При оттепели всякая попытка двинуться в поход была бы безумством. Пока не утвердятся горные тропинки, они будут непроходимы. Молодой человек бросился на постель и, читая оды Горация, его любимого поэта, слушал рассеянно однообразный шум дождя, хлеставшего по стеклам, и завывание ветра в коридорах. Убаюкиваемый этой печальной гармонией, глаза его вскоре стали смыкаться, книга, выпав из рук, соскользнула на пол, и он окончательно заснул тяжелым и тревожным сном, в который впадают последушевных мук.
Долго ли он спал?
Он не мог бы сказать.
Когда он проснулся, свеча потухла, и в комнате было темно; его прикрыли плащом, чтоб оградить от холода.
На очаге еще тлел огонь. Порой он вдруг вспыхивал ярким пламенем, освещал комнату с быстротой молнии, которая зигзагами разрезает тучу, и почти мгновенно повергал ее опять в глубокий мрак.
При свете подобного беглого пламени Мишель смутно увидал темный силуэт человека, сидевшего у камелька.
— Кто там? — крикнул он, вскочив на постели и протягивая руку к револьверам, которые лежали на столе возле него.
— Осторожно, командир, не играйте револьверами, — остановил его насмешливый голос, — в темноте долго ли до несчастья.
— А! Это вы, Оборотень? — обрадовался Мишель, узнав голос контрабандиста.
Он проворно соскочил с постели и подошел к камельку.
— Давно вы здесь?
— Часа два, командир. Вы спали так крепко, когда я вошел, что не слыхали меня, и, ей-Богу, мне жаль было будить вас, сон такая хорошая вещь! Но позвольте, я зажгу свечи, тут ни зги не видать.
Говоря это, Оборотень взял с очага потухающую за недостатком горючего материала головню, сильно дул на нее, пока показался беглый огонек, и зажег свечу, которую поставил на стол.
— Вот, — сказал он, — это дело сделано. А теперь, — прибавил он, бросив на очаг два пучка прутьев, — с позволения вашего, я разведу огонь; чертовская стужа, а я промок до нитки.
— И в самом деле, мой бедный друг, но как же вы не высохли в два часа, что сидите здесь?
— Потому, командир, что надо было развести огонь, а я не хотел будить вас, как уже сказывал.
— И вы просидели, таким образом, дрожа от холода?
— По правде говоря, да. Но не беспокойтесь, то ли я выносил на своем веку и мало ли что придется выносить еще, надо полагать.
Мишель сел у камелька, где уже пылало большое пламя, он закурил сигару и посмотрел на часы.
— Как! — вскричал он. — Уже пять часов!
— Не менее, командир, било ровно три, когда я пришел, стало быть, счет верен.
— Теперь поговорим, верно, вам многое надо сообщить мне?
— Порядочно-таки.
— Во-первых, отчего вы оставались в отсутствии так долго? Я умирал от беспокойства. Разве с вами случилось несчастье?
— Вы очень добры, командир. Со мною не было ничего, только раз уж я отправился в путь, то хотел воспользоваться случаем и собрать все возможные сведения. Разве я был не прав?
— Нисколько, друг мой, напротив. Посмотрим-ка, что вы узнали.
— К вашим услугам, командир.
— Постойте, теперь шестой час, а вы шли добрую часть ночи.
— И странными дорогами, командир, доложу я вам. Не правда ли, старикашка? — обратился он к Тому, лаская собаку, которая лежала между его ног и грелась у огня.
Том поднял голову и помахал хвостом.
— Вот видите, командир, не я заставляю его говорить это.
Мишель улыбнулся и приласкал собаку. Потом он ударил кулаком по столу и крикнул:
— Паризьен!
Дверь отворилась немедленно, и в ней показался зуав.
— Здесь, командир, — сказал он.
— Видишь ли, мы с Оборотнем проголодались, не можешь ли ты дать нам чего-нибудь поесть?
— И готовить не понадобится, командир, — ответил зуав, — похлебка сварена, и товарищи завтракают. Я могу принести вам супу с куском говядины, хлеба или сухарей, на выбор, вина и кофе. Хорошо ли так будет?
— Отлично, принеси всего этого и не забудь захватить свою порцию, ты составишь нам компанию.
— Вы меня смущаете, командир, но я принимаю с радостью.
Он отдал честь и мгновенно исчез.
Отсутствие его, однако, длилось не долго, он почти тотчас вернулся со всем, что обещал принести.
