– спросил он. – Одержим ли мы победу?
– О да, – печально произнес провидец, – мы победим.
– Тогда почему же ты столь печален, о ясновидящий? – осведомился Аристон.
– Потому что завтра нить моей жизни оборвется, – заявил прорицатель. – Я должен погибнуть в этом сражении. Так пожелали боги. Мне нет спасения. Благородный Аристон, наш командующий прислушивается к твоим советам. Скажи ему, чтобы никто из наших воинов не вступал в бой, пока один из нас не погибнет. А затем он должен всеми силами ударить на врага – и победа будет нашей.
Та серьезность, с какой были произнесены эти слова, передалась и Аристону. Правду он говорил или нет, может ли вообще существовать такая вещь, как дар предвидения, – в любом случае этот человек несомненно верил в свои предсказания. Аристон пристально посмотрел на него. Затем, тоже будучи, в конце концов, сыном своего века, он положил руку на плечо провидца.
– Ну а я, великий прорицатель, – суждено ли мне завтра умереть? – спросил он.
И прорицатель, «читающий книгу судеб», ответил ему сразу, без колебаний и без того глубокомысленного кривля-ния, которым обычно пытаются произвести впечатление на легковерных:
– Нет, благородный Аристон. Твоя жизнь будет долгой. Тебе суждено прожить вдвое дольше, чем ты уже прожил. И ты покинешь этот мир в покое, убеленный сединами, в окружении сыновей и внуков, среди всеобщей любви и уважения. И ты познаешь великое счастье – но только если откажешься от того, к чему ты сейчас стремишься. Если же ты будешь упорствовать, то достигнешь своей цели,но этим ты отравишь всю свою последующую жизнь. А если ты перестанешь искать то, что ищешь, то обретешь свое счастье – во всем, за исключением одной великой неизбежной печали, которую ты разделишь со многими другими. И еще одно, сын мой…
– Что? – спросил Аристон.
– Научился ли ты прощать? Ибо от этого многое зависит…
– Прощать – кого? – спросил Аристон.
– Тех, кто причинил тебе зло. И в первую очередь – себя самого!
На следующее утро Аристон стоял в первых рядах своего отряда на холме у Мунихия, возле храмов Артемиды и фракийской богини Бендиды, и наблюдал за тем, как Тридцать Тиранов лично вели за собой свои войска вверх по горному склону. Что наглядно свидетельствовало об охватившем их отчаянии. Но ни он, ни кто-либо из его воинов не сдвинулся с места, не поднял щита и не взмахнул копьем. По приказу Фрасибула, который в свою очередь следовал совету прорицателя, они стояли неподвижно, как статуи, ожидая приближения врагов.
Затем, когда олигархи были уже совсем близко, ясновидящий издал отчаянный крик и в одиночестве бросился вниз по склону. Дюжина вражеских копий пронзила его, и тут же все воины Фрасибула взялись за оружие. Полководец расположил своих пелтастов, копьеметателей, пращников и лучников выше по склону так, чтобы они могли метать снаряды через головы своих тяжеловооруженных соратников. И вот, когца Критий с ревом бросился вперед, увлекая за собой своих воинов, они моментально превратили его в некое подобие дикобраза. Аристон взметнул было над головой свое тяжелое копье, с дикой и ужасной радостью в сердце намереваясь пригвоздить умирающего Крития к земле. Но тут он вспомнил слова погибшего провидца и опустил руку.
– Я прощаю тебя, Критий! – воскликнул он. – Будьте свидетелями, о бессмертные боги!
В этот момент практически все уже было кончено, хотя после гибели Крития сражение продолжалось еще около часа. Гиппомах, ставший заместителем Крития после убийства Ферамена, пал вскоре после своего вождя. Племянник Крития Хармид, сын Глаукона, погиб, храбро сражаясь за олигархические принципы, в которые свято верил Тот самый Хармид, кто, в свою очередь, был дядей юного Аристок-ла, прозванного Платоном за ширину плеч, которому в будущем суждено было стать гордостью и славой эллинской философии. Тот самый благородный, до кончиков ногтей аристократичный Хармид, которого Аристон всегда причислял к своим друзьям. Семьдесят олигархов пали в этот день. Войска Тридцати дрогнули и обратились в бегство.
Аристон стоял над трупом Хармида и плакал.
Аристон лежал на носилках, крепко стискивая зубы, чтобы не закричать. У него была резаная рана в нижней части живота, прямо над пахом. Она была не очень глубокой, поскольку спартанский гоплит наносил удар, уже будучи пронзенным насквозь мечом самого Аристона, но зато она получилась широкой, кровоточащей и чрезвычайно болезненной.
