Мишель опять принялся писать, когда он кончил, то встал и обратился к Оборотню.
— Позовите Влюбчивого, — сказал он. Влюбчивый вошел почти немедленно, он заменил свое старое ружье новым шаспо, и на поясе у него висели два туго набитых патронташа.
— Ступай-ка сюда за приказом, — обратился к нему Мишель.
— Слушаю, командир, — ответил тот, сделал шаг вперед и вытянулся в струнку.
— Я с удовольствием вижу, что ты хорошо вооружен.
— Да, теперь позабавиться можно, — сказал контрабандист.
— Возьми это письмо, — продолжал Мишель, подавая ему записку, — менее чем в час времени оно должно быть доставлено в руки…
Имя он сказал шепотом. Контрабандист наклонил голову.
— Будет исполнено, — сказал он.
— Если б тебя захватили врасплох, ты в плен не отдашься.
— Не заботьтесь, командир, не так хитры остроконечные каски, чтоб словить меня.
— Хорошо, полагаюсь на тебя.
— Будьте покойны, командир, письмо все равно как будто уже доставлено по назначению.
— Ты скажешь, кому знаешь, что я рассчитываю на него.
— Слушаю, командир. Остаться мне там с остальными?
— Нет, вернись как можно скорее, ты мне нужен здесь.
— Благодарю, командир, так вы скоро опять увидите меня. Больше ничего?
— Ничего, можешь идти.
— До свидания, командир.
И, повернувшись на каблуках, он прибавил:
— Марш, кавалерия! Навострим лыжи и не ударим в грязь лицом!
Он удалился беглым шагом.
— Друг Петрус, — продолжал Мишель, — пожалуйста, отправьтесь к шпиону, чтоб он указал вам, где спрятаны фургоны, удостоверьтесь, что в них заключается, и дайте мне отчет. Ты, Паризьен, займись экипировкой и вооружением людей. Особенно, господа, прошу вас наблюдать за волонтерами, чтобы они не напивались.
— Решено, командир, я отвечаю за своих, — ответил Петрус, — это все люди трезвые и порядочные.
— Наши ведь старые солдаты. Когда я шепну им на ухо, что, вероятно, сегодня же мы зададим пруссакам трепку, они будут скромны, как девушки.
— Значит, все в наилучшем виде, идите, господа. — Петрус и Паризьен вышли.
Мишель остался с глазу на глаз с Оборотнем.
— Знаете вы этот край? — спросил Мишель.
— Вдоль и поперек, нет дерева, нет куста, которого бы точное положение мне не было известно.
— По какой дороге поедут пруссаки, по вашему мнению?
— Для транспорта только одна доступна, и та очень дурна.
— Тем лучше, — с улыбкой сказал Мишель.
— Для нас в особенности, командир.
— А где дорога?
— Трактирщик сказал верно: на ружейный выстрел отсюда; она взвивается по склону горы, идет довольно отлогой покатостью в долину, называемую Адский Дол, пролегает через нее во всю длину: то по берегу довольно широкой реки, то через нее, посредством мостов из срубленных деревьев, так как речка делает бесчисленные повороты; но чтобы вполне понять, как важна эта позиция, надо видеть ее собственными глазами и тщательно изучить местность.
— Мы это немедленно и сделаем, но еще одно слово, приятель: широка ли дорога в горах?
— Совершенно одинаковой ширины с дорогою в долине; если немного сжаться, так пяти всадникам легко ехать рядом.
— Стало быть, фургон…
— Проедет без затруднений, если хорошо править, но два ни под каким видом.
— Спасибо, любезный друг, эти сведения драгоценны. Теперь, если хотите, мы пойдем взглянуть на это поближе и сориентироваться.
— К вашим услугам, командир.
— В путь, дружище, нельзя терять времени.
Они встали, вышли из залы и вскоре были вне деревни, где вольные стрелки усердно составляли список того, что заключалось в фургонах, и, к большой своей радости, меняли свои ружья с пистонами на превосходные шаспо.
ГЛАВА IX
Нападение на транспорт
Солнце, подобно громадной металлической бляхе, раскаленной докрасна, готово было закатиться за небосклон и бросало только слабые и холодные лучи, бледный свет которых угасал более и более и исчезал наконец в волнах тумана, оттенявшего отвесные склоны гор и застилавшего долины, хотя верхушки гор еще озарялись светом.
Быстро смеркалось; ночь пала на землю почти мгновенно, как это бывает в горах.
