Пактол остановился и окинул взглядом элегантно одетого юношу, стоявшего перед ним. Затем гневно произнес:
– Я полагаю, ты сейчас скажешь, что ничего не знал о надсмотрщиках с освинцованными плетьми, которых он держит в каждой мастерской твоего отца! Готов биться об заклад, что, посещая нашу мастерскую, ты ни разу…
– Не видел их? Нет. Посуди сам, Пактол. За все время, что я бывал в той мастерской, где ты работал, я хоть раз входил в нее без сопровождающих? Разве меня всякий раз не встречали на улице, не задерживали под всякими предлогами?
Раб медленно склонил голову. Затем вновь ее поднял.
– Да, это так, молодой господин, – признался он. – И эти убийцы со своими кнутами всегда выбегали через заднюю дверь перед тем, как ты входил через переднюю. Я это заметил. И даже допускал, что ты ничего об этом не знаешь. Но поверить, что и твой отец ничего не знал, это было бы уже слишком. Я слышал, что ты добр. Твои рабы восхваляют тебя, как бога. Они клянутся, что вскоре получат свободу.
– Да. И ты тоже ее получишь, – заявил Аристон. Пактол уставился на него; его глаза под огромными мохнатыми бровями пылали.
– После того, что я сделал? – прошептал он.
– Да, после того, что ты сделал. Сегодня же я откажусь от всех обвинений в твой адрес перед архонтом-басилеем. И я предлагаю тебе должность телохранителя моего отца; если же он не выживет, ты будешь моим телохранителем.
И тогда огромный, могучий, подобно Гераклу, Пактол склонил свою косматую голову и заплакал.
– Господин мой, – произнес он срывающимся голосом, – прошу тебя, просунь свою ногу через решетку, чтобы я мог поцеловать ее.
– Не надо. Вот тебе моя рука. Ты можешь пожать ее – как равный, как свободный человек, – сказал Аристон.
В тот же день Аристон отправился в Булевтерий и предъявил бумагу, подписанную лично Тимосфеном, который к тому времени уже пришел в сознание, хотя и страдал от жестокой боли; в ней была изложена просьба снять все обвинения с Пактола и объяснялось почему. Архотент-ба-силей кряхтел и сопел в течение получаса, не зная, что ему делать с подобной неслыханной просьбой, но в конце концов сдался под напором страсти и красноречия, с которыми сын пострадавшего защищал провинившегося раба.
После этого Аристон поднялся на Агорийский холм с противоположной стороны, пересек внутренний двор храма Гефеста и спустился вниз к главной мастерской. Его никто не успел перехватить и задержать.
Когда он зашел в мастерскую, он увидел, как трое надсмотрщиков полосуют спину раба своими плетьми. Он не произнес ни слова. Он просто поймал кнут, отведенный одним из них для удара, и дернул с такой силой, что его обладатель, потеряв равновесие, с размаху ударился головой о ножку рабочей скамьи и остался лежать на полу без движения; второй надсмотрщик был повержен безжалостным ударом ногой в промежность; третьего же он ухватил за запястье и сломал ему руку о свое колено.
Затем он произнес ровным, холодным тоном, от которого становилось жутко:
– Убирайтесь отсюда. Вы все. И чтобы я вас больше здесь не видел.
Орхомен уже бежал к нему с широко разинутой пастью, из которой вот-вот должны были посыпаться проклятья. Но то, что он прочитал на лице Аристона, заставило закрыть рот даже его.
Аристон стоял и смотрел на своего бывшего соратника, и эти ужасные минуты показались тому вечностью.
– Ты можешь последовать за своими друзьями, Орхомен, – сказал он.
В тот же вечер Орхомен заявился домой в стельку пьяный и принялся зверски избивать свою жену Таргелию. Он бил ее до тех пор, пока это развлечение ему не наскучило. Тогда, нежно простившись с ней напоследок ударом ногой прямо в ее раздавшийся живот, он, шатаясь, вывалился в опустившуюся на город ночь.
К тому времени несчастная Таргелия была уже на девятом месяце беременности. От удара Орхомена у нее случился выкидыш и открылось кровотечение. И она была одна в доме. Ее слабых криков никто не услышал.
Когда же, два дня спустя, истратив свой последний обол, как обычно, на вино, шлюх и мальчиков, Орхомен вернулся домой, ему оставалось только похоронить Тар-гелию и маленький синий окровавленный комочек, который должен был стать его сыном.