Однако те слезы и стоны, которые ему приходилось сдерживать, вызывались отнюдь не болью, а куда худшей мукой, терзавшей его сердце. И имя ей было – отчаяние.
«И это после того, как мы уже победили, – думал он, чуть не плача. – Когда Тридцать были уже низложены, когда к власти пришло правительство Десяти, все еще состоящее из олигархов, но олигархов умеренных, считавшихся людьми достойными и благоразумными, кто мог подумать, что они сделают то, что сделали – пошлют гонца в Спарту просить помощи у Лизандра».
Он горько усмехнулся, прижимаясь спиной к носилкам и чувствуя, как швы, наложенные хирургом на его зияющую рану, впиваются в плоть как раскаленные иглы.
«А я-то поверил, что боги на стороне правого дела, или, по крайней мере, начал в это верить, – думал он. – Это надо же, допустить само существование богов! Предположить, что Вселенная имеет какое-то разумное начало! Ха-ха! Если боги и существуют, то они находятся в рядах ла-кедемонских фаланг; боги даровали попутный ветер и спокойное море сорока триерам Лизандра! И вот теперь…»
И вот теперь он валяется здесь с этой опасной и мучительной раной в животе, он, не получивший даже царапины за всю кампанию против Тридцати. Но ведь на этот раз ему противостояли не изнеженные афинские аристократы, а грозные фаланги спартанских гоплитов, обученных точно так же, как и он, и к тому же, увы, гораздо моложе его.
И все же, благодаря своему огромному опыту, своему несравненному мастерству, он остановил их, превзошел в бою и обратил в бегство. Но его воины не прошли, подобно ему, суровую спартанскую школу. И вот Гаоник и Симонид уже мертвы. Анит ранен, правда легко. И теперь лакедемонянам и их афинским союзникам, которые вообще-то были не в счет, достаточно предпринять еще одну атаку на Пирей и…
Он склонил голову и заплакал. Он оплакивал утраченную свободу. И свои несбывшиеся надежды. Он плакал о Клеотере, которую он больше никогда не увидит, о своем сыне, который так никогда и не полюбит его, о приемной дочери, уже успевшей его полюбить, о Хрисее, которую он теперь не сможет хотя бы простить – ибо ничего из того, что ему было известно о своих бывших соотечественниках, не давало ему каких-либо оснований полагать, что они намерены отказаться от своего утонченного и милого обычая убивать пленных.
« Если бы только я мог встать, сразиться с ними, – думал он, – умереть в бою с мечом в руке, с высоко поднятой головой, как подобает воину! Если бы только…»
Дверь распахнулась, и вошел Анит. Его рука висела на перевязи. Его глаза были широко открыты от изумления.
– Аристон, – прошептал он, – это был не Лизандр! Это был…
– Кто? – прохрипел Аристон.
– Павсаний! Царь Павсаний! Лаконцы отстранили Ли-зандра от командования! Они не…
–… не доверяют ему, -сказал Аристон. -Они никогда ему не доверяли. И у них были на то все основания, Анит. Лизандр слишком умен, слишком отважен – и слишком честолюбив! Это плохое сочетание, даже по моим понятиям. Он мог бы стать тираном, от власти которого Спарта – да и, в конечном счете, вся Эллада – могла бы избавиться только после его смерти. Но не хочешь ли ты сказать, что они отстранили Лизандра до…
– …до сражения? Вот именно! Буквально за десять минут до его начала. Павсаний появился в тот самый момент, когда Лизандр уже собирался отдать приказ о наступлении, построив свою армию в боевой порядок! Клянусь Аидом, Аристон! Неужели ты думаешь, что кто-либо из нас остался бы в живых, если бы во главе спартанских гоплитов находился Лизандр!
– Нет, – прошептал Аристон. – Полагаю, что нет…
– Погоди! – ликующим голосом прервал его Анит. – Это еще не все! Ты, я думаю, знаешь, что Павсаний никогда не разделял взглядов своего соправителя, царя Агиса. В отличие от Агиса, у него не было никаких оснований ненавидеть все афинское.
– Ты хочешь сказать, что его жена не привлекала благосклонного внимания Алкивиада? – вяло сострил Аристон.
– Этого я не знаю. Зато я знаю, что, по словам фрасибу-ла, царь Павсаний придерживается демократических воз– зрений, что он любитель философии, поклонник Сократа и даже почитатель Афин.
