он весь был поглощен своей работой и, кончив, подписался не перечитывая, будучи вполне уверен, что ничего не забыл и даже ни одного слова не переменит. Он сложил бумагу, запечатал ее и потом обратился к графу Экенфельсу. Тот позы своей не менял; с пасмурной неподвижностью, отличающей немцев, он продолжал пить и курить, глядя с блаженством на голубоватые облака душистого дыма, в которых исчезала его сигара.
— Граф… — начал он.
— Что вам угодно, барон? — вскричал тот, словно пробудившись внезапно.
— Лошадь ваша не загнана?
— Гм, не очень.
— Надеюсь, однако, что она в состоянии сделать пять или шесть миль?
— Думаю, что может, но к чему все эти расспросы, позвольте узнать?
— Просто к тому, граф, что вы сейчас должны сесть на лошадь и скакать в главную квартиру, нигде не останавливаясь на пути.
— Я?! Ну, ее к черту! Шутите вы, что ли, любезный барон?
— Вовсе не шучу, граф, — сухо возразил Штанбоу и прибавил, вставая: — Это служба.
Граф вскочил, как бы движимый пружиной, хотя ругался сквозь зубы.
— Депешу давайте, — сказал он.
— Вот она.
Граф взял депешу и положил ее в бумажник, потом надел шляпу, плащ накинул на плечи и кивнул барону головой.
— Какие инструкции? — спросил он.
— Депеша эта должна быть отдана в собственные руки графа Мольтке, только ему; если остановят вас на дороге французские вольные стрелки, уничтожьте ее, поняли?
— Понял.
— Могу я положиться на то, что вы поторопитесь?
— Можете.
— Прощайте, граф, доброго пути.
— Прощайте, барон, желаю успеха.
Граф поклонился, на каблуках повернулся направо кругом и вышел со всею прусской натянутостью; через минуту раздался топот скачущей во весь опор лошади.
Оставшись один, барон облокотился о стол и опустил голову на руки.
Прошло несколько минут, когда снаружи опять послышался сигнал и человек в крестьянской одежде вошел в залу.
— А, это ты, Бидерман? — сказал барон, торопя его рукой. — Поздно же ты приходишь.
— Не моя вина, барон, — ответил заискивающим голосом новый посетитель, теребя в руках свою шляпу, — я спешил что было мочи.
— Принес ли ты, по крайней мере, какие-нибудь вести?
— Сейчас сами изволите судить, господин барон, — ответил тот с лукавою улыбкой.
— Правда, однако расположись-ка поудобнее, сядь тут, возле меня; вот стакан и пиво, табак и трубки, пей, кури, не стесняйся.
Крестьянин или мнимый крестьянин буквально повиновался приглашению.
— Ну, теперь, — продолжал барон, — выгружай свою кипу новостей. Что ты узнал?
— Порядочно всего; спрашивайте.
— Сперва про Страсбург.
— Он в положении отчаянном и терпит недостаток во всем, но жители не унывают и защищаются как львы.
— Знаю, взять его дело не многих дней, быть может, часов, вот и все.
— Мне удалось ночью пробраться в город, выдав себя за альтенгеймского вольного стрелка, из предосторожности я запасся пакетом с депешами, взятыми у французского офицера, который был захвачен несколько дней назад, когда пытался пройти сквозь наши линии. Приняли меня эти бедняки страсбурщы с распростертыми объятиями. Вот-то ненавидят нас! Не хвастаясь можно сказать, что они сильно точат на нас зубы. Разумеется, меня принимали за француза и наперерыв друг перед другом осыпали ласками, они не знали, чем угостить меня, и буквально отнимали у себя хлеб, чтобы мне отдавать, а Богу одному известно, какая редкость в Страсбурге хлеб. Города просто не узнаешь, везде развалины, жители кое-как расположились на площадях, в водосточных трубах, в подвалах, словом, — везде, где только можно укрыться от бомб, и богатые и бедные умирают с голоду, едят собак, кошек, крыс, — словом, все. Страшно глядеть на этих людей, это одна кожа да кости, словно движущиеся мертвецы, и на ногах-то они держатся одним чудом, однако не унывают; женщины, дети и старцы, все борются весело и бодро.
— Дальше, дальше! — прервал барон хриплым голосом. — Говори о тех, кого я знаю.
— Очень хорошо, к этому я и веду; вам ведь известно, что госпожа Гартман с дочерью и капитаном Мишелем успели как-то скрыться из города до его окружения.