Благородный всадник Тимосфен получил возможность в полной мере продемонстрировать и свое благородство, и свое мужество. И, надо сказать, в течение десяти из тринадцати месяцев, что он еще прожил, у него это получалось совершенно безукоризненно. Но у любого мужества есть свои пределы; и к концу года Тимосфен, некогда холеное тело которого покрылось пролежнями, распухшее бедро источало гной через раскрывшуюся рану, Тимосфен, превратившийся в груду костей, выпиравших под тонким, как пергамент, слоем его исхудавшей плоти, каждую ночь кричал от нестерпимой боли, пока не терял сознание.
Все это время Аристон ни на шаг не отходил от него, так же как и ныне свободный Пактол, пожелавший искупить свою вину тем, что стал заботливой нянькой, верным слугой, преданным рабом человека, которого он обрек на смерть. Пактол делал для своего хозяина абсолютно все: купал, кормил, переворачивал его ставшее почти невесомым тело в тщетных попытках найти более удобное для. него положение, оказывал ему даже наиболее интимные услуги, в которых всегда нуждается человек, прикованный к постели и не способный сам отправлять свою нужду. И в конце концов он оказал Тимосфену и последнюю, самую великую и милосердную услугу.
В ту последнюю ночь Тимосфен проснулся и увидел, что Аристон распростерся на большой скамье подле его ложа, погруженный в глубочайший сон человека, уже более недели не смыкавшего глаз. Но Пактол бодрствовал; его глаза сверкали, как два пылающих уголька на темном лице, и в них отражалась бесконечная печаль и жалость к своему хозяину, которого он за это время успел всей душой полюбить.
– Пактол, – прошептал Тимосфен, и его голос был тише шороха сухих листьев, гонимых ветром по пустынной улице.
– Да, господин? – отозвался вольноотпущенник.
– Помни, о чем я тебя просил. Если я закричу. Я больше не могу вынести, я…
– Господин мой! – рыдал Пактол.
– Ты обещал, Пактол! Ты должен, ты обязан это сделать. Я приказываю тебе. Слышишь? – Его рот открылся, а голова стала запрокидываться назад, все дальше, дальше…
И Пактол встал. Подошел к постели. Вынул подушку из-под головы несчастного старца. Затем, орошая слезами свою иссиня– черную бороду, он с невыразимой нежностью, осторожно, стараясь не причинять боли, задушил Тимосфе-на.
На это ушли считанные минуты, ибо истощенный организм всадника не мог оказать никакого сопротивления. Пактол отнял подушку от доброго, теперь уже спокойного лица старика и подложил ее обратно ему под голову. Закрыл ему глаза своими огрубевшими от работы, мозолистыми пальцами. Затем подошел к спящему Аристону и потряс юношу за плечо.
– Что, что такое? – пробормотал Аристон.
– Он покинул нас, – сказал Пактол.
И пока Аристон, стоя на коленях у этого смертного одра, рыдал, как могут рыдать только самые безутешные, Пактол вышел в сад и повесился на огромной ветви старой оливы.
Глава XV
Ах, это ты, мой ягненочек! – воскликнула Парфенопа. – Я так рада, что ты решил навестить меня.
– Ну а я не рад, – мрачно произнес Аристон. – В сущности, я сам не знаю, зачем пришел. Во всяком случае, не для того, чтобы с кем-нибудь переспать, так что не вздумай устраивать тут смотр своих нынешних учениц!
Парфенопа улыбнулась. Четыре года назад, по случаю своего сорокалетия, она во всеуслышание объявила, что отходит от активных занятий своим деликатным ремеслом; по странной иронии судьбы, это событие совпало с окончанием добровольного траура, который Аристон неукоснительно соблюдал в течение двух лет в честь столь горячо им любимого приемного отца. Уйдя на заслуженный отдых, Парфенопа открыла в собственном доме школу по подготовке гетер и алевтрид. Здесь под ее чутким руководством многие молодые афинянки, явно предпочитавшие путь в меру оплачиваемого порока той беспросветной нищете, из которой большинство из них вышли, обучались грациозной походке, пению, танцу, искусству украшать свою внешность, а также приобретали весьма поверхностные знания из области культуры, которыми, однако, можно было при случае блеснуть в обществе. Одной из ее наиболее известных и способных учениц, далеко превзошедшей этот, в общем-то, элементарный курс и достигшей в своем деле высшего совершенства, была Феорис. Аристон, к немалому облегчению, узнал, что она стала любовницей поэта Софокла и решила воспользоваться услугами Парфенопы, чтобы сделаться достойной несравненной мудрости такого великого человека.
– Ты напрасно думаешь, что я не могу предложить тебе ничего достойного внимания, ягненочек, – промурлыкала Парфенопа. – Нынешний набор гораздо лучше прошлогоднего. У меня есть две дочери всадников, одна маленькая очаровательная беглянка из семьи пентакосиомедимна и целых четыре девушки из семей зевгитов. И заметь, ни одной неотесанной фетянки! Ну как?