– Ха! – фыркнул Аристон.
– Да-да. Это именно так! Он отозвал гарнизон, стоявший в Афинах. Он отказался от всех претензий к нам. Он согласился решать все взаимные споры через третейский суд. И он поклялся, что, если афиняне изберут демократическое правительство, он лично проследит за тем, чтобы оно беспрепятственно приступило к исполнению своих обязанностей. Говорят, он публично заявил, что олигархии приносят слишком много вреда!
Аристон молча уставился на лохага. Затем его губы медленно растянулись в улыбке, и он тихо рассмеялся.
– Чему ты смеешься, несчастный? – возопил Анит.
– У богов очень плоское чувство юмора, Анит, – прошептал Аристон, – и они самые скверные драматурги, каких только можно себе представить. Еврипид, мой старый друг, теперь ты полностью оправдан! Никто больше не посмеет насмехаться над твоими спускаемыми машиной богами, когда История…
– О чем это ты? – обеспокоенно спросил Анит.
– …сама История использует это убогое устройство, к которому ты столь часто прибегал, спуская бога на сцену на столь грубых, скрипящих и отчетливо видимых веревках! Ну посуди сам, Анит, какому драматургу публика простила бы подобные накладки? Мы были побеждены, сломлены, мы покорно ждали, когда Лизандр прихлопнет нас своим железным кулаком и…
– Это было чудо, Аристон, – торжественно заявил Анит. – Боги…
– Послушай, Анит, шел бы ты куда подальше! – взмолился Аристон.
Спартанский царь Павсаний – единственный из двух спартанских царей, с кем отныне нужно было считаться, ибо царь Агис безвыездно сидел в Спарте, с бессильной яростью глазея на Леонтихида, на это царственное отродье, чье сходство с покойным Алкивиадом усиливалось с каждым днем, – сдержал свое слово. Он лично правил Афинами со свойственными ему мудростью, справедливостью и сдер– жанностью в течение двух месяцев, ушедших на подготовку к новым выборам, и со всем уважением отнесся к решению граждан полиса после того, как оно было вынесено. Правление Тридцати преподало Афинам тяжелый урок, но к чести полиса следует сказать, что этот урок был хорошо усвоен. Олигархи отправились в изгнание; к власти пришло демократическое правительство.
И метек Аристон мог теперь вернуться домой.
Невзирая на крайнюю усталость, на лихорадку, терзавшую его после ранения. Аристон, оказавшись в городе, первым делом отправился на могилы Автолика, Даная, Тимос-фена и принес жертвы богам.
Затем он нанес визит вдове атлета. Эта встреча была невероятно тягостной. Ибо Клеотера стояла в двух родах от него, заливаясь слезами, но упорно не позволяла себя обнять.
– Нет, Аристон, – рыдала она. – Теперь ты получишь свое вожделенное гражданство. К завтрашнему вечеру ты уже будешь гражданином и всадником – по крайней мере, мне так сказали. Разве не так?
– Так, – пробормотал Аристон. – Но Клео…
– Послушай меня, Аристон! Все эти двенадцать лет Хрисея ждала, когда ты избавишь ее от унизительного положения любовницы и сделаешь своей женой. Я не имею права… никакого права…
– Разве наш сын не дает нам этого права? – возразил Аристон.
– Нет. Ибо я не хочу, чтобы ты признал его своим такой ценой – ценой обмана. Да, Аристон, обмана, нарушения твоей священной клятвы! Я боюсь, возлюбленный мой. У нас с тобой ничего хорошего не получится, не может получиться. Совершенно ничего. Я не могу. Я просто не могу.
Аристон стоял и смотрел на нее.
– Просто ты меня не любишь, – заявил он.
– Я… я тебя не люблю?! – прошептала она. И тут же без малейшей паузы, быстрее вздоха, одного сердцебиения, вспышки светлячка, она очутилась в его объятиях. Ее губы обжигали его; они были солеными от слез. Они прижимались к его губам, терлись о них, горячие и нежные, бормочущие что-то невыразимое, беззвучное, безысходное, чего она не могла выразить словами. И она словно пыталась втиснуть, впечатать это в саму его плоть той отчаянной опустошающей нежностью.
Он отстранил ее от себя. Сделал шаг назад. Его голова буквально раскалывалась от боли. Лихорадка делала свое дело. Даже черты ее лица уже расплывались перед его глазами.
– Должен же быть какой-то выход, – простонал он. – Не может быть, чтобы его не было!
