошенные жестким снегом. Но в любую пору года легкий дымок
и теплый хлебный дух плывут со дворов, исходя из глубины прокаленных за
десятилетия тандыров, где хозяйки пекут лепешки. Пекут их, разумеется,
прежде всего казашки, узбечки, уйгурки и татарки - как это делали наверное
еще до пророка Магомета их предки. Но обучились этому и живущие в поселке
корейцы и даже греки, немцы и русские, поселившиеся здесь в разное время и
по разным причинам.
Прежде п.г.т., то есть "поселок городского типа" назывался
Энбекталды. Еще не так давно он величался в среднем роде - Молотовское,
получив это прозвище в тридцатые годы. Нынче ему вернули его собственное
имя - Энбекталды, и это как бы вновь соединило его жителей с привычным:
старый верблюд с презрительно отвисшей обслюнявленной грубой терпеливо и
безразлично стоит рядом с красным "жигуленком", а хозяева машины и скотины
неторопливо беседуют. Где-то на Мучном базаре, как коклюшный ребенок в
кашле, зашелся в крике ишак, почуяв призывный запах подруги, лениво жующей
сено, пока ее владелец покупает в лавке керосин...
Медленное время. И жизнь вроде редкой дождевой воды в степном такыре
- тихая, стоячая. Но это для стороннего, недогадливого и неосведомленного
взгляда. А Георг Тюнен, старожил, знал, что так нигде не бывает, даже в
самом что ни на есть убогом захолустьи. Безмятежность и покой обманчивы,
иллюзия, ибо еще в первой книге Моисеевой "Бытие" сказано: "И совершил Бог
к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех
дел Своих, которые делал". "Именно тогда, - подумал Тюнен, - когда,
почивая, отвернул Он очи свои от Земли, и начались безобразия, суета,
ошибки, страсти - повсюду, и пряталось все это под внешней тишиной и
покоем, чтоб скрыть от очей Бога"...
"...период невинности закончился изгнанием Адама и Евы из сада
Эдемского". На этом месте Тюнен остановился, поискал глазами кусочек
картона - закладку, и не найдя, взял ножницы и аккуратно отрезал от
лежавшего на столе конверта полоску с красивой маркой, вложил ее меж
страниц и закрыл Библию.
Он посмотрел в окно. По задубевшим колдобинам ветер гнал дымок снега.
Домик Георга Тюнена стоял почти на окраине городка, как величала его
прихоть жителей. Возможно, для этого основания имелись, поскольку
Энбекталды являлся теперь районным центром. В нем наличествовали почта с
международной связью, хлопкопрядильная фабрика, элеватор, мукомольный и
сахарный заводики, на котором до выхода на пенсию Георг Тюнен работал
бухгалтером.
Он смотрел в окно и думал - по-русски, поскольку родным немецким
пользоваться не приходилось уже давно. Но сейчас он думал по-немецки,
потому что странное, встревожившее письмо, полученное вчера, было написано
по-немецки и пришло оно из города Мюнхена, из той страны, где Тюнен
никогда не бывал, но где родились его предки, переселившиеся в Россию еще
при императрице Екатерине...
Он взял конверт, от которого только что отрезал полоску для закладки,
извлек письмо и опять стал читать, чтобы окончательно решить: отвечать на
него или нет.
"Уважаемый господин Тюнен!
Ваш адрес я без труда нашел через Красный Крест. Не стал бы вас
обременять фактами, касающимися лично меня, если бы не одно
обстоятельство. Поэтому прошу быть снисходительным к обилию подробностей.
На Украине в городе Старорецке в плену в 1948 году при странных
обстоятельствах погиб мой дядя, военный инженер, полковник Алоиз Кизе.
Вдова его, фрау Кизе, все эти годы одиноко жила в их старом деревянном
доме под Мюнхеном. Мои отношения с нею по разным причинам были таковы, что
за всю взрослую жизнь я виделся с нею три-четыре раза. Недавно она умерла,
и я стал единственным наследником и дома, и земли. Дом запущен, нуждается
в ремонте, мне он совершенно не нужен и заниматься им я не считал
возможным. Сосед фрау Кизе пожелал купить и дом, и участок, чему я
обрадовался и немедленно поехал смотреть оставшуюся мебель, вещи, бумаги
дяди и решить, что забрать, что продать вместе с домом, что уничтожить.
Архив покойного дяди оказался очень большим, часть его находилась в
кабинете, часть в библиотечной комнате, наиболее давнее - в шкафах на
чердаке. Потратил я на разбор архива много времени, но еще не закончил.
Однако среди бумаг обнаружил его дневники, в одной из тетрадей запись:
"Дом, купленный Францу Тюнену, все еще пустует. Я понял, что Тюнен, если и
жив, то вряд ли уже приедет из Советской России в Германию. Все же я
договорился с бургомистром сдать его в аренду и открыть счет в банке на
имя Франца Тюнена. Как бы ни было, а дом принадлежит ему и его семье".
Кроме того, в бумагах дяди я обнаружил купчую на имя Франца Тюнена и
фотографию. На ней рядом с дядей - еще двое. На обороте рукой дяди
написано: "Вместе со мной - Франц Тюнен и Борис Иегупов. 1919 год".
Посылаю Вам эту фотографию. Возможно, она Вам будет дорога. И - самое
главное - считаю своим долгом сообщить Вам, что в любое время Вы можете
вступить во владение своим домом или каким-то другим образом распорядиться
недвижимостью и деньгами в банке.
С уважением Густав Анерт".
Дочитав письмо, Тюнен еще раз взглянул на фотографию.
Коричневато-серого цвета, она была наклеена на плотное паспорту. Внизу еще
не потускневшими золотыми изящными буквами было оттиснуто:
"Helsinki. Unioninkatu 28 A.
Atelier Universal.
Helsinqfors. Unionsgatan 28 A".
В ту пору все фотографии искусно наклеивались на паспорту с красиво
тисненым адресом фотосалона и фамилией его владельца. Это придавало снимку
солидность, значительность и торжественность.
Приди это письмо без фотографии, Георг Тюнен вполне мог бы
засомневаться, что он именно тот Тюнен, который нужен автору письма, а не
просто однофамилец - в СССР немало немцев и среди них найдутся и
какие-нибудь Тюнены. Но на фотоснимке был запечатлен его отец! Еще совсем
молодой, зачесанные назад гладкие волосы рассечены посередине ровным
пробором, аккуратно подстрижены небольшие усы. Фотография, как указано на
обороте, сделана в 1919 году. Значит, отцу здесь сорок, а ему, Георгу, в
ту пору было два. В 1932 году отец, спасая какую-то девушку, утонул в
реке. Тюнен хорошо помнит деревянные городские купальни Старорецка,
стоявшие на сваях, осклизлые, с зеленоватым налетом мха, полы в них,
мостки, выходившие из закрытых кабин далеко за береговую черту. Помнит он
и похороны отца, большую молчаливую толпу на лютеранском кладбище. Это
были в основном люди, с дореволюционной поры знавшие директора
коммерческого училища в Старорецке Франца Тюнена. После революции он
преподавал немецкий язык в обычной советской школе. В Старорецке было
много немцев, имелось три раздельных, но примыкавших друг к другу
кладбища: православное, иудейское и лютеранское. Все это Георг помнит. Но
не помнит он, чтобы отец когда-нибудь упоминал, что ездил в Хельсинки, что
имел какой-то дом в Германии. И мать, умершая в 1960 году, никогда не
обмолвилась об этом ни словом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27