— Вот кушанья, — объявил он, симметрично расставляя на столе блюда, — что же касается напитков, то они здесь, в шкафу. Когда мы дойдем до них, то я сбегаю за кофе; я оставил его у огня, чтобы он не остыл — холодный кофе сущий яд для солдата, которому всегда требуется погреть и глотку и ружье.
— Ну, садись, болтун.
Они сели к столу и набросились на еду.
— Славная вам пришла мысль, командир, — сказал Оборотень, — мы с Томом натощак со вчерашнего утра.
Когда первый голод был утолен и принялись за сыр, командир обратился к Оборотню:
— Теперь, любезный друг, полагаю, пора бы вам рассказать свою одиссею.
— Рассказать что, командир? — переспросил контрабандист с полным ртом.
— Виноват, обмолвился, — ответил Мишель, — я хотел сказать: ваше путешествие.
— А! Это я понимаю. С начала начинать, командир?
— Еще бы, черт возьми! Я хочу все знать.
— Итак.
— Постой минутку, Оборотень, — перебил Паризьен, — я схожу за кофе. Нет лучшей приправы для занимательной истории, не так ли, командир?
— Ну, да, только торопись, болтун! — вскричал тот смеясь.
Паризьен не заставил себе повторить этого, в пять минут кофе с коньяком был на столе и собеседники пили его маленькими глотками, куря сигару или трубку.
— Вот и готово, — сказал Паризьен, садясь, — начинай теперь, когда угодно, с позволения командира.
— Я имел честь докладывать, — приступил Оборотень к своему рассказу, взглядом испросив разрешения Мишеля, — что было поздно, когда я ушел, ночь глядела в глаза. Хотя скоро должен был взойти месяц, я все-таки поспешно направился к самому кратчайшему спуску с горы, чтоб не захватила меня ночная мгла, прежде чем я достигну равнины. Однако первым моим делом было тщательно сложить ружье и все мои принадлежности солдата в тайник, где я бы мог найти их опять в сохранности. Потом я срезал себе здоровую палку, чтоб она служила мне и тростью, и оружием, смотря по обстоятельствам, и живо стал спускаться по крутому скату горы. Прошло добрых три четверти часа, когда я наконец очутился в долине. С той стороны, где я сошел, мне оставалось всего две мили до Кольмара. На мое горе, уже смеркалось, и необходимо было спешить, чтоб поспеть, пока не заперты ворота. Пешком, и без того уже измученный трудными переходами, я не мог надеяться, чтоб мне это удалось, но все же не колеблясь, пустился беглым шагом что было мочи.
— Так-то так, — заметил Паризьен, — но сил, верно, хватило не надолго, старина.
— Как раз угадал, дружище. Уже я чувствовал, что скоро не в состоянии буду передвигать ноги, когда, на мое счастье, догнала меня телега, колеса которой уже несколько времени стучали позади меня по булыжной дороге. Крестьянин, ехавший в телеге, первый заговорил со мною и предложил сесть с ним. Нужно ли говорить, что я с восторгом принял предложение? Этот крестьянин, добрый человек, ненавидел пруссаков. Пожалуй, он и догадался, что относительно меня что-то неладно, но виду не показал и не сделал мне ни одного вопроса. У городских ворот, когда его спросили, кто я, он ответил, подмигнув мне:
«Это мой кузен Гепар, будь вам известно».
Когда же мы проехали три-четыре улицы, он остановил лошадь, дал мне сойти и сказал, пожимая руку:
«Прощайте, земляк, желаю вам успеха. Идите обделывать ваши дела, но остерегайтесь остроконечных касок, они злее рыжих ослов».
Тут он расхохотался, стегнул свою кобылу и, крикнув во все горло: «Ну, ты, Августа, скверная тварь!» — ускакал во весь опор. Вот как я прибыл в Кольмар.
— Начало не худо, — заметил Мишель с веселою улыбкой.
— Вот что называется посчастливилось, — подтвердил Паризьен, налив себе рюмку коньяку.
