..
И все же нет, не станет он отвечать этому Анерту из Мюнхена. Никакой
дом и никакие деньги ему там не нужны. Он прожил долгую жизнь, полную
страшных перемен, она укрепила в нем трезвую осторожность. Пусть пишут и
говорят, что все нынче можно. Кто знает, что будет завтра? То, что сегодня
можно, завтра вдруг окажется нельзя. И это "нельзя" возымеет обратную
силу, а ты его нарушил вчера, и никому не будет дела, что вчера это было
дозволено. И ничего не докажешь. Сколько раз на его веку случалось такого!
Да и зачем ему, одинокому, тот дом в Германии и деньги? Он стар и болен.
Десять лет, как умерла Анна, жена. Здесь ее могила. Здесь у него маленький
собственный дом, построенный вскоре после того как судьба загнала их сюда,
в Энбекталды. Ему одному, да еще страдающему диабетом, пенсии хватает.
Сын, Александр, живущий в Заполярье в Дудинке, присылает почти каждый
месяц, деньги эти он, Георг, кладет на сберкнижку, сам не зная зачем.
Девять лет уже сын там с женой и двумя детьми. Навещает редко, раз в два
года заглянет на день-другой, разве что три-четыре письма пришлет за год,
да поздравительную открытку к Рождеству. Сам отдалился и внуков увез.
Наверное, теперь все дети так: совесть их в ладу с мыслью, что деньги-то
они посылают родителям, какие же тогда претензии? И тут ничего не
объяснишь сыну. Понимание придет к нему, когда его дети тоже вот так
откупятся от отца своего деньгами...
Этот Густав Анерт из Мюнхена видимо большой человек, подумал Тюнен,
глядя на письмо, напечатанное маленьким красивым четким шрифтом на
розоватой чуть шершавой бумаге с едва заметными водяными знаками, среди
которых можно различить две переплетенные буквы монограммы "Г.А." - Густав
Анерт. А в левом верхнем углу значилось, что Анерт глава фирмы,
производящей полиграфические машины, множительную технику и владелец
издательства. Указывался адрес, телефоны и еще какие-то "телексы",
"телефаксы", но Тюнен не знал, что это такое.
Несколько настораживающим показалось, что дядя этого Анерта сидел в
советском плену именно в Старорецке, родном городе Тюнена, откуда Георг
уехал еще в 1941 году. Впрочем, все это не имело значения, ему же
захотелось забыть о письме, словно и не получал его, потому что одна мысль
все время отвлекала пока читал и перечитывал: он не хотел, чтобы письмо, а
вернее сведения, содержащиеся в нем, стали известны сыну. Причина для
этого имелась серьезная: летом Александр летал по каким-то делам на неделю
в Москву, оттуда на субботу и воскресенье вдруг нагрянул в Энбекталды.
Тюнен конечно был рад, однако пожурил сына, понимая, в какую копейку
влетела ему эта оказия. Но Александр только усмехнулся:
- У меня этих бумажек, отец, навалом, было бы куда тратить. Мы,
северный народ, не скупимся, когда даже за один день удовольствия надо
косую отвалить. Какие у нас там в Заполярье развлечения? Полярная ночь или
шестьдесят семь суток негаснущего солнца? Так это бесплатно. Пусть туристы
ахают...
Пока Тюнен-старший чистил и ставил на плиту картошку, суетился,
собирая на стол, Александр извлек из красивой дорожной сумки бутылку
коньяка, две бутылки боржоми, банку китайского колбасного фарша, две
баночки марокканских сардин и кусок толстой венгерской копченной колбасы.
Когда сели, Александр окинул взглядом стол, хмыкнул:
- Что же у нас тут свое, отец? Сплошной импорт! Даже лук и тот,
наверное, арабский, а хлеб, пожалуй, из американского зерна? Картошка-то
чья? Наша или польская?
- Бог ее знает, ешь.
- Вот так и живем, стыдоба!.. Как твой диабет?
- Сижу на диете.
- Сегодня можешь разговеться? Хоть маленько в честь моего приезда.
- Чуть-чуть, хватит, - остановил Тюнен-старший руку сына, наливавшего
в его рюмку коньяк.
Во время еды Тюнен расспрашивал сына о внуках, о невестке, Марте.
Александр жевал и отвечал на каждый вопрос односложно:
- Все нормально... Нормально... Нормально...