Ее голос прозвучал как флейта, смеющаяся и плачущая одновременно.
– Ей просто придется делиться тобою, только и всего! – заявила она. – Ибо я не хочу расставаться с тобой, любовь моя. Я не могу. Я знаю, это ужасно. Но это так! Иди же ко мне!
Но он медленно покачал головой. «Как часто благородное смирение порождается слабостью нашей бренной плоти, – с горькой усмешкой подумал он.
– Если не всегда. Ляг я сейчас на ложе, даже рядом с этим божественным созданием, через пару минут я храпел бы так, что дрожали бы стены. Или трясся бы от озноба и лихорадки. Или вообще бредил бы – да кто его знает, что бы со мной произошло. Но я не могу ей этого сказать. А что я могу сказать? Где мне найти слова? Пустые, напыщенные, бессмысленные слова, которые помогли бы мне скрыть от нее тот печальный факт, что сегодня ночью мое стареющее разбитое тело неспособно любить ее? Что бы мне такое сказать ей, чтобы…»
– Я не хочу делить свою жизнь между тобой и Хрис, Клео. Она этого не стоит; и я не стану отводить тебе второстепенную роль. Мне придется принять какое-то решение. Я отправлюсь в Дельфы и обращусь к оракулу. Подчинишься ли ты его приговору, зная, что он священ.
Она улыбнулась ему сквозь слезы и кивнула.
– Я-то подчинюсь, – сказала она, – а вот подчинишься ли ты?
– Что ты хочешь этим сказать, Клео?
– Да то, что оракул не дает советов, несовместимых с честью. Аристон. И безнравственных советов тоже, а ведь именно этого ты от него и ждешь. И поскольку я могу быть только твоей любовницей, тебе придется либо расстаться со мной, либо нарушить волю богов. Я думаю, тебе лучше не ехать, пусть мы согрешим сейчас, пока это только грех, а не святотатство. Так иди же ко мне, любовь моя. О Аристон, Аристон, я так хочу тебя!
– И я хочу тебя, – прошептал он, прекрасно зная, что лжет. Ибо он не хотел ее. В эту минуту. В эту кошмарную минуту, когда ему предлагалось высшее блаженство, а он был способен лишь на то, чтобы заснуть. Ему уже было сорок лет, и он прошел через все муки Тартара. Даже его могучее тело, тело Геракла, исчерпало все свои ресурсы выносливости и силы. Его сердце, его разум были полны любви к Клеотере, но все его тело представляло собою жалкое, дрожащее воплощение безмерной усталости, каждый его нерв буквально кричал, умоляя дать ему отдохнуть. Помимо всего прочего, рана в нижней части живота, нанесенная спартанским мечом и зашитая рукой неумелого хирурга прямо на поле боя, плохо зажила, так что на самом деле его состояние было гораздо хуже, чем он думал. – Клео… – начал он. Но тут же его охватил внезапный приступ страшного озноба, постоянного спутника его непрекращающейся лихорадки; он почувствовал, как дрожь волной поднимается от его ног, обутых в котурны, и разбегается по всему измученному телу. Каждый его могучий мускул затрясся, как под напором урагана. Откуда-то издалека до него доносился голос Клео, ее отчаянный крик: «Аристон! Аристон! Что.. « Но он уже не видел ее. Он не мог ее видеть. Ее просто не было. То, что возникло перед его взором, лежало за пределами человеческого понимания, это было одним из тех знаков, знамений, образов, которые, возможно, вызываются той призрачной силой, скрывающейся в душе человека, которую Сократ называл демоном, духом, направляющим или предостерегающим смертных, или же, если угодно, это было отображением усталости, лихорадки, болезни, порождением измученных нервов, непрестанной душевной борьбы, искры, на мгновение вспыхнувшей где-то в бездонных глубинах памяти и воплотившейся в образ… старого прорицателя, павшего перед рядами их войска на холме у Му-нихия.
Аристон смотрел на него, и его лицо становилось серым, как у мертвеца.
– Я не вижу тебя! – бормотал он. – Я слишком утомлен, мое воображение…
– Ты не видишь меня, – шептал ему провидец. – Ты слишком утомлен, твое воображение…
– Аристон! – рыдала Клеотера. – Твое лицо! Твое лицо!
– Прости, – это был не голос, это был отзвук прошедшего града, шелест падающего снега, звук, который тише безмолвия, – себя самого… не ищи…
– Того, чего я ищу, ибо обрету это, но при этом отравлю всю свою жизнь…
– Аристон, Аристон, любимый, ты болен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
– О да, – печально произнес провидец, – мы победим.
– Тогда почему же ты столь печален, о ясновидящий? – осведомился Аристон.
– Потому что завтра нить моей жизни оборвется, – заявил прорицатель. – Я должен погибнуть в этом сражении. Так пожелали боги. Мне нет спасения. Благородный Аристон, наш командующий прислушивается к твоим советам. Скажи ему, чтобы никто из наших воинов не вступал в бой, пока один из нас не погибнет. А затем он должен всеми силами ударить на врага – и победа будет нашей.
Та серьезность, с какой были произнесены эти слова, передалась и Аристону. Правду он говорил или нет, может ли вообще существовать такая вещь, как дар предвидения, – в любом случае этот человек несомненно верил в свои предсказания. Аристон пристально посмотрел на него. Затем, тоже будучи, в конце концов, сыном своего века, он положил руку на плечо провидца.
– Ну а я, великий прорицатель, – суждено ли мне завтра умереть? – спросил он.
И прорицатель, «читающий книгу судеб», ответил ему сразу, без колебаний и без того глубокомысленного кривля-ния, которым обычно пытаются произвести впечатление на легковерных:
– Нет, благородный Аристон. Твоя жизнь будет долгой. Тебе суждено прожить вдвое дольше, чем ты уже прожил. И ты покинешь этот мир в покое, убеленный сединами, в окружении сыновей и внуков, среди всеобщей любви и уважения. И ты познаешь великое счастье – но только если откажешься от того, к чему ты сейчас стремишься. Если же ты будешь упорствовать, то достигнешь своей цели,но этим ты отравишь всю свою последующую жизнь. А если ты перестанешь искать то, что ищешь, то обретешь свое счастье – во всем, за исключением одной великой неизбежной печали, которую ты разделишь со многими другими. И еще одно, сын мой…
– Что? – спросил Аристон.
– Научился ли ты прощать? Ибо от этого многое зависит…
– Прощать – кого? – спросил Аристон.
– Тех, кто причинил тебе зло. И в первую очередь – себя самого!
На следующее утро Аристон стоял в первых рядах своего отряда на холме у Мунихия, возле храмов Артемиды и фракийской богини Бендиды, и наблюдал за тем, как Тридцать Тиранов лично вели за собой свои войска вверх по горному склону. Что наглядно свидетельствовало об охватившем их отчаянии. Но ни он, ни кто-либо из его воинов не сдвинулся с места, не поднял щита и не взмахнул копьем. По приказу Фрасибула, который в свою очередь следовал совету прорицателя, они стояли неподвижно, как статуи, ожидая приближения врагов.
Затем, когда олигархи были уже совсем близко, ясновидящий издал отчаянный крик и в одиночестве бросился вниз по склону. Дюжина вражеских копий пронзила его, и тут же все воины Фрасибула взялись за оружие. Полководец расположил своих пелтастов, копьеметателей, пращников и лучников выше по склону так, чтобы они могли метать снаряды через головы своих тяжеловооруженных соратников. И вот, когца Критий с ревом бросился вперед, увлекая за собой своих воинов, они моментально превратили его в некое подобие дикобраза. Аристон взметнул было над головой свое тяжелое копье, с дикой и ужасной радостью в сердце намереваясь пригвоздить умирающего Крития к земле. Но тут он вспомнил слова погибшего провидца и опустил руку.
– Я прощаю тебя, Критий! – воскликнул он. – Будьте свидетелями, о бессмертные боги!
В этот момент практически все уже было кончено, хотя после гибели Крития сражение продолжалось еще около часа. Гиппомах, ставший заместителем Крития после убийства Ферамена, пал вскоре после своего вождя. Племянник Крития Хармид, сын Глаукона, погиб, храбро сражаясь за олигархические принципы, в которые свято верил Тот самый Хармид, кто, в свою очередь, был дядей юного Аристок-ла, прозванного Платоном за ширину плеч, которому в будущем суждено было стать гордостью и славой эллинской философии. Тот самый благородный, до кончиков ногтей аристократичный Хармид, которого Аристон всегда причислял к своим друзьям. Семьдесят олигархов пали в этот день. Войска Тридцати дрогнули и обратились в бегство.
Аристон стоял над трупом Хармида и плакал.
Аристон лежал на носилках, крепко стискивая зубы, чтобы не закричать. У него была резаная рана в нижней части живота, прямо над пахом. Она была не очень глубокой, поскольку спартанский гоплит наносил удар, уже будучи пронзенным насквозь мечом самого Аристона, но зато она получилась широкой, кровоточащей и чрезвычайно болезненной.