— Знаю, я видел их.
— Господин Гартман, отец, поместился в ратуше; при помощи и содействии друга своего доктора Кузиана ему удалось наэлектризовать население. Эти два человека — душа обороны, ничто не может побороть их или заставить упасть духом, их самоотвержение не знает предела, они на ногах день и ночь, возбуждая одних, укоряя других, утешая наиболее страждущих, с радостью принося все жертвы для облегчения самой гнетущей нищеты, и при этом они всегда там, где опасность всего страшнее.
— Да, — пробормотал про себя барон, — это люди другой эпохи, души избранные. Дальше, дальше…
— Им удалось выговорить право для нескольких женщин и детей выйти из города беспрепятственно и уехать в Швейцарию.
— Что такое? Что вы говорите? — вскричал барон. — Женщинам и детям было разрешено выйти из Страсбурга и уехать в Швейцарию?
— Точно так, барон, но трудно было этого добиться. Когда, наконец пришло разрешение, госпожа Гартман, мать, наотрез объявила, что не уедет, утверждая, что, когда сын ее показывает пример храбрости и самоотвержения мужчинам, ей должно показывать такой же пример женщинам, и она отважно осталась в доме, полуразрушенном бомбами. Госпожа Вальтер и дочь ее Шарлотта, не столь стойкие, поспешили воспользоваться разрешением.
— А графиня де Вальреаль?..
— И она уехала с ними. В последнее время у них завязалась тесная дружба, графиня почти не выходила из гартманского дома, вот они и уехали все вместе. В минуту отъезда даже произошло нечто весьма забавное; вы, верно, помните, барон, и видали в Страсбурге очень богатого банкира?
— Жейера! — вскричал с живостью Штанбоу.
— Именно. Ведь вы знали его?
— Очень даже. Не случилось ли с ним чего?
— Сейчас сами увидите, не из наших ли он.
— Действительно. Что же с ним?
— Главнокомандующий поручил мне передать ему депешу, должно быть, очень важную, но так как необходимо соблюдать осторожность и я главным образом боялся подвергнуть риску свою популярность, то не отправился прямо к нему, а сперва, не подавая вида, искусно собрал сведения. И хорошо же я сделал, что поступил таким образом. Несмотря на разыгрываемую им роль патриота и рьяного республиканца, Жейер, надо полагать, кем-нибудь был выдан за приверженца Германии, за ним стали тайно наблюдать, некоторые поступки его показались подозрительны — словом, в один прекрасный день полиция нагрянула к нему неожиданно, произвела обыск и арестовала его.
— Арестовали Жейера? — ужаснулся барон.
— Да, арестовали, и даже речь шла о том, чтоб судить его военным судом, но он ведь очень богат, как вам известно.
— Правда, очень богат, — машинально повторил собеседник.
— Не знаю, как он устроился, только успел бежать из темницы и так искусно скрыться, что не могли словить его никаким образом. В ту самую минуту, когда женщины собирались выйти из города, графиня де Вальреаль, прощаясь с поручиком зуавов из своих приятелей по имени Ивон Кердрель… Это сущий демон во плоти, доложу вам, который наделал нам больше вреда, чем все остальные вместе…
— Да к делу же, болтун! Что ты начал мне говорить про графиню де Вальреаль?
— Сейчас, к этому и веду. Графиня вдруг прервала прощание, указала на женщину, стоявшую возле нее с опущенною вуалью, и вскричала:
«Господин Кердрель, возьмите под стражу этого негодяя, который хочет уйти от заслуженного им наказания!»
«О ком вы говорите, графиня?» — спросил поручик.
«Об этой женщине, или, вернее, об этом подлеце, переодетом женщиною», — ответила графиня вне себя.
«Мужчине, переодетом женщиною! — вскричали несколько человек, услышав слова графини. — Где он? Арестовать его, арестовать!»
«Вот он, — сказала графиня де Вальреаль, вторично указав на женщину, которая тщетно силилась юркнуть между группами и затеряться в толпе. — Это банкир Жейер, прусский шпион!»
Здесь поднялся шум и гам, которые я не берусь описывать, толпа с криками и угрозами ринулась на злополучного банкира — это действительно был он, — сорвала с него одежду и буквально растерзала бы его на части, если б Кердрель и другие офицеры с помощью солдат не отстояли его. Наконец им удалось вывести его из толпы, помятого, избитого, полумертвого, и отнести, окружая его со всех сторон, в больницу, где он, кажется, и теперь. Вы понимаете, барон, что я не искал с ним свидания после всего этого и просто уничтожил депешу, которая могла выдать меня.