Аристон молча уставился на нее. То, что она говорила, не укладывалось ни в какие рамки. Пентакосиомедимны, согласно законодательству Солона, были богатейшей из имущественных групп Афин. Буквально это слово означало «люди, имеющие пятьсот бушелей»; во времена Солона это считалось огромным богатством, ибо в каменистой бесплодной Аттике такие урожаи можно было собирать лишь с очень больших земельных владений. Конечно, теперь принадлежность к состоятельным классам определялась не собранным урожаем, а деньгами – талантами, минами, драхмами и оболами; однако древнее название сохранилось. Вслед за пентакосиомедимнами (зачастую превосходя их родовитостью и знатностью) шли всадники, чьи земли приносили им более трехсот бушелей, но менее пятисот; этого хватало для того, чтобы иметь верховую лошадь и боевые доспехи, что стоило немалых средств. Опять же в настоящее время применялись в основном денежные критерии, хотя многие всадники – особенно эвпатриды, или благородные, к которым принадлежал и Тимосфен, – из-за своего консерватизма упрямо держались за земельные угодья. Затем шли обладатели от двухсот до трехсот бушелей; их название – зевгиты, или погонщики, – говорило о том, что они могут позволить себе обладание колесной повозкой и парой быков. Ну а на низшей ступени стояли феты, бедные крестьяне, чей урожай не достигал даже двухсот бушелей.
Во времена Солона, когда все афиняне, независимо от состояния, занимались сельским хозяйством, все эти на– звания имели определенный смысл. теперь же, в постпери-кловскую эпоху, этот смысл был во многом утрачен. «Люди с пятистами бушелями» в абсолютном своем большинстве заменили эти самые бушели пшеницы, ячменя, слив, вина денежными доходами, получаемыми со своих верфей, различных эргастерий или от труда сотен своих рабов, работавших на шахтах и в мастерских. То же самое делали и всадники, ставшие городскими жителями; правда, они сохранили привилегию служить в кавалерии, а не месить грязь в пехоте. А большинство зевгитов сталкивались с запряженной быками повозкой только тогда, когда она загружалась вазами из их гончарен, тканями с их ткацких станков или мебелью из их мастерских, чтобы отвезти эти типично городские товары в гавань для погрузки на корабли или на рынок для продажи, – в то время как почти все феты зарабатывали себе на жизнь своими мускулистыми руками на эргастериях и в мастерских, принадлежавших представителям трех других групп.
Но вот что заставило Аристона проглотить язык от удивления, так это внезапно пришедшая ему в голову мысль, что на самом деле ни одна девушка, принадлежащая к какой-либо из этих групп, включая даже квалифицированных работников из числа фетов, не испытывала нужды, которая могла бы заставить ее заняться тем, что, несмотря на все эвфемизмы и деление на категории – порна, алевтрида, гетера, – в сущности, представляло из себя все ту же древнейшую профессию. Во времена Солона, и даже еще при Перикле, все гетеры и большинство алевтрид и порн были уроженками других городов; однако теперь, судя по шокирующему заявлению Парфенопы, многие из них, как он понял, были коренными афинянками.
– Но почему? – воскликнул он наконец. – Клянусь Гестией, Парфенопа, почему девушка из хорошей семьи, богатая, защищенная…
– Ага! – сказала Парфенопа. – Вот теперь ты попал в самую точку, ягненочек! Все дело именно в этой самой «защищенности»! Тебе бы понравилось провести всю свою жизнь в тюрьме? Ибо афинские гинекеи и есть самые настоящие тюрьмы, какими бы удобными и красивыми или даже роскошными они ни были. Представь себе, что ты афинянка благородного происхождения. Это значит, что ты не сможешь принимать участия ни в вечеринках, ни в званых обедах, ни вообще в каких бы то ни было общественных мероприятиях, если это только не свадьба или похороны кого-либо из твоих ближайших родственников. Добавь к этому, что даже твои праздники и религиозные обряды будут отличаться от мужских и проводиться отдельно от них; что даже в театре тебе запрещено сидеть рядом с мужчинами; что тебе нельзя просто сходить за покупками; что даже среди бела дня ты не можешь пройтись по улицам без сопровождающих; что, наконец, ты должен выйти из комнаты, как только в нее войдет твой друг – я имею в виду, разумеется, мужчину – или друг твоего брата, или отца, или мужа, даже если в этот момент ты лакомишься своим любимым блюдом во время обеда. Ну, как бы тебе все это понравилось, ягненочек?
– Совершенно не понравилось бы, – признался Аристон.
– Ну вот, и твоим высокородным афинским дамам такая жизнь не по вкусу. Послушай, ягненочек, пора бы тебе уже немного разбираться в женской натуре. Мы, за редким исключением, просто не столь похотливