— О! Это было не трудно. Командир Мишель поручил мне отвезти Поблеско в Страсбург, я воспользовался случаем и два дела сделал разом. Ничего проще быть не может.
— Как видите, графиня, у Оборотня все чрезвычайно просто, — заметил Отто смеясь, — а порасспросите кого-нибудь из его товарищей, и вы услышите рассказ о подвиге неслыханной отваги. Что его касается, то напрасно настаивать, он вам не скажет ничего более, в полном убеждении, что все им сделанное очень естественно и не стоит быть передано.
— Да, да, знаю, — ответила графиня в задумчивости, — но я знаю также, чем обязана этому необыкновенному человеку. Кажется, я нашла средство сквитаться с ним, насколько это возможно после услуги, которую он мне оказал. А письмо? — прибавила она нерешительно.
— Письмо передано в верные руки и теперь уже должно быть доставлено по назначению.
— Благодарю, по поводу этого-то письма я и желаю переговорить с вами серьезно.
— Я весь к вашим услугам, графиня, — ответил молодой человек, — что бы вы ни приказали, я исполню немедленно, клянусь честью.
— Принимаю ваше обещание, — сказала, улыбаясь, графиня.
Наступило непродолжительное молчание.
Полагая, что на него не обращают внимания, Оборотень почтительно поклонился и сделал несколько шагов к двери, так как присутствие его было необходимо в другом месте.
Вдруг графиня быстро подошла к нему и, положив свою беленькую руку на загорелую руку контрабандиста, сказала ему, очаровательно улыбнувшись:
— Постойте, Жак Остер, мне еще надо сказать вам несколько слов.
Контрабандист остановился.
— Вы человек не такой, чтобы вам можно было предлагать деньги, — продолжала она, — я знаю это, однако непременно хочу отблагодарить вас за оказанную мне услугу.
— К чему это? — возразил он, пожав плечами с видом нахмуренным. — Вы мне ничем не обязаны.
— Я с вами не согласна, и вот средство, которое мне пришло на ум. Я посмотрю, как вы мне откажете, — заключила она ласково.
Оборотень взглянул на нее с изумлением.
— Да, — продолжала она, смеясь, — вы должны будете примириться с этим. Вам я ничем не обязана, это решено; но у вас есть сын, единственное существо, быть может, которое дорого вам и связывает вас с жизнью.
— Так что же? — пробормотал контрабандист с беспокойством.
— Вот я вам что скажу, любезный Жак Остер: с этого дня ваш сын будет вместе с моим сыном, я беру его на свое попечение. Он будет воспитываться с моим Генрихом и получит такое же образование, я сделаю из него человека. Когда же он кончит образование, пусть выбирает карьеру, которая ему придется по душе, и я облегчу ему путь к желаемой цели. Разумеется, я и не подумаю разлучать вас с сыном; вы останетесь при нем, и будете видеть его, сколько хотите. У меня громадные леса, в которых вы можете жить по вашему вкусу. Принимаете вы мое предложение?
Две слезы тихо катились по загорелым щекам контрабандиста.
— Вы сделаете это для моего мальчугана, сударыня? — произнес он дрожащим голосом. — Вы не обманываете меня?
— Зачем же мне вас обманывать, мой бедный друг? — возразила она с сердечной добротой. — Я даю вам слово, вот моя рука.
Он осторожно пожал эту крошечную ручку, которая совсем исчезла в его жесткой, большой ладони, потом бережно поднес ее к своим губам и голосом глухим и хриплым от глубины чувства сказал:
— Верю вам, вы добры, принимаю за моего мальчугана, и теперь я ваш навек душой и телом, жизнь моя принадлежит вам, располагайте ею.
— Я знаю, что могу положиться на вас, Жак Остер, — кротко продолжала графиня, — когда настанет время, я вас призову.
— Буду готов явиться.
И, поклонившись еще раз графине, которая задумчиво смотрела ему вслед, он направился к потайной двери. В то самое мгновение, когда он проходил возле Мишеля, тот вдруг обернулся и поймал его за ворот.
— Куда ты, беглец? — весело вскричал молодой человек. — Ты нужен здесь, останься с нами.
Графиня де Вальреаль уже продолжала прерванный разговор с Отто фон Валькфельдом.
Хотя они говорили очень тихо, однако ушли в дальний угол комнаты, чтобы свободнее вести беседу.