— Ты очень хорошо сделал; но как же тебе удалось выйти из города?
— Как я вышел? В этом и состояла вся загвоздка.
— Как, что? Загвоздка? Что ты хочешь сказать? Объяснись!
— Сейчас сами увидите, барон, и вовсе это не забавно, могу вас уверить.
— Еще, должно быть, какое-нибудь похождение!
— Страшное. Я не трус, как сами изволите знать, барон, но, доложу вам, при одном воспоминании у меня волосы становятся дыбом.
— Видно, очень уж тебя напугали?
— Еще как, даю вам слово. В сущности, ремесло мое опасно, однако я служу преданно своему отечеству и зашибаю копеечку на старость. Надо же жить чем-нибудь.
— К чему ты все это ведешь, несносный болтун?
— Сейчас увидите, господин барон. Высмотрев и разузнав в Страсбурге все, что мне нужно было видеть и знать, разумеется, я так и рвался скорее из города и думал уже дать стрекача в госпитальные ворота, где меня встретили бы друзья. По условию, я должен был выйти из города между часом и двумя ночи, в это время будут настороже и отзовутся на первый мой сигнал. Хорошо. Было около десяти часов, я решился уйти в ту же ночь и заснул в ожидании назначенного времени, когда меня вдруг кто-то разбудил, дергая за руку, так что чуть не вывихнул ее. Я открыл глаза и сел, на полу стоял фонарь, а возле меня человек, который левой рукой дергал меня за руку, а в правой держал пистолет, приставив дуло к моей груди. Я хотел вскрикнуть.
«Молчи!» — приказал мне неизвестный. Тогда я узнал его: это был поручик Кердрель, каким-то образом пробравшийся в мою комнату. «Что вам надо от меня?» — спросил я.
«Узнаешь, — грубо ответил он, — ни слова, ни движения, или я положу тебя на месте. Ты знаешь меня, итак, слушай».
Я действительно знал его и потому сидел смирно.
«Ты обманул нас, — продолжал он, — ты изменник и прусский шпион, ты проник в крепость, чтоб доставить неприятелю сведения о нас, мне стоит сказать слово, и ты будешь, вздернут на виселицу менее чем в десять минут; но у тебя должны быть средства выйти из города целым и невредимым. Мне также надо выбраться из Страсбурга. Хочешь услужить мне? Подумай, прежде чем отвечать, даю тебе пять минут на размышление».
Действительно, он ждал пять минут, стоя возле меня молча и неподвижно, но чертовского пистолета все не отнимал от моей груди. Я был ни жив, ни мертв, мороз меня подирал по коже, на каждом волоске дрожала капля холодного пота.
«Надумал?» — спросил он, наконец.
«Я в вашей власти, — ответил я, — приказывайте, что делать».
«Помочь мне выйти из города, как я уже сказал, сообщить мне слова, которыми ты даешь знать о себе, и провести меня сквозь посты осаждающих войск. Когда же я пройду, конный форпост и буду в безопасности, то дам тебе пятьсот франков. Всякий труд должен быть оплачен и добросовестность, в ком бы ни была, вознаграждена. Но предупреждаю, при первом слове, при первом подозрительном движении, хоть как быстро бы к тебе ни подоспели на помощь, я застрелю тебя как собаку, понял?»
«Понял», — ответил я.
«В котором часу мы выйдем?»
«В час».
«Хорошо, для большей верности мы не расстанемся». Так он и сделал.
— Что ж, исполнил ты обещанное?
— Поневоле. У этого черта были такие веские доводы. Я предпочел остаться в живых и мстить.
— Отчего же ты не выдал его на конном форпосте, когда вы разошлись?
— Отчего? В этом-то и штука! Конечно, я имел это намерение, но он заподозрил меня, сущий дьявол во плоти, говорю вам. Только что я собирался удрать от него, миновав все посты, когда он накинулся на меня, повалил наземь, и я не успел опомниться, как очутился связан, с кляпом во рту и в канаве, где пролежал до восьми часов. Утром уланский патруль случайно заметил меня и освободил. Наиболее огорчает меня, что разбойники уланы украли мои честно заработанные пятьсот франков, которые дал мне французский офицер согласно своему обещанию. Немцам обворовывать своих же соотечественников, не гнусно ли это, барон! Другое дело французов грабить!
— Поделом тебе, олуху, ты поступал как дурак.