Четыре часа медленно пробило на отдаленной колокольне, и волнообразное гудение колокола, передаваемое эхом, замирало с таинственной звучностью эоловой арфы невдалеке от довольно большой деревни, дома которой, подобно разбежавшемуся стаду, вытянулись сперва по обоим берегам узенького ручейка, протекавшего по тесной долине среди высоких гор, а потом расползались веером, в виде амфитеатра, до пятисот метров высоты.
Все было мертво и безмолвно в деревне: двери и окна заперты, в пустых улицах не слышалось ни лая собак, ни блеяния овец, ни мычания быков — словом, ни одного из тех звуков, которые в горных местностях изобличают жизнь и движение при первом наступлении сумерек, когда стада возвращаются в хлева и дневные труды приходят к концу.
Селение это походило как две капли воды на один из тех фантастических городов в «Тысяче и одной ночи», которых волшебник коснулся своим грозным жезлом и жителей превратил в камни. Все население как будто бросило эту деревню.
Один только дом на площади был отворен и, по-видимому, населен, по крайней мере, отчасти; это была гостиница.
Тележка, покрытая смоленым холстом и запряженная тощей лошаденкою, долго стояла у двери трактира. Около половины пятого два человека в крестьянской одежде, из которых один держал в руке длинный кнут, показались в дверях дома и, обменявшись с третьим лицом, по всей вероятности трактирщиком, несколькими словами на прощанье, при крепком пожатии руки, стали по обе стороны лошади, крикнули «ну!», и, несмотря на свой тщедушный вид, кляча пошла довольно бойким шагом.
Тележка, проехав деревню во всю длину, очутилась в долине, где почти все поля стояли несжатые, несмотря на позднее время года, обильная и роскошная жатва, надежда трудолюбивого земледельца, была еще на корню, но в плачевном виде: примятая, затоптанная, местами вырванная и уничтоженная; война оставила тут свои следы, лошади все помяли, попортили, истребили.
Двое вожатых скромного экипажа курили с наружной беспечностью огромные глиняные трубки, не обмениваясь ни единым словом, и по временам украдкой озирались вокруг, как будто силясь просмотреть насквозь кусты и группы высоких деревьев, все более и более сгущавшихся вокруг них.
Уже через несколько минут они свернули вправо на довольно широкую дорогу, которая выходила на долину в нескольких стах шагах от деревни, потом слегка поднималась в гору, постепенно становилась круче и пролагала по откосу горного кряжа бесчисленные изгибы среди высокого соснового и лиственного леса.
Когда пробило пять часов, тележка достигла довольно крутого поворота и только что начинала огибать его, когда путешественники увидали в двухстах метрах впереди себя с десяток всадников, приближавшихся крупною рысью.
По их четырехугольным шапкам и длинным пикам в этих всадниках с первого взгляда можно было узнать улан.
Два путешественника значительно переглянулись, губы их дрогнули от насмешливой улыбки, но они продолжали идти совершенно спокойно.
Менее чем в пять минут уланы доскакали до них и окружили тележку.
— Стойте, добрые люди, — сказал на превосходном французском языке офицер, командовавший отрядом.
Крестьяне повиновались, взявшись за шапки.
— Вы здешние? — продолжал расспрашивать офицер.
— Не совсем, — ответил крестьянин, который на вид был старший, — я нормандец, а мой приятель пикардиец.
— Но край этот вам знаком?
— О, конечно, сударь, давно уже мы колесим его. Впрочем, я-то почти здешний, — продолжал, по-видимому словоохотливый, мужик, — я женат на здешней, понимаете? Баба злющая, но работать молодец, надо говорить правду. И то взять, ведь я в кои веки дома-то бываю, не все ли равно, добрая у меня жена или злая, тем более…
— Я не спрашиваю у вас всего этого, — с живостью перебил офицер, — отвечайте только на мои вопросы.
— Простите, не знал, как говорят здешние незнайки, — возразил мужик с насмешливым смирением, — я думал, не во гнев вам будь сказано, что вы хотите все знать, но когда я ошибся, то прошу прощения.
— Черт возьми! Замолчишь ли ты, болтун? — нетерпеливо крикнул офицер.
— Я нем, ваша милость, не извольте гневаться, я ни в чем не повинен, я бедный человек, и родители мои были такие же бедняки, не на что им было учить меня, иначе… ну, да я ничего не знаю, ровно ничего не знаю, вот вам и весь сказ!
— Черт возьми олуха! Неужели я не вытяну из него толкового слова? — вскричал офицер, готовый уже вспылить. — Молчи, старый дурак, дай говорить товарищу.