Однако те слезы и стоны, которые ему приходилось сдерживать, вызывались отнюдь не болью, а куда худшей мукой, терзавшей его сердце. И имя ей было – отчаяние.
«И это после того, как мы уже победили, – думал он, чуть не плача. – Когда Тридцать были уже низложены, когда к власти пришло правительство Десяти, все еще состоящее из олигархов, но олигархов умеренных, считавшихся людьми достойными и благоразумными, кто мог подумать, что они сделают то, что сделали – пошлют гонца в Спарту просить помощи у Лизандра».
Он горько усмехнулся, прижимаясь спиной к носилкам и чувствуя, как швы, наложенные хирургом на его зияющую рану, впиваются в плоть как раскаленные иглы.
«А я-то поверил, что боги на стороне правого дела, или, по крайней мере, начал в это верить, – думал он. – Это надо же, допустить само существование богов! Предположить, что Вселенная имеет какое-то разумное начало! Ха-ха! Если боги и существуют, то они находятся в рядах ла-кедемонских фаланг; боги даровали попутный ветер и спокойное море сорока триерам Лизандра! И вот теперь…»
И вот теперь он валяется здесь с этой опасной и мучительной раной в животе, он, не получивший даже царапины за всю кампанию против Тридцати. Но ведь на этот раз ему противостояли не изнеженные афинские аристократы, а грозные фаланги спартанских гоплитов, обученных точно так же, как и он, и к тому же, увы, гораздо моложе его.
И все же, благодаря своему огромному опыту, своему несравненному мастерству, он остановил их, превзошел в бою и обратил в бегство. Но его воины не прошли, подобно ему, суровую спартанскую школу. И вот Гаоник и Симонид уже мертвы. Анит ранен, правда легко. И теперь лакедемонянам и их афинским союзникам, которые вообще-то были не в счет, достаточно предпринять еще одну атаку на Пирей и…
Он склонил голову и заплакал. Он оплакивал утраченную свободу. И свои несбывшиеся надежды. Он плакал о Клеотере, которую он больше никогда не увидит, о своем сыне, который так никогда и не полюбит его, о приемной дочери, уже успевшей его полюбить, о Хрисее, которую он теперь не сможет хотя бы простить – ибо ничего из того, что ему было известно о своих бывших соотечественниках, не давало ему каких-либо оснований полагать, что они намерены отказаться от своего утонченного и милого обычая убивать пленных.
« Если бы только я мог встать, сразиться с ними, – думал он, – умереть в бою с мечом в руке, с высоко поднятой головой, как подобает воину! Если бы только…»
Дверь распахнулась, и вошел Анит. Его рука висела на перевязи. Его глаза были широко открыты от изумления.
– Аристон, – прошептал он, – это был не Лизандр! Это был…
– Кто? – прохрипел Аристон.
– Павсаний! Царь Павсаний! Лаконцы отстранили Ли-зандра от командования! Они не…
–… не доверяют ему, -сказал Аристон. -Они никогда ему не доверяли. И у них были на то все основания, Анит. Лизандр слишком умен, слишком отважен – и слишком честолюбив! Это плохое сочетание, даже по моим понятиям. Он мог бы стать тираном, от власти которого Спарта – да и, в конечном счете, вся Эллада – могла бы избавиться только после его смерти. Но не хочешь ли ты сказать, что они отстранили Лизандра до…
– …до сражения? Вот именно! Буквально за десять минут до его начала. Павсаний появился в тот самый момент, когда Лизандр уже собирался отдать приказ о наступлении, построив свою армию в боевой порядок! Клянусь Аидом, Аристон! Неужели ты думаешь, что кто-либо из нас остался бы в живых, если бы во главе спартанских гоплитов находился Лизандр!
– Нет, – прошептал Аристон. – Полагаю, что нет…
– Погоди! – ликующим голосом прервал его Анит. – Это еще не все! Ты, я думаю, знаешь, что Павсаний никогда не разделял взглядов своего соправителя, царя Агиса. В отличие от Агиса, у него не было никаких оснований ненавидеть все афинское.
– Ты хочешь сказать, что его жена не привлекала благосклонного внимания Алкивиада? – вяло сострил Аристон.
– Этого я не знаю. Зато я знаю, что, по словам фрасибу-ла, царь Павсаний придерживается демократических воз– зрений, что он любитель философии, поклонник Сократа и даже почитатель Афин.