— Я?
— Разумеется, как сущий дурак. От страха ты потерял голову, иначе вспомнил бы, что французы, особенно офицеры, никогда не убивают хладнокровно человека беззащитного, их удерживает какое-то смешное чувство чести, они считали бы себя опозоренными, если б в увлечении исполнили подобную угрозу, которой единственная цель напугать.
— Ах, если б я знал это! — вскричал с отчаянием шпион, ударив себя по лбу. — Что прикажете, ведь я французских офицеров не знаю, я думал, они такие же, как наши, вот я до смерти и перепугался, прусские офицеры, не задумываясь, убивают мужчину ли, женщину ли, если считают выгодным для себя.
— Теперь о вольных стрелках.
— Это другая песня.
— Разве есть новости?
— Много.
— Посмотрим, какие.
В эту минуту в дверь постучали три раза.
— Слышите? — спросил шпион.
— Да, слышу, — ответил барон, постучав по столу также, — это друг; я ждал его.
Дверь тихо отворилась, и вошел мужчина.
ГЛАВА II
Бурное объяснение
Новый посетитель был человек лет тридцати пяти, высокий, стройный, красиво сложенный, тонкий, но не худой. Его правильные черты носили отпечаток изящества, черные глаза исполнены были огня, открытое, прямое и умное лицо выражало отвагу и силу воли; костюм его, очень простой, был похож на одежду вогезских горцев, с тою лишь разницей, что на нем были высокие мягкие сапоги и широкий голубой пояс, обвитый вокруг талии несколько раз, а сверху была застегнута портупея из лакированной кожи, к которой прикреплялись длинная прямая шпага с железными ножнами и стальною рукояткой и два великолепных шестиствольных револьвера в чехлах из невыделанной кожи.
Плотно затворив за собою дверь, человек этот подошел к столу, у которого сидели барон и шпион Бидерман, слегка кивнув им головой, и сбросил с себя на стул свой большой плащ.
Штанбоу устремил на него пристальный взор и следил за всеми его движениями с изумлением, которого не давал себе даже труда скрывать; но когда новый посетитель, сбросив плащ, показал лицо, которого барон до того времени не мог разглядеть порядком, у него вырвался крик изумления и он протянул руку к револьверам, лежавшим возле него на столе, однако не взял их.
— Теперь потолкуем немного, — сказал незнакомец, садясь на стул против барона.
— Сперва позвольте узнать, милостивый государь, — сказал барон, — кто вы и как сюда попали?
— Видно, начинается с допроса, — ответил незнакомец, закуривая сигару, — пожалуй, я согласен. Когда вы кончите, начну я.
— Прикажете повторить вопрос, милостивый государь? — продолжал барон надменно.
— Как угодно, — слегка кивнув головой, ответил собеседник, выпуская дым.
— Так я повторю. Кто вы и как попали сюда?
— Вы назначили нескольким лицам свидание в этой лачуге; каждое из созванных вами лиц снабжено было паролем и условным знаком, не так ли?
— Действительно, милостивый государь.
— Стало быть, как сами видите, вопрос ваш бесполезен, да и присутствие мое здесь уже доказывает это. Как вошел бы я сюда, если б не знал пароля и условного знака, и как мог бы я узнать этот условный знак и этот пароль, если б не был призван? Итак, я полагаю, что вам лучше бросить этот вопрос и перейти к другому.
— Я не хочу ни обвинять вас, ни вести с вами прения, — возразил барон с глухим раздражением, — не угодно ли к делу?
— Во-первых, что называете вы делом? — сказал незнакомец с полной непринужденностью, как будто обсуждал в гостиной вопрос политической экономии или гражданского права.
— Ваше присутствие в этом трактире, которое в моих глазах не оправдывается ничем.
— Так вы моего объяснения не допускаете?
— Из вашего объяснения не следует, чтобы вы какими-нибудь неизвестными мне средствами, пожалуй, подкупом, не узнали пароль и условный знак, которые облегчили вам доступ…
— Горите, горите, барон, — перебил с насмешливой улыбкой незнакомец.
— Как горю?
— Я хочу сказать, что вы близки к истине.
— Стало быть, вы сознаетесь, что подкупили…
— Позвольте, я не сознаюсь ни в чем, но мне кажется, что вы напали на настоящий след или около того, и заявляю это, вот и все, потрудитесь продолжать, — прибавил незнакомец, небрежно закинув левую ногу на правую.