— Пустите меня, командир, — возразил Оборотень Мишелю, — мне непременно надо уйти.
— Дело возможное, но ты и здесь нам нужен.
— Мне необходимо отлучиться по важному делу, дайте мне четверть часа срока.
— Гм! И ты вернешься в четверть часа?
— Даю вам слово, командир.
— В чем же дело?
— Скоро узнаете, но теперь прошу вас отпустить меня.
— Иди же, когда непременно хочешь этого, но не задерживайся.
— Не более четверти часа.
Мишель выпустил из руки воротник его камзола, и, воспользовавшись свободою, Оборотень юркнул в дверь.
Отсутствие его продлилась не более двадцати минут; когда же он вернулся, с лица его уже изгладился всякий след душевного волнения и черты его приняли обычную неподвижность.
Госпожи Вальтер и Гартман, и молодые девушки ушли, уведя с собою господина Гартмана. Когда горе сменилось радостью и все желания его исполнились счастливым соединением с семейством, природа вступила в свои права, и сказалось утомление, забытое в первую минуту. Старик чувствовал настоятельную потребность в отдыхе, но никак не хотел уходить, чтоб оставаться при сыне и помогать ему советами, так как предвидел, что будет обсуждаться вопрос важный, но Мишель потребовал, чтобы он пошел отдыхать, и дал слово сообщать ему все свои распоряжения.
Когда возвратился Оборотень, в комнате оставались одна графиня де Вальреаль, Отто фон Валькфельд и Мишель.
Капитан подал графине руку и подвел ее к дивану, потом знаком пригласил сесть Отто и Оборотня.
— Любезный Отто, — сказал он, — теперь мы достаточно потратили времени на семейную радость и сердечные излияния; я опять вполне хладнокровен и вместе с тем ко мне вернулись тяжелые заботы, неразлучно связанные с положением, в которое я поставлен по роковому велению судьбы. Ваш неожиданный приход обрадовал меня, однако, признаться, и встревожил порядком. Я знаю вас, и потому понял, что только самый важный повод мог побудить вас явиться сюда. С каждым днем наше положение становится все напряженнее; оно было опасно, теперь гибельно. Настало время высказаться откровенно, не так ли?
— Вы не ошиблись в моих намерениях. Мы поклялись друг другу помогать и не бросать один другого, пока будет продолжаться эта война в горах, которую мы все еще ведем, хотя знаем, что на поддержку рассчитывать нечего, и мы предоставлены лишь себе. Настала роковая минута, и я пришел, любезный Мишель, для объяснения, которого вы ожидаете с нетерпением вполне естественным.
— Действительно, друг мой, теперь для колебания нет места, надо на что-нибудь решиться.
— Немедленно, время не терпит.
— К несчастью, с нами нет друга, в отсутствие которого честь воспрещает нам принимать решение, так как он заинтересован в настоящем вопросе более нас. — О ком же вы говорите, любезный Мишель?
— О ком могу я говорить, если не о честном Людвиге, командире альтенгеймских вольных стрелков? Ведь вам известно, что этот отряд составлен исключительно из рабочих фабрики моего отца.
— Знаю, друг мой, отбросьте эту заботу. Перед тем как выступить для соединения с вами, я отправил к нему нарочного с запиской, в которой предупреждал о моем намерении и просил спешить сюда, оставив всякое другое дело.
— Спасибо вам, что подумали об этом. Полагаю, мы хорошо сделаем, если подождем его.
— Не пройдет получаса, как он будет здесь, — заметил Оборотень.
— Почему вы знаете?
— Не велика хитрость знать, когда авангард его уже пришел; сержант Петрус Вебер, который командует им, уверял меня, что отряд находится не более как на милю позади.
— О! Тогда это верно.
— Очень верно. Однако позвольте, господа, у нас остается еще несколько минут, и я предложу вам вопрос: что вы решите насчет известного человека, сейчас арестованного по моему приказанию, когда он собирался дать тягу, но, к счастью, все входы караулились тщательно?
— О ком речь? — спросил Отто.
— О презренном, который продал нас пруссакам, — ответил Мишель с отвращением.
— О! О! Что вы говорите?
— Истину. Беглец, работник с нашей фабрики, обязался выдать нас неприятелю за деньги.
— Вот мерзавец-то, клянусь честью! И вы не ошибаетесь?
— К сожалению, нет, любезный Отто, хотя не знаю, каким способом Оборотень проведал об измене. Что меня касается, то я не сохраняю ни малейшего сомнения; мне сообщили о ней за несколько минут до вашего прихода и привели неопровержимые доказательства.
— Я узнал в эту ночь от дяди Звона, который слышал все своими ушами. Заговор состоялся в его кабаке, — сказал Оборотень.
— Это возмутительно! — вскричал Отто.
— Еще возмутительнее, чем предполагаете вы. Известно ли вам, кто изменник? Ведь это зять Людвига, нашего храброго товарища. Его племянница, дочь Людвига, выдала мне измену, или, лучше сказать, призналась во всем сестре моей и Шарлотте Вальтер, а те передали мне.
— Дело нешуточное, правосудие должно быть совершено, но бедный Людвиг, честный и благородный человек, умрет со стыда и отчаяния.
— Я полагаю, что лучше ничего не скрывать от Людвига, надо выждать его и тогда уже принять решение согласно с его мнением.
— Если положение вещей такое, как вы говорите, пруссаки знают наше убежище и могут нагрянуть сюда с минуты на минуту. Мое мнение, что надо, напротив, торопиться уйти.
— Успокойтесь, господа, — вмешался контрабандист, — измена, которой вы опасаетесь, еще не совершилась, немцы ничего не знают.
— Смотрите, как бы нам не ошибиться, друг Оборотень, ведь это было бы нашей смертью.
— Очень хорошо понимаю, господин Отто, но уверен в том, что говорю. Фишер ничего не сказал определенного; немцы подозревают наше убежище, однако в точности еще не знают, где оно. Я имею самые положительные сведения, что только сегодня Фишер должен был прийти в кабак дяди Звона получить обещанные за измену деньги и указать место, где мы скрываемся. Фишер не придет, потому что арестован мною, и прусский офицер, который вел с ним дело, по всему вероятию, еще не выезжал из Страсбурга, если не был остановлен на дороге во время битвы в это утро. Пожалуй, он обвиняет Фишера в том, что изменнически заманил их войско в ловушку, где оно разбито было наголову.
— В самом деле, это правдоподобно, однако, когда речь идет о спасении стольких людей, нельзя быть достаточно осторожным.
— Самая действительная мера осторожности, господа, это послать разведчиков по всем направлениям, удостовериться в движениях неприятеля. Разведчиков я уже разослал; когда же они вернутся, будет положительно известно, при чем мы. До той поры, если вы позволите высказать мое скромное мнение, нам нечего другого делать, как ждать их возвращения; вероятно, одновременно с ними будет сюда и Людвиг.
— Оборотень прав, надо ждать.
— Теперь и я не вижу к этому препятствий.
— Я озабочен насчет бедного Людвига, — с грустью сказал Мишель.
— Людвиг человек с душой, мы все любим и уважаем его, — с живостью возразил Отто, — он уж никак не может быть ответствен в гнусности негодяя, с которым он только в свойстве.
— Между ними никогда не было сочувствия; против воли Людвига вошел в его семейство Фишер, дурное поведение которого всегда ставило между ними преграду, — заметил Оборотень, качая головой. — Я помню, Людвиг говаривал не раз, что зять его кончит дурно, если не исправится и не бросит пить. Не думал он, что напророчит так верно. Однако, если позволите, господа, я возьму на себя объявить Людвигу случившееся. Сообщенная мною, эта страшная весть, я уверен, менее потрясет его, как если б передали ее вы, которые воспитанием и положением в свете стоите настолько выше его. Мы с Людвигом простолюдины и с полуслова умеем выспрашивать и понимать друг друга. Что вы скажете о моем предложении, господа?
— Скажу, любезный Жак Остер, — ответил Мишель, протягивая ему руку, — что вы человек с сердцем и вам врождено тонкое понимание чувств. Разумеется, лучше, чтоб вы исполнили это тяжелое поручение, от вас удар будет не так жесток. А возьмись я говорить с Людвигом, при всей осторожности с моей стороны, трудно сказать, какие последствия это повлечет за собою.
— Когда вы уполномочиваете меня, командир, то я, с вашего позволения, оставлю вас, чтоб пойти скорее навстречу Людвигу, а то, пожалуй, кто-нибудь предупредит меня и как раз брякнет ему всю историю.
— Именно так, друг мой, ступайте, мы будем ждать вас здесь.
Оборотень встал и тотчас вышел из комнаты.