Оборотень хлебнул глоток кофе, щелкнул языком, раскурил погасшую трубку, подлил порядочную дозу коньяку в свою чашку и продолжал рассказ в следующих выражениях:
— Я не заплакал, оставшись, таким образом, один посреди улицы. Благодаря Богу, город мне знаком и друзей у меня там не занимать. В пять минут я уже отыскал, что мне было нужно, и находился в полной безопасности в доме честного торговца мелочными товарами, с которым до войны не раз имел выгодные дела. Я только назвался ему сквозь дверь, как он поспешно отпер ее и принял меня с распростертыми объятиями. Я плотно поужинал, лег и без просыпу спал до утра. В восемь часов я был уже на ногах и простился с моим хозяином, который настойчиво удерживал меня, но я боялся присутствием моим подвергать его опасности. Итак, я немедленно отправился собрать сведения, за которыми пришел. После трех часов ходьбы и расспросов я успел-таки узнать кой-что, но, к сожалению, не все, что желал. Сведения мои хотя и не полны, как вы сами увидите, но верны, можете на это положиться.
— Хорошо, хорошо, но посмотрим, что же это за сведения, — сказал Мишель с оттенком нетерпения.
— Вот они, командир. Дессау очень известен в Кольмаре, где пользуется самой лучшей славой. Его считают чрезвычайно богатым и вполне преданным Франции. По вступлении в Кольмар, пруссаки нашли в нем самого упорного противника притеснений и гонений, которыми они по своей привычке терзали жителей. Дессау всегда восставал против них и не раз имел с ними стычки, но никогда не уступал. Они питают к нему неумолимую ненависть и каждый раз, как представляется случай, поступают с ним гнусно; словом, нет человека, который не был бы уверен, что они ненавидят его изо всей мочи. Он же достойный и превосходный человек, преданный Франции и обожаемый бедными, потому что много делает добра и благородно тратит средства, приобретенные трудом.
— Это чудный портрет, если похож, — сказал Мишель, прикусив губу.
— Он должен быть точен, — уверил Оборотень со своей насмешливой улыбкой, — люди, которых я расспрашивал, далеко не подозрительны.
— Все ли теперь? — спросил молодой человек с очевидным нетерпением.
— Нет еще, командир, вы же угадываете, что я желал увидеть такого почтенного гражданина.
— Как же это возможно, когда он здесь? — вскричал Паризьен.
— Продолжайте, — сказал Мишель улыбаясь.
Оборотень взглянул насмешливо на Паризьена и пожал плечами.
— Ты, видно, еще зелен, — сказал он.
— Что, что такое? — вскричал Паризьен, раздосадованный таким эпитетом.
— Молчи! — повелительно сказал Мишель. — Ну что же, видели вы его, Оборотень?
— Невозможно было.
— Я думаю! — пробурчал себе под нос Паризьен. — Заберет же человек себе такую дурь в голову!
— Уже две недели, — продолжал контрабандист, не обращая внимания на слова зуава, — господин Дессау исчез после жаркого спора, который имел с немецким комендантом. Одни утверждают, что его захватили ночью и отвезли в крепость по ту сторону Рейна; другие, напротив, утверждают, что господин Дессау, которым меры давно были приняты, просто скрылся в самом Кольмаре в недоступном убежище, зная, что может рассчитывать на преданность своих друзей.
— Итак, он не оставлял Кольмара?
— Это общее мнение, командир.
— Гм! В этих сведениях нет ничего положительного, они полезны, быть не могут. Что вы сделали тогда?
— Я не унывал, командир. Дав вам, слово собрать верные сведения, во что бы ни стало, я непременно хотел сдержать его. Долго не думая, я решился пойти напролом и прямо направился к дому господина Дессау, который пруссаки, скажу мимоходом, ограбили и обобрали сверху донизу, словом — совершенно опустошили. Когда я подошел, у подъезда шумно толпился народ, громким говором и свистом выражая свое неодобрение, между тем как пруссаки невозмутимо обирали даже до медных ручек на дверях, глупо ухмыляясь под нос негодующей толпе. Случайно я очутился возле человека, несколько мне знакомого. Тотчас между нами завязался разговор, и я заметил, что он прячет под полою сверток, должно быть очень ценный, если судить по заботливости, с какою он старался скрыть его. Мы перекинулись несколькими словами, когда он сделал движение, чтобы уйти, а я последовал за ним, мне тут нечего было ждать более. Итак, я проводил моего старого знакомого до его дома, находившегося двумя-тремя улицами далее. Впустив меня к себе, он тщательно запер за собой дверь, положил на стол довольно большой сверток, который нес, и опустился на стул со вздохом облегчения. Должно быть, бедные люди, которые, как я уже говорил, сердечно были преданы господину Дессау, условились между собою спасти, насколько это было возможно, от хищничества пруссаков самые драгоценные из предметов, оставленных их благодетелем в его доме, когда он вынужден был бросить его. К великому разочарованию и бессильной ярости пруссаков, бедняки в этом успели, и ворвавшийся в дом банкира неприятель не нашел почти ничего достаточно ценного, что стоило бы унести. Разумеется, все, что таким образом было спасено, тщательно сохранялось для возвращения законному владельцу, как скоро он вернется. Моему знакомому удалось скрыть много редких художественных предметов, но всего более привлек мое внимание большой сверток, который он бережно поставил к стене. Конечно, я спросил, что это. Он развернул полотно, и я увидал картину, или, вернее, портрет человека лет сорока пяти, небольшого роста, широкоплечего и полного, с черными глазами и волосами, густой бородой, умным и добрым лицом, который в богатом халате стоял у стола и слегка опирался на него рукою. Вообще картина была прекрасная. Я спросил, чей это портрет; мой приятель ответил, что это портрет самого господина Дессау, написан он парижским художником и был на выставке 1867 года.
«Как! — вскричал я. — Разве господин Дессау не стар?»
«Ему лет сорок пять, самое большее», — ответил мой знакомый.
«Волосы у него не белые?»
«Сами видите, что они черны как смоль. Портрет разительно похож, только что не говорит», — продолжал мой приятель.
«Но очки его, лорнетка — словом, все орудия для зрения, я не вижу их!»
«Очки у господина Дессау, — засмеялся мой приятель, — с его-то глазами? Вы шутите, наверно».
Я узнал достаточно и потому ушел. Что вы скажете об этом, командир? Находите вы теперь сведения мои положительными?
— Без сомнения, — ответил Мишель задумчиво. — Итак, я был прав. Мое недоверие оправдывается?
— Как видите, командир.
— Конечно, вижу, но сделать ничего не могу.
— Почему так? Разве не представил я вам достаточно доказательств его обмана?
— Правда, только не принесли мне ни одного, друг Оборотень, — возразил он, покачав головой. — Один шаг мы сделали по пути, на который ступили, так как имеем теперь достаточно нравственных доказательств, чтоб оправдывать наши подозрения и внушать нам сознание собственной правоты.
— А дальше что, командир?
— Да то, — продолжал Мишель, — что у нас нет никакой вещественной улики, как, например, если б в наших руках был портрет, открывший нам обман; только тогда мы могли бы рассчитывать на верный успех, а иначе как утверждать этому человеку, что он лжет, что он не то лицо, за кого выдает себя, когда он, с бумагами в руках, станет доказывать нам, что мы в заблуждении. Что возразим мы ему? Ничего, потому что разоблачить его будет для нас невозможно. Всякий суд решил бы против нас и был бы прав. Понимаете ли вы, что я хочу сказать?
— Да, да, командир, понимаю, что я олух, что поступил как осел, мне следовало принести портрет.
— Разве вы могли?
— Быть может, но ничего еще не ушло! — вскричал он с решимостью. — Что мне следовало сделать, то я исполню теперь, вот и все. Я могу вернуться сегодня вечером.
— Ни под каким видом я на это не согласен. Да и к чему? Доказательства, которого добились вы, весьма достаточно для убеждения и моего и вашего. Чего нам больше? Мы пристально будем следить за этим человеком, и при малейшем признаке измены я справлюсь с ним. Главное, никому ничего не говорить. Кто бы ни был этот человек, он обладает редким искусством. Неосторожного слова, одного движения достаточно, чтоб внушить ему подозрения, и тогда он выскользнет у нас из рук как змея. Ограничимся тем, чтобы внимательно следить за всеми его действиями. Вы ведь хорошо поняли меня оба?
— Поняли, командир, — ответили они в один голос.
— Остальное предоставьте мне, а теперь скажите-ка, не слыхали вы чего нового? Взят Париж?
— Нет, все еще держится; говорят, парижане дерутся как одержимые. Они изготовляют порох, ружья, льют пушки и так искусно ведут оборону, что пруссаки не отвоевали ни пяди земли. Все, и молодые и старые, стали в ряды национальной гвардии и сражаются, как боевые солдаты. Две недели назад началась бомбардировка громадными орудиями, недостает съестных припасов, все равно парижане слышать не хотят о сдаче. Пруссаки приведены в ужас подобною обороной и невольно удивляются ей.
— Храбрый Париж! — вскричал Мишель с восторгом. — Действительно, в его стенах бьется настоящее сердце Франции.
— Да, да, — заметил Паризьен, кокетливо крутя, русый ус, — в Париже уж не увидят того, что было под Седаном и в Меце!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57