— Берегитесь, милостивый государь, мне стоит сказать слово, махнуть рукой и…
— Вы не сделаете ни того, ни другого, — тихо перебил он.
— Вы думаете?
— Уверен.
— Чем же вы удержите меня? — вскричал барон, стиснув зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Граф… — начал он.
— Что вам угодно, барон? — вскричал тот, словно пробудившись внезапно.
— Лошадь ваша не загнана?
— Гм, не очень.
— Надеюсь, однако, что она в состоянии сделать пять или шесть миль?
— Думаю, что может, но к чему все эти расспросы, позвольте узнать?
— Просто к тому, граф, что вы сейчас должны сесть на лошадь и скакать в главную квартиру, нигде не останавливаясь на пути.
— Я?! Ну, ее к черту! Шутите вы, что ли, любезный барон?
— Вовсе не шучу, граф, — сухо возразил Штанбоу и прибавил, вставая: — Это служба.
Граф вскочил, как бы движимый пружиной, хотя ругался сквозь зубы.
— Депешу давайте, — сказал он.
— Вот она.
Граф взял депешу и положил ее в бумажник, потом надел шляпу, плащ накинул на плечи и кивнул барону головой.
— Какие инструкции? — спросил он.
— Депеша эта должна быть отдана в собственные руки графа Мольтке, только ему; если остановят вас на дороге французские вольные стрелки, уничтожьте ее, поняли?
— Понял.
— Могу я положиться на то, что вы поторопитесь?
— Можете.
— Прощайте, граф, доброго пути.
— Прощайте, барон, желаю успеха.
Граф поклонился, на каблуках повернулся направо кругом и вышел со всею прусской натянутостью; через минуту раздался топот скачущей во весь опор лошади.
Оставшись один, барон облокотился о стол и опустил голову на руки.
Прошло несколько минут, когда снаружи опять послышался сигнал и человек в крестьянской одежде вошел в залу.
— А, это ты, Бидерман? — сказал барон, торопя его рукой. — Поздно же ты приходишь.
— Не моя вина, барон, — ответил заискивающим голосом новый посетитель, теребя в руках свою шляпу, — я спешил что было мочи.
— Принес ли ты, по крайней мере, какие-нибудь вести?
— Сейчас сами изволите судить, господин барон, — ответил тот с лукавою улыбкой.
— Правда, однако расположись-ка поудобнее, сядь тут, возле меня; вот стакан и пиво, табак и трубки, пей, кури, не стесняйся.
Крестьянин или мнимый крестьянин буквально повиновался приглашению.
— Ну, теперь, — продолжал барон, — выгружай свою кипу новостей. Что ты узнал?
— Порядочно всего; спрашивайте.
— Сперва про Страсбург.
— Он в положении отчаянном и терпит недостаток во всем, но жители не унывают и защищаются как львы.
— Знаю, взять его дело не многих дней, быть может, часов, вот и все.
— Мне удалось ночью пробраться в город, выдав себя за альтенгеймского вольного стрелка, из предосторожности я запасся пакетом с депешами, взятыми у французского офицера, который был захвачен несколько дней назад, когда пытался пройти сквозь наши линии. Приняли меня эти бедняки страсбурщы с распростертыми объятиями. Вот-то ненавидят нас! Не хвастаясь можно сказать, что они сильно точат на нас зубы. Разумеется, меня принимали за француза и наперерыв друг перед другом осыпали ласками, они не знали, чем угостить меня, и буквально отнимали у себя хлеб, чтобы мне отдавать, а Богу одному известно, какая редкость в Страсбурге хлеб. Города просто не узнаешь, везде развалины, жители кое-как расположились на площадях, в водосточных трубах, в подвалах, словом, — везде, где только можно укрыться от бомб, и богатые и бедные умирают с голоду, едят собак, кошек, крыс, — словом, все. Страшно глядеть на этих людей, это одна кожа да кости, словно движущиеся мертвецы, и на ногах-то они держатся одним чудом, однако не унывают; женщины, дети и старцы, все борются весело и бодро.
— Дальше, дальше! — прервал барон хриплым голосом. — Говори о тех, кого я знаю.
— Очень хорошо, к этому я и веду; вам ведь известно, что госпожа Гартман с дочерью и капитаном Мишелем успели как-то скрыться из города до его окружения.
— Знаю, я видел их.
— Господин Гартман, отец, поместился в ратуше; при помощи и содействии друга своего доктора Кузиана ему удалось наэлектризовать население. Эти два человека — душа обороны, ничто не может побороть их или заставить упасть духом, их самоотвержение не знает предела, они на ногах день и ночь, возбуждая одних, укоряя других, утешая наиболее страждущих, с радостью принося все жертвы для облегчения самой гнетущей нищеты, и при этом они всегда там, где опасность всего страшнее.
— Да, — пробормотал про себя барон, — это люди другой эпохи, души избранные. Дальше, дальше…
— Им удалось выговорить право для нескольких женщин и детей выйти из города беспрепятственно и уехать в Швейцарию.
— Что такое? Что вы говорите? — вскричал барон. — Женщинам и детям было разрешено выйти из Страсбурга и уехать в Швейцарию?
— Точно так, барон, но трудно было этого добиться. Когда, наконец пришло разрешение, госпожа Гартман, мать, наотрез объявила, что не уедет, утверждая, что, когда сын ее показывает пример храбрости и самоотвержения мужчинам, ей должно показывать такой же пример женщинам, и она отважно осталась в доме, полуразрушенном бомбами. Госпожа Вальтер и дочь ее Шарлотта, не столь стойкие, поспешили воспользоваться разрешением.
— А графиня де Вальреаль?..
— И она уехала с ними. В последнее время у них завязалась тесная дружба, графиня почти не выходила из гартманского дома, вот они и уехали все вместе. В минуту отъезда даже произошло нечто весьма забавное; вы, верно, помните, барон, и видали в Страсбурге очень богатого банкира?
— Жейера! — вскричал с живостью Штанбоу.
— Именно. Ведь вы знали его?
— Очень даже. Не случилось ли с ним чего?
— Сейчас сами увидите, не из наших ли он.
— Действительно. Что же с ним?
— Главнокомандующий поручил мне передать ему депешу, должно быть, очень важную, но так как необходимо соблюдать осторожность и я главным образом боялся подвергнуть риску свою популярность, то не отправился прямо к нему, а сперва, не подавая вида, искусно собрал сведения. И хорошо же я сделал, что поступил таким образом. Несмотря на разыгрываемую им роль патриота и рьяного республиканца, Жейер, надо полагать, кем-нибудь был выдан за приверженца Германии, за ним стали тайно наблюдать, некоторые поступки его показались подозрительны — словом, в один прекрасный день полиция нагрянула к нему неожиданно, произвела обыск и арестовала его.
— Арестовали Жейера? — ужаснулся барон.
— Да, арестовали, и даже речь шла о том, чтоб судить его военным судом, но он ведь очень богат, как вам известно.
— Правда, очень богат, — машинально повторил собеседник.
— Не знаю, как он устроился, только успел бежать из темницы и так искусно скрыться, что не могли словить его никаким образом. В ту самую минуту, когда женщины собирались выйти из города, графиня де Вальреаль, прощаясь с поручиком зуавов из своих приятелей по имени Ивон Кердрель… Это сущий демон во плоти, доложу вам, который наделал нам больше вреда, чем все остальные вместе…
— Да к делу же, болтун! Что ты начал мне говорить про графиню де Вальреаль?
— Сейчас, к этому и веду. Графиня вдруг прервала прощание, указала на женщину, стоявшую возле нее с опущенною вуалью, и вскричала:
«Господин Кердрель, возьмите под стражу этого негодяя, который хочет уйти от заслуженного им наказания!»
«О ком вы говорите, графиня?» — спросил поручик.
«Об этой женщине, или, вернее, об этом подлеце, переодетом женщиною», — ответила графиня вне себя.
«Мужчине, переодетом женщиною! — вскричали несколько человек, услышав слова графини. — Где он? Арестовать его, арестовать!»
«Вот он, — сказала графиня де Вальреаль, вторично указав на женщину, которая тщетно силилась юркнуть между группами и затеряться в толпе. — Это банкир Жейер, прусский шпион!»
Здесь поднялся шум и гам, которые я не берусь описывать, толпа с криками и угрозами ринулась на злополучного банкира — это действительно был он, — сорвала с него одежду и буквально растерзала бы его на части, если б Кердрель и другие офицеры с помощью солдат не отстояли его. Наконец им удалось вывести его из толпы, помятого, избитого, полумертвого, и отнести, окружая его со всех сторон, в больницу, где он, кажется, и теперь. Вы понимаете, барон, что я не искал с ним свидания после всего этого и просто уничтожил депешу, которая могла выдать меня.
— Ты очень хорошо сделал; но как же тебе удалось выйти из города?
— Как я вышел? В этом и состояла вся загвоздка.
— Как, что? Загвоздка? Что ты хочешь сказать? Объяснись!
— Сейчас сами увидите, барон, и вовсе это не забавно, могу вас уверить.
— Еще, должно быть, какое-нибудь похождение!
— Страшное. Я не трус, как сами изволите знать, барон, но, доложу вам, при одном воспоминании у меня волосы становятся дыбом.
— Видно, очень уж тебя напугали?
— Еще как, даю вам слово. В сущности, ремесло мое опасно, однако я служу преданно своему отечеству и зашибаю копеечку на старость. Надо же жить чем-нибудь.
— К чему ты все это ведешь, несносный болтун?
— Сейчас увидите, господин барон. Высмотрев и разузнав в Страсбурге все, что мне нужно было видеть и знать, разумеется, я так и рвался скорее из города и думал уже дать стрекача в госпитальные ворота, где меня встретили бы друзья. По условию, я должен был выйти из города между часом и двумя ночи, в это время будут настороже и отзовутся на первый мой сигнал. Хорошо. Было около десяти часов, я решился уйти в ту же ночь и заснул в ожидании назначенного времени, когда меня вдруг кто-то разбудил, дергая за руку, так что чуть не вывихнул ее. Я открыл глаза и сел, на полу стоял фонарь, а возле меня человек, который левой рукой дергал меня за руку, а в правой держал пистолет, приставив дуло к моей груди. Я хотел вскрикнуть.
«Молчи!» — приказал мне неизвестный. Тогда я узнал его: это был поручик Кердрель, каким-то образом пробравшийся в мою комнату. «Что вам надо от меня?» — спросил я.
«Узнаешь, — грубо ответил он, — ни слова, ни движения, или я положу тебя на месте. Ты знаешь меня, итак, слушай».
Я действительно знал его и потому сидел смирно.
«Ты обманул нас, — продолжал он, — ты изменник и прусский шпион, ты проник в крепость, чтоб доставить неприятелю сведения о нас, мне стоит сказать слово, и ты будешь, вздернут на виселицу менее чем в десять минут; но у тебя должны быть средства выйти из города целым и невредимым. Мне также надо выбраться из Страсбурга. Хочешь услужить мне? Подумай, прежде чем отвечать, даю тебе пять минут на размышление».
Действительно, он ждал пять минут, стоя возле меня молча и неподвижно, но чертовского пистолета все не отнимал от моей груди. Я был ни жив, ни мертв, мороз меня подирал по коже, на каждом волоске дрожала капля холодного пота.
«Надумал?» — спросил он, наконец.
«Я в вашей власти, — ответил я, — приказывайте, что делать».
«Помочь мне выйти из города, как я уже сказал, сообщить мне слова, которыми ты даешь знать о себе, и провести меня сквозь посты осаждающих войск. Когда же я пройду, конный форпост и буду в безопасности, то дам тебе пятьсот франков. Всякий труд должен быть оплачен и добросовестность, в ком бы ни была, вознаграждена. Но предупреждаю, при первом слове, при первом подозрительном движении, хоть как быстро бы к тебе ни подоспели на помощь, я застрелю тебя как собаку, понял?»
«Понял», — ответил я.
«В котором часу мы выйдем?»
«В час».
«Хорошо, для большей верности мы не расстанемся». Так он и сделал.
— Что ж, исполнил ты обещанное?
— Поневоле. У этого черта были такие веские доводы. Я предпочел остаться в живых и мстить.
— Отчего же ты не выдал его на конном форпосте, когда вы разошлись?
— Отчего? В этом-то и штука! Конечно, я имел это намерение, но он заподозрил меня, сущий дьявол во плоти, говорю вам. Только что я собирался удрать от него, миновав все посты, когда он накинулся на меня, повалил наземь, и я не успел опомниться, как очутился связан, с кляпом во рту и в канаве, где пролежал до восьми часов. Утром уланский патруль случайно заметил меня и освободил. Наиболее огорчает меня, что разбойники уланы украли мои честно заработанные пятьсот франков, которые дал мне французский офицер согласно своему обещанию. Немцам обворовывать своих же соотечественников, не гнусно ли это, барон! Другое дело французов грабить!
— Поделом тебе, олуху, ты поступал как дурак.
— Я?
— Разумеется, как сущий дурак. От страха ты потерял голову, иначе вспомнил бы, что французы, особенно офицеры, никогда не убивают хладнокровно человека беззащитного, их удерживает какое-то смешное чувство чести, они считали бы себя опозоренными, если б в увлечении исполнили подобную угрозу, которой единственная цель напугать.