— Как угодно. Жером очень охотно ответит вам. Не так ли, старина?
— На всякий вопрос требуется ответ, — наставительно произнес другой крестьянин, которого товарищ назвал Жеромом.
— Вы знаете эту местность? — обратился к нему офицер.
— Пожалуй, что и знаю, сударь, — ответил Жером.
— Я уже говорил вам, — вставил в виде объяснения первый крестьянин.
— Молчи или!.. — вскричал офицер, протянув руку к чушкам.
— Ай, ай, не замайте! — закричал крестьянин в испуге. — Я бедный отец семейства, у меня пять человек детей, младший сосет еще!
— Да замолчишь ли ты, скот?
Офицер замахнулся на него и ударил бы саблею плашмя, но мужик ловко увернулся, хотя не преминул взреветь благим матом и самым жалостным голосом умолять:
— Не убивайте меня, ваша милость, не убивайте!
Он отступил на несколько шагов со всеми признаками страха и без всякой натяжки очутился у деревьев, окаймлявших дорогу, где окончательно остался нем и недвижим.
Офицер с самодовольною улыбкой покрутил длинный бесцветный ус и обратился к другому крестьянину.
— Далеко мы еще от ближайшей деревни? — спросил он.
Мужик засмеялся и ничего не отвечал.
— Вы слышите, что я спрашиваю? — сказал офицер.
— Как не слышать, ваша милость, очень слышу, я не глух, благодарение Богу, — возразил он с видом себе на уме.
— Что ж вы мне не отвечаете, если слышите?
— Как бы не так! — мужик расхохотался еще пуще. — Вы ведь смеетесь надо мною!
— Как смеюсь? Что вы хотите сказать?
— То, что вы на смех поднимаете меня, мужлана; я, кажется, говорю по-французски.
— И не думаю смеяться над вами, я еду в деревню, которая не должна быть далеко отсюда, мне хотелось бы знать, где именно она находится и далеко ли еще до нее.
— Как бы не так, поверю я, чтоб важный барин, который учен, не знал, куда он идет!
— Однако это правда; итак, отвечайте скорее, я тороплюсь.
— Ну да, вы любите смеяться, годы ваши такие, в этом нет ничего дурного. Хотя я нормандец, а все же не дурак и понимаю, в чем штука, — продолжал он, все смеясь. — Ведь, с вашего позволения, надо быть глупее нашей собаки, скотины значит, чтоб не знать, куда идешь. Полноте, ваша милость, точно я не понимаю! Нет, нет, Жерома Гепена так не проведешь!
— Чтоб черт побрал дурака! — крикнул с гневом офицер. — Эти французские мужики сущие идиоты, ничего от них не узнаешь. Ответите вы мне или нет?
— Зачем? Будто вы не знаете дороги лучше меня?
— А если я вам на водку дам, поверите вы мне, что я говорю не шутя, и дадите ответ?
— Что ж! Деньги — это деньги, известно, времена плохие, — заключил он, подходя к офицеру, — надо посмотреть.
— Вот, — сказал офицер, достав из кармана пятифранковую монету и показывая ее крестьянину, — я дам вам это.
— В самом деле? — вскричал крестьянин с радостью. — Вы не в шутку говорите?
— Нисколько, но вы должны ответить на все мои вопросы.
— Еще бы! С большим моим удовольствием отвечу вашей милости.
— Итак, это дело решено.
— А деньги-то вы опускаете в свой карман?
— Нет же! Берите, я лучше отдам их сейчас. — Во время этого разговора совсем стемнело.
Уланы в числе десяти человек, имея пред собою всего двух крестьян, подъехали, несмотря на обычную осторожность, без всякого подозрения и стали кучкой вокруг тележки. Как и все пруссаки, они худо ли, хорошо ли, но понимали по-французски и хохотали от души над выходками крестьянина.
Тот подошел почти к самой лошади офицера, который нагнулся к нему, чтобы отдать пятифранковую монету, когда внезапно раздался пронзительный свист.
Вмиг крестьянин схватил офицера за левую ногу и, сильно дернув, заставил покатиться наземь, между тем как пятнадцать человек, выбежав из кустарника, ринулись на улан и во мгновение ока очутились каждый на лошади за спиною всадника, которого, обхватив сильными руками, как в железные тиски, вынуждали к совершенной неподвижности.
Нападение было так внезапно и так верно рассчитано, что уланам не оставалось возможности защищаться, и они почувствовали себя пленниками прежде, чем успели постичь, что с ними творится, они даже не имели возможности обратиться в бегство, другие люди схватили их лошадей под уздцы и держали крепко.