– Ха! – фыркнул Аристон.
– Да-да. Это именно так! Он отозвал гарнизон, стоявший в Афинах. Он отказался от всех претензий к нам. Он согласился решать все взаимные споры через третейский суд. И он поклялся, что, если афиняне изберут демократическое правительство, он лично проследит за тем, чтобы оно беспрепятственно приступило к исполнению своих обязанностей. Говорят, он публично заявил, что олигархии приносят слишком много вреда!
Аристон молча уставился на лохага. Затем его губы медленно растянулись в улыбке, и он тихо рассмеялся.
– Чему ты смеешься, несчастный? – возопил Анит.
– У богов очень плоское чувство юмора, Анит, – прошептал Аристон, – и они самые скверные драматурги, каких только можно себе представить. Еврипид, мой старый друг, теперь ты полностью оправдан! Никто больше не посмеет насмехаться над твоими спускаемыми машиной богами, когда История…
– О чем это ты? – обеспокоенно спросил Анит.
– …сама История использует это убогое устройство, к которому ты столь часто прибегал, спуская бога на сцену на столь грубых, скрипящих и отчетливо видимых веревках! Ну посуди сам, Анит, какому драматургу публика простила бы подобные накладки? Мы были побеждены, сломлены, мы покорно ждали, когда Лизандр прихлопнет нас своим железным кулаком и…
– Это было чудо, Аристон, – торжественно заявил Анит. – Боги…
– Послушай, Анит, шел бы ты куда подальше! – взмолился Аристон.
Спартанский царь Павсаний – единственный из двух спартанских царей, с кем отныне нужно было считаться, ибо царь Агис безвыездно сидел в Спарте, с бессильной яростью глазея на Леонтихида, на это царственное отродье, чье сходство с покойным Алкивиадом усиливалось с каждым днем, – сдержал свое слово. Он лично правил Афинами со свойственными ему мудростью, справедливостью и сдер– жанностью в течение двух месяцев, ушедших на подготовку к новым выборам, и со всем уважением отнесся к решению граждан полиса после того, как оно было вынесено. Правление Тридцати преподало Афинам тяжелый урок, но к чести полиса следует сказать, что этот урок был хорошо усвоен. Олигархи отправились в изгнание; к власти пришло демократическое правительство.
И метек Аристон мог теперь вернуться домой.
Невзирая на крайнюю усталость, на лихорадку, терзавшую его после ранения. Аристон, оказавшись в городе, первым делом отправился на могилы Автолика, Даная, Тимос-фена и принес жертвы богам.
Затем он нанес визит вдове атлета. Эта встреча была невероятно тягостной. Ибо Клеотера стояла в двух родах от него, заливаясь слезами, но упорно не позволяла себя обнять.
– Нет, Аристон, – рыдала она. – Теперь ты получишь свое вожделенное гражданство. К завтрашнему вечеру ты уже будешь гражданином и всадником – по крайней мере, мне так сказали. Разве не так?
– Так, – пробормотал Аристон. – Но Клео…
– Послушай меня, Аристон! Все эти двенадцать лет Хрисея ждала, когда ты избавишь ее от унизительного положения любовницы и сделаешь своей женой. Я не имею права… никакого права…
– Разве наш сын не дает нам этого права? – возразил Аристон.
– Нет. Ибо я не хочу, чтобы ты признал его своим такой ценой – ценой обмана. Да, Аристон, обмана, нарушения твоей священной клятвы! Я боюсь, возлюбленный мой. У нас с тобой ничего хорошего не получится, не может получиться. Совершенно ничего. Я не могу. Я просто не могу.
Аристон стоял и смотрел на нее.
– Просто ты меня не любишь, – заявил он.
– Я… я тебя не люблю?! – прошептала она. И тут же без малейшей паузы, быстрее вздоха, одного сердцебиения, вспышки светлячка, она очутилась в его объятиях. Ее губы обжигали его; они были солеными от слез. Они прижимались к его губам, терлись о них, горячие и нежные, бормочущие что-то невыразимое, беззвучное, безысходное, чего она не могла выразить словами. И она словно пыталась втиснуть, впечатать это в саму его плоть той отчаянной опустошающей нежностью.
Он отстранил ее от себя. Сделал шаг назад. Его голова буквально раскалывалась от боли. Лихорадка делала свое дело. Даже черты ее лица уже расплывались перед его глазами.
– Должен же быть какой-то выход, – простонал он. – Не может быть, чтобы его не было!