— Ах, если б я знал это! — вскричал с отчаянием шпион, ударив себя по лбу. — Что прикажете, ведь я французских офицеров не знаю, я думал, они такие же, как наши, вот я до смерти и перепугался, прусские офицеры, не задумываясь, убивают мужчину ли, женщину ли, если считают выгодным для себя.
— Теперь о вольных стрелках.
— Это другая песня.
— Разве есть новости?
— Много.
— Посмотрим, какие.
В эту минуту в дверь постучали три раза.
— Слышите? — спросил шпион.
— Да, слышу, — ответил барон, постучав по столу также, — это друг; я ждал его.
Дверь тихо отворилась, и вошел мужчина.
ГЛАВА II
Бурное объяснение
Новый посетитель был человек лет тридцати пяти, высокий, стройный, красиво сложенный, тонкий, но не худой. Его правильные черты носили отпечаток изящества, черные глаза исполнены были огня, открытое, прямое и умное лицо выражало отвагу и силу воли; костюм его, очень простой, был похож на одежду вогезских горцев, с тою лишь разницей, что на нем были высокие мягкие сапоги и широкий голубой пояс, обвитый вокруг талии несколько раз, а сверху была застегнута портупея из лакированной кожи, к которой прикреплялись длинная прямая шпага с железными ножнами и стальною рукояткой и два великолепных шестиствольных револьвера в чехлах из невыделанной кожи.
Плотно затворив за собою дверь, человек этот подошел к столу, у которого сидели барон и шпион Бидерман, слегка кивнув им головой, и сбросил с себя на стул свой большой плащ.
Штанбоу устремил на него пристальный взор и следил за всеми его движениями с изумлением, которого не давал себе даже труда скрывать; но когда новый посетитель, сбросив плащ, показал лицо, которого барон до того времени не мог разглядеть порядком, у него вырвался крик изумления и он протянул руку к револьверам, лежавшим возле него на столе, однако не взял их.
— Теперь потолкуем немного, — сказал незнакомец, садясь на стул против барона.
— Сперва позвольте узнать, милостивый государь, — сказал барон, — кто вы и как сюда попали?
— Видно, начинается с допроса, — ответил незнакомец, закуривая сигару, — пожалуй, я согласен. Когда вы кончите, начну я.
— Прикажете повторить вопрос, милостивый государь? — продолжал барон надменно.
— Как угодно, — слегка кивнув головой, ответил собеседник, выпуская дым.
— Так я повторю. Кто вы и как попали сюда?
— Вы назначили нескольким лицам свидание в этой лачуге; каждое из созванных вами лиц снабжено было паролем и условным знаком, не так ли?
— Действительно, милостивый государь.
— Стало быть, как сами видите, вопрос ваш бесполезен, да и присутствие мое здесь уже доказывает это. Как вошел бы я сюда, если б не знал пароля и условного знака, и как мог бы я узнать этот условный знак и этот пароль, если б не был призван? Итак, я полагаю, что вам лучше бросить этот вопрос и перейти к другому.
— Я не хочу ни обвинять вас, ни вести с вами прения, — возразил барон с глухим раздражением, — не угодно ли к делу?
— Во-первых, что называете вы делом? — сказал незнакомец с полной непринужденностью, как будто обсуждал в гостиной вопрос политической экономии или гражданского права.
— Ваше присутствие в этом трактире, которое в моих глазах не оправдывается ничем.
— Так вы моего объяснения не допускаете?
— Из вашего объяснения не следует, чтобы вы какими-нибудь неизвестными мне средствами, пожалуй, подкупом, не узнали пароль и условный знак, которые облегчили вам доступ…
— Горите, горите, барон, — перебил с насмешливой улыбкой незнакомец.
— Как горю?
— Я хочу сказать, что вы близки к истине.
— Стало быть, вы сознаетесь, что подкупили…
— Позвольте, я не сознаюсь ни в чем, но мне кажется, что вы напали на настоящий след или около того, и заявляю это, вот и все, потрудитесь продолжать, — прибавил незнакомец, небрежно закинув левую ногу на правую.
— Берегитесь, милостивый государь, мне стоит сказать слово, махнуть рукой и…
— Вы не сделаете ни того, ни другого, — тихо перебил он.
— Вы думаете?
— Уверен.
— Чем же вы удержите меня? — вскричал барон, стиснув зубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57