— Можете подняться, ваша милость, — насмешливо сказал крестьянин офицеру, у которого проворно отобрал оружие.
Офицер встал на ноги, оторопелый и с намятыми боками.
— Негодяй, — пробормотал он, — и еще смеется надо мною!
— Не гневайтесь на меня, — возразил тот, посмеиваясь, — ведь мы французские крестьяне, идиоты, от нас не добьешься толкового слова.
— Смейтесь, теперь сила на вашей стороне, но мы не одни, за нами идет сильный отряд, посмотрим, кто посмеется последний.
— Мы, разумеется.
— Вас всех расстреляют за сношения с неприятелем. Война между цивилизованными нациями имеет свои законы, которых нельзя нарушать безнаказанно, мужики должны оставаться безучастными, одни солдаты имеют право защищать отечество. Каждый крестьянин, взявшийся за оружие, совершил преступление и заслуживает смерть.
— Что же делали вы, господа пруссаки, после Йены, когда призывали к оружию весь народ поголовно, мужчин и женщин, стариков и детей? Вы защищали отечество и были правы, мы сражались с вами, не называя негодяями, преступниками или злодеями, так как в защиту родного края дозволено все, теперь вы вторгаетесь к нам, мужиков наших честите разбойниками, вините их в сношениях с неприятелем, потому что, разоренные вами, они пытаются отомстить за бедствия, которые вы навлекли на них, и расстреливаете без суда вольных стрелков под предлогом, что они не входят в состав регулярного войска и не имеют права сражаться в защиту отечества; это мне нравится!
— Но кто же вы? — вскричал офицер с изумлением. — Одежда на вас крестьянская, а говорите вы, как военный и человек хорошего общества.
— Кто я? — переспросил с иронией мнимый крестьянин. — Я офицер, спасшийся от катастрофы в Седане, предводитель вольных стрелков.
— Вольных стрелков! — вскричал офицер в ужасе. — О, тогда я погиб!
— Быть может, — насмешливо ответил Мишель, — я не знаю еще; но бросим это, и ступайте за мною.
— Во имя человеколюбия!
— Человеколюбия? А вам оно разве известно, когда вы расстреливаете стариков и женщин наказываете публично? Идите.
Во время этого разговора уланы были обезоружены и отведены в лес, так точно, как и лошади их; дорога осталась свободна, и на ней никакого следа происшедшей борьбы.
Офицер последовал за Мишелем, который сдал его на руки своим волонтерам с предписанием караулить во все глаза, потом прибавил еще несколько слов шепотом и вернулся на дорогу, где Оборотень, другой крестьянин, ожидал его, стоя возле тележки и куря трубку.
— Что нового? — спросил он.
— Немного, командир, однако мне послышалось что-то странное, и я послал Тома разведчиком; мы скоро узнаем, в чем дело.
— Очень хорошо. Что нам теперь-то, оставаться здесь или продолжать идти вперед?
— Я думаю, мы хорошо сделаем, если выждем, пока вернется Том, да и то надо принять в соображение, что трудно бы найти место благоприятнее этого поворота для нашего замысла.
— Справедливо, подождем; кстати, Тому незачем лезть опять в тележку, уже стемнело.
— Тем более что он не боится напасть на человека и в случае нужды может быть очень полезен.
Становилось все темнее.
В ста или ста пятидесяти шагах позади смутно виднелись во мраке темные силуэты трех-четырех вольных стрелков, которые время от времени перебегали дорогу и, казалось, спешили кончить какую-то работу; но на таком расстоянии нельзя было рассмотреть, около чего они суетятся.
Прошло минут двадцать, и ничего не появлялось. Мишель не тревожился нисколько; один из его вольных стрелков, посланный на рекогносцировку, доложил ему часа в три, что транспорт не выйдет из города, где его собирали, прежде пяти часов вечера.
Это замедление происходило от неожиданного прибытия нескольких французских пленных, которых немедленно хотели отправить в Германию, следовательно, и примкнуть к транспорту. Впрочем, пруссаки не тревожились нисколько, отсутствие регулярного войска в Эльзасе было несомненно, что же касается вольных стрелков, то пруссаки не могли предположить, чтобы при таком ограниченном числе — они не подозревали, насколько число это возросло в последние недели, — они дерзнули, несмотря на отчаянную смелость, напасть на транспорт, которого прикрытие состояло из тысячи шестисот человек пехоты и кавалерии с двумя полевыми орудиями — для большей верности нашли нужным усилить прикрытие транспорта двумя пушками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57