Два начальника отрядов, оставшись наедине, решили между собою некоторые необходимые меры. Они согласились относительно всех почти вопросов, когда послышался громкий шум шагов и вошли человек пять.
Прежде всех появился Оборотень, вероятно показывая дорогу, а вслед за ним шли командир Людвиг, Люсьен Гартман и Петрус Вебер.
Людвиг, бледный и с сдвинутыми бровями, казался глубоко взволнован, но походка его была тверда, он высоко держал голову, и глаза его метали молнии. Эта могучая и прекрасная натура, олицетворение народа, его силы и доброты, напоминала собою и льва и ягненка.
Мишель и Отто поспешно встали приветствовать новоприбывших и дружески пожали Людвигу руку. Потом все сели.
— Господа, — заговорил Людвиг своим густым голосом, — я глубоко вам признателен, особенно же господину Мишелю. Оборотень передал мне, что вы для меня сделали. Казнь совершена, изменник не выдаст никого более.
После этого ясного и категорического заявления, произнесенного твердым голосом, настало несколько минут мрачного молчания, и затем Людвиг продолжал, осмотревшись вокруг с спокойной уверенностью.
— Вы не должны удивляться моим словам. Дело это касалось одного меня, и я благодарю вас еще раз, что вы предоставили мне покончить его. К счастью для чести нашего семейства, этот подлец был со мною только в свойстве, однако в качестве работника на фабрике он уже был наш общий товарищ, я не хочу сказать друг. Изменнически продав неприятелю тайну, где укрывались наши семейства, он совершил преступление тем более гнусное, что за горсть золота выдавал палачам своих родственников и друзей. Я упомяну только мимоходом о бесчисленных благодеяниях, которыми он обязан был семейству Гартман; кто изменяет своим близким, тот может продать благодетелей, — с горечью заключил Людвиг. — Итак, судить негодяя следовало альтенгеймским вольным стрелкам, потому что им в особенности угрожала его измена. Когда мы достигли Дуба Высокого Барона, я созвал военный совет нашего отряда и Фишер предстал пред ним. Я председательствовал. В качестве родственника подсудимого долг повелевал мне показать пример уважения к закону. Обвиняемый не отрицал своего преступления и выказал низкую трусость; он со слезами и криками отчаяния обнимал наши колени, сознаваясь во всем и моля о пощаде; я остался непреклонен. Правосудие требовало, чтоб он был наказан, и это совершилось. Изменника приговорили к смерти, но так как нельзя было терять времени и выстрел мог быть услышан неприятелем, быть может, скрывавшимся где-нибудь поблизости, осужденного завернули в одеяло, всунули ему кляп в рот, скрутили его веревками и бросили в Гав, привязав тяжелый камень к ногам. Для него все кончено на земле, да умилосердится над ним Господь на том свете! Отдав вам теперь отчет в суде и казни этого негодяя, я до конца исполнил свой долг без малодушия и без ненависти. Пусть человек этот предастся забвению, когда совершилась над ним заслуженная казнь. Нельзя требовать от него более, да и не следует. Теперь надо позаботиться о спасении тех, кого он чуть было не погубил; вследствие его измены, быть может, жизнь многих в настоящую минуту подвергается опасности.
Мишель и Отто оцепенели от изумления. Они были бледны, холодный пот выступил у них на лбу, ими овладел ужас и вместе удивление к человеку, который без колебания и страха приступил к исполнению страшной обязанности.
Долго длилось мертвое молчание.
Мишель понял, наконец, что не следует оставлять товарищей, да и самому оставаться долее под впечатлением этого мрачного события.
— Господа, — сказал он, — вы слышали нашего друга и товарища, командира Людвига, казнь совершена, и между нами даже имя изменника не должно произноситься более. Теперь нам предстоит долг более важный — отвратить опасность, которую человек этот навлек на наши головы, и провести целыми и невредимыми до верного приюта несчастные семейства, доверившиеся нашей чести. Прежде всего, надо собрать точные сведения о нашем положении, узнать достоверно, что произошло вокруг нас, и тогда только мы можем определить, какой нам остается исход и какими средствами мы располагаем для спасения стольких дорогих нам существ, которых решились защищать до последней капли крови.
— Позвольте сказать два слова, командир, — обратился к нему Петрус.
— Говорите.
— Ведь у нас здесь нечто вроде военного совета, не так ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57