А когда поели и сын, откинувшись на стуле, закурил, Тюнен спросил:
- Не собираешься покидать Север? Не надоело? Детям ведь солнце нужно.
- Этот вопрос стоит на повестке дня, - сжав губы, он густо выпустил
дым через нос.
- Куда же? Сюда? - обрадованно поинтересовался Тюнен-старший.
- Вряд ли. Есть другая затея, - усмехнулся Александр. - Ты где
родился, отец? - спросил вдруг.
- В Старорецке.
- А дед? В Поволжьи?
- Да. В Саратовской губернии... Городок этот теперь Маркс называется.
- Слышал. И видел.
- Видел? - удивился Тюнен.
- Да... Вот что, отец. - Александр шумно придвинул стул, уперся
локтями в столешницу. - В Москве я был у германского посольства. Народу -
тьма! Обижены люди, едут! Наслушался там такого! Я ведь и не знал, что в
этой республике, в Поволжье, было до войны пять немецких театров, почти
три десятка газет, школы, за три года, с тридцать третьего по тридцать
пятый немецких книг вышло около трех миллионов штук. А нынче, люди
говорят: школ нет, языка дети не знают, исчезает народ, два миллиона!
Пробыл я там сутки, в этом Марксе. Наслушался! Немецким детям в
школах устраивают бойкот. Старикам помолиться негде: лютеранская церковь,
что на площади, полуразвалена, в ней клуб какого-то завода и кинотеатр...
Хотел я пойти в исполком, а мне говорят: "Не ходи, без толку, исполком сам
антинемецкие плакаты сочиняет для митингов. Надо нам или уезжать, или
оставаться здесь и терпеть, пока не исчезнем, как нация..." Так вот, отец,
я не хочу исчезать... Что скажешь?
Тюнен чувствовал, как задеревенели губы, дрожащими сухими пальцами он
переложил с места на место вилки и нож. Случилось то, чего он и в дурном
сне не увидел бы. Его прадед, дед и отец считали себя немцами, отец только
в девятисотом году переехал с Поволжья на Украину - в Старорецк. Он же,
Георг Тюнен, считал себя и немцем и русским, а уже сын и невестка, полагал
он, и вовсе обрусели. И слава Богу! Так безопасней, спокойней, потому что
время, в котором протекала его жизнь, не давало права не только говорить
об этом, но и думать было рискованно; в Георге жил инстинкт
самосохранения, раз и навсегда внушивший, что и мысли могут быть услышаны.
Это вселилось в него в ту августовскую ночь сорок первого года, когда в
двадцать четыре часа всех их из города вывезли одним эшелоном в
Казахстан... Что же такое произошло теперь, что люди сдвинулись с мест,
что проснулось в молодом поколении?
- А что Марта? - спросил он.
- А что Марта? Приеду - поговорю.
- Страшно, Саша. Кто тебя ждет в Германии? Что ждет? Все заново
начинать?
- Почему, ты говоришь "тебя"? А ты, если мы поедем?
- Мне уж куда поближе, за околицу, где мама твоя лежит.
- Как по-немецки "не говори глупости"?.. То-то... Ладно, мы еще к
этому разговору вернемся.
- Только подумай хорошенько, не торопись...
Через сутки сын улетел. В долгом неизбежном одиночестве Тюнена
поселилась нежданная жилица - тревога. В бессонные ночи он затевал
беззвучные мысленные диалоги с сыном, с невесткой Мартой, с самим собой.
И сейчас, получив письмо из Мюнхена, твердо решил: сыну о нем - ни
слова, понимал, в какую сторону оно может повернуть решение Александра. В
душе надеялся, что вернувшись к себе в Дудинку, сын в работе, в заботах,
среди знакомых людей поостынет, задвинутся за шторочку будней и виденное у
германского посольства и услышанное в Поволжье, в Марксе. Да и Марта может
не согласится... И дай Бог...