Ее голос прозвучал как флейта, смеющаяся и плачущая одновременно.
– Ей просто придется делиться тобою, только и всего! – заявила она. – Ибо я не хочу расставаться с тобой, любовь моя. Я не могу. Я знаю, это ужасно. Но это так! Иди же ко мне!
Но он медленно покачал головой. «Как часто благородное смирение порождается слабостью нашей бренной плоти, – с горькой усмешкой подумал он.
– Если не всегда. Ляг я сейчас на ложе, даже рядом с этим божественным созданием, через пару минут я храпел бы так, что дрожали бы стены. Или трясся бы от озноба и лихорадки. Или вообще бредил бы – да кто его знает, что бы со мной произошло. Но я не могу ей этого сказать. А что я могу сказать? Где мне найти слова? Пустые, напыщенные, бессмысленные слова, которые помогли бы мне скрыть от нее тот печальный факт, что сегодня ночью мое стареющее разбитое тело неспособно любить ее? Что бы мне такое сказать ей, чтобы…»
– Я не хочу делить свою жизнь между тобой и Хрис, Клео. Она этого не стоит; и я не стану отводить тебе второстепенную роль. Мне придется принять какое-то решение. Я отправлюсь в Дельфы и обращусь к оракулу. Подчинишься ли ты его приговору, зная, что он священ.
Она улыбнулась ему сквозь слезы и кивнула.
– Я-то подчинюсь, – сказала она, – а вот подчинишься ли ты?
– Что ты хочешь этим сказать, Клео?
– Да то, что оракул не дает советов, несовместимых с честью. Аристон. И безнравственных советов тоже, а ведь именно этого ты от него и ждешь. И поскольку я могу быть только твоей любовницей, тебе придется либо расстаться со мной, либо нарушить волю богов. Я думаю, тебе лучше не ехать, пусть мы согрешим сейчас, пока это только грех, а не святотатство. Так иди же ко мне, любовь моя. О Аристон, Аристон, я так хочу тебя!
– И я хочу тебя, – прошептал он, прекрасно зная, что лжет. Ибо он не хотел ее. В эту минуту. В эту кошмарную минуту, когда ему предлагалось высшее блаженство, а он был способен лишь на то, чтобы заснуть. Ему уже было сорок лет, и он прошел через все муки Тартара. Даже его могучее тело, тело Геракла, исчерпало все свои ресурсы выносливости и силы. Его сердце, его разум были полны любви к Клеотере, но все его тело представляло собою жалкое, дрожащее воплощение безмерной усталости, каждый его нерв буквально кричал, умоляя дать ему отдохнуть. Помимо всего прочего, рана в нижней части живота, нанесенная спартанским мечом и зашитая рукой неумелого хирурга прямо на поле боя, плохо зажила, так что на самом деле его состояние было гораздо хуже, чем он думал. – Клео… – начал он. Но тут же его охватил внезапный приступ страшного озноба, постоянного спутника его непрекращающейся лихорадки; он почувствовал, как дрожь волной поднимается от его ног, обутых в котурны, и разбегается по всему измученному телу. Каждый его могучий мускул затрясся, как под напором урагана. Откуда-то издалека до него доносился голос Клео, ее отчаянный крик: «Аристон! Аристон! Что.. « Но он уже не видел ее. Он не мог ее видеть. Ее просто не было. То, что возникло перед его взором, лежало за пределами человеческого понимания, это было одним из тех знаков, знамений, образов, которые, возможно, вызываются той призрачной силой, скрывающейся в душе человека, которую Сократ называл демоном, духом, направляющим или предостерегающим смертных, или же, если угодно, это было отображением усталости, лихорадки, болезни, порождением измученных нервов, непрестанной душевной борьбы, искры, на мгновение вспыхнувшей где-то в бездонных глубинах памяти и воплотившейся в образ… старого прорицателя, павшего перед рядами их войска на холме у Му-нихия.
Аристон смотрел на него, и его лицо становилось серым, как у мертвеца.
– Я не вижу тебя! – бормотал он. – Я слишком утомлен, мое воображение…
– Ты не видишь меня, – шептал ему провидец. – Ты слишком утомлен, твое воображение…
– Аристон! – рыдала Клеотера. – Твое лицо! Твое лицо!
– Прости, – это был не голос, это был отзвук прошедшего града, шелест падающего снега, звук, который тише безмолвия, – себя самого… не ищи…
– Того, чего я ищу, ибо обрету это, но при этом отравлю всю свою жизнь…
– Аристон, Аристон, любимый, ты болен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55