Теперь фотография, которую прислал этот Анерт из Мюнхена. Интересно
не только то, что на ней запечатлен отец, но и то, что рядом с ним
какой-то Борис Иегупов. Время повыдуло из памяти многое, что было вроде
недавно - пять-десять лет назад, но почему-то запасливо сохранило пустяки
из далекого почти нереального уже детства: искореженные булыжники
мостовых, поросшие лопухами кюветы, где в теплой пыли, нахохлившись,
квочка прикрыла желтые цыплячьи тельца и подозрительно вертела по сторонам
головой; из школы спешит домой аккуратный мальчик в матросском костюмчике
- Георг Тюнен; он минует улицу Благовещенскую, на углу, где заворачивает
на Большую Успенскую - остекленная дверь из темного дерева, это вход в
"фотографию Иегупова"; хотя она уже давно государственная, однако жители
называют ее по имени прежнего владельца. Но имелся и еще один Иегупов. В
1941 году, когда из Старорецка вывозили немцев, среди конвойных, вертелся
хромой парень в штатском, было ему чуть за двадцать. Когда их привезли в
Казахстан, к месту, конвойные куда-то исчезли, а парень этот остался в
Энбекталды, был кучером на пролетке, возившей местного начальника НКВД, а
жил во дворе НКВД в каморке глинобитного флигелька; не имел в Энбекталды
ни родных, ни знакомых, и потому быть может подружился с ним, Георгом
Тюненом - земляком и почти ровесником, Тюнен был старше его всего на год.
Звали паренька Антон Иегупов. Позже Тюнен узнал, что отец Антона и был
владельцем фотосалона. В 1918 году трехмесячный Антон остался сиротой,
родители умерли от тифа.
Еще Тюнен помнил, что в их эшелоне было три товарных вагона, в
которых везли из самого Старорецка каких-то лошадей, Антон и еще два
пожилых мужика были при них конюхами.
Из Энбекталды Антон уехал в 1949 году в Старорецк к какой-то
родственнице. Все эти годы они переписывались, но с каждым десятилетием
все реже и реже, к нынешнему времени получали друг от друга одно-два
письма в год, а случалось, что и через раз...
И сейчас Тюнен решил не только написать приятелю, но и, пересняв,
отправить фотографию: вдруг этот Иегупов на ней - отец Антона, а у Антона
может и нет такого снимка, то-то будет человеку приятно, память.
Тюнен достал из старого иссохшего комодика общую тетрадь, выдрал
двойной листок в клеточку, в шариковой ручке паста застыла, давно не
пользовался, и он повертел стержнем над пламенем спички, почеркал
штришками по белому полю газеты и приступил к сочинению письма. Излагал
все обстоятельно - и про сообщение Анерта из Мюнхена, и про фотографию,
копию с которой посылает, и что это должно остаться в секрете, только
между ними (главное, чтоб сын Александр не знал), объяснил при этом
мотивы.
Послание это Тюнен отправлял заказным "до востребования", как и
просил Антон, поскольку в одном из последних писем сообщал, что дом их
должны ставить на капремонт, это на год-два, а куда переселят, он покуда
не знает. Написав письмо, Тюнен отправился к знакомому фотографу, чтобы
снять копию со снимка...

3
Левин сидел у себя в кабинете, заполнял какие-то анкеты, необходимые
для собеса. Стол его был прибран, никаких бумаг, как прежде. На сейфе
стояла радиоточка, "Маяк" передавал последние известия. На отдельном
столике были разложены стопками писчая бумага, жесткие папки с надписью
"Дело", мягкие папки с надписью "Надзорное производство"...
В одиннадцать, как и условились, пришел Михальченко. Высокий,
сильный, в стеганой синей куртке, где каждый квадрат словно был накачан
воздухом, отчего Михальченко казался еще выше и необъятней. Левин обратил
внимание, что лицо бывшего капитана обрамляла уже заметная русая борода,
раньше тот всегда был гладко выбрит.
Михальченко протянул правую, здоровую руку, снял куртку и кепку,
повесил на вешалку, пригладил сперва, а потом чуть взбил густые волосы и
проходя мимо столика, указал на стопки папок:
- Запасец, смотрю, большой. На сколько пятилеток? - засмеялся, садясь
обок Левина.
- Это уже наследство для будущего хозяина кабинета... Жирком
обрастаешь, Иван.
- Жена откармливает за все годы, - он положил большие руки на стол, и
Левин увидел полураспрямленные пальцы левой - сухой мертвенной белизны, с
неестественно выпуклыми одеревеневшими синюшными ногтями.
- Как рука? - спросил Левин.
- Упражняю, хожу на массаж. Немного расшевелил... Когда уходите, Ефим
Захарович?
- Дело в суде пройдет.... надеюсь гладко, тогда уж... Ну, выкладывай.
- Я по вашу душу, Ефим Захарович.
- Это в каком смысле, Иван?
- Два года, как я возглавляю частное сыскное агентство "След". Может,
слышали?
- Слышал. Получается?
- Неплохо. Расширяемся мы. Мне нужен хороший криминалист.
- Стар я, Иван.
- А здесь пахать - молоды? Вас ведь областной уломает еще
годик-другой погорбатить на государство!
- Уже не уломает.
- Мы вас будем беречь, как реликвию, - засмеялся Михальченко. -
Обещаю!
- Хорошо, Иван, я в общем понял. Подумать надо.
- Тогда все, - Михальченко поднялся. - Жду вашего звонка... Только не
тяните, ладно? - он вышел.
Предложение Михальченко никак не задело Левина. Он отнесся к нему,
как к некой детской забаве, в которой ему, пожилому человеку, участвовать
несолидно.

4
Был уже апрель. Смелее поигрывал теплый гладкий ветерок. Деревья
стряхивали с себя тощие прошлогодние коричнево-серые стручки, на их месте
вот-вот могли засветиться зеленые зрачки почек. На пригорках, облитых
солнцем, стелился легкий прозрачный пар.
По высохшему уже шоссе с обновленной разметкой в сторону Старорецка
шло сплошное гудение - поток машин: "Волги" и "Жигули", "Вольво" и "БМВ",
"Мерседесы" и "Тойоты". Жителям города не надо было объяснять в чем дело:
дважды в году - в апреле и сентябре - в Старорецк съезжались покупатели на
традиционный международный аукцион лошадей. Проводился он в закрытом
манеже, построенном после войны заново, поскольку прежний сгорел в 1941
году во время бомбежки. На аукцион выставлялось наше валютное добро:
орловские и русские рысистые, ахалтекинцы, арабские, терские, тракенские,
англо-кабардинские красавцы. Пусть не все они выросли на Старорецком
конном заводе, а вот к аукциону готовились здесь...
В потоке машин двигался небольшой дизельный "фольксваген" Матиса
Шоора, главного редактора германского иллюстрированного журнала "Я -
жокей". Шоор был не новичок здесь, ехал не впервые. Его журнал неплохо
зарабатывал на рекламе Старорецкого аукциона, часто выступая посредником
между заводом и содержателями богатых конюшен...
Машину Шоор вел сам. Как всегда в эту поездку он вез
мастера-фотографа. Ехал он сейчас как почетный гость по приглашению
дирекции аукциона. В этот раз предполагалась демонстрация лошадей не
только для бегов и скачек, но и для прогулок, цирка, спорта, парадных
троечных запряжек с коренником рысистой породы и двумя пристяжными
верховых пород, да еще подбор "троек" по мастям - гнедые, рыжие, серые,
серые в яблоках, вороные... И потому у Шоора, не только любителя, но и
знатока лошадей, настроение было хорошее. Шоор неплохо говорил по-русски,
с директором конного завода много лет поддерживал добрые отношения. Он
знал, что ему и фотографу уже заказаны хорошие номера в прекрасном
гостиничном комплексе, выстроенном финнами, часть валюты за комплекс внес
коннозавод.
У окошечка администратора Шоор весело поднял руку, приветственно
пошевелил пальцами, и тут же услышал в ответ от немолодой женщины с хорошо
уложенными седеющими волосами:
- С приездом, господин Шоор! Рады вас снова видеть у нас, -
улыбнувшись, она взяла его паспорт...
Они поселились, как всегда, в тех же смежных номерах, соединяющихся
внутри дверью.
Шоор приехал в Старорецк за двое суток до официального открытия
аукциона. Во-первых, чтобы в спокойной обстановке сделать съемки,
заключить новый контракт, поскольку в июне истекал срок предыдущего.
Учитывая возросший тираж журнала, который в прошлом году был куплен новым
владельцем - Густавом Анертом, и то, что теперь издание будет не только на
немецком, но и на английском и французском языках, пойдет в розницу и по
подписке в некоторые англои франкоязычные страны, сумма контракта
возрастает. Шоор надеялся, что это не испугает директора завода, человека
умного, предприимчивого, умеющего заглядывать на несколько лет вперед.
Во-вторых, было у Матиаса Шоора и приватное дело в Старорецке. Владелец и
издатель журнала "Я - жокей" Густав Анерт попросил Шоора попытаться
разыскать следы своего дядьки, - оберста вермахта Алоиза Кизе, погибшего в
Старорецке при странных обстоятельствах в 1948 году в лагере
военнопленных...
Приняв душ и поменяв сорочку, Шоор позвонил в дирекцию завода.
- Фрау Света? Здравствуйте! Матиас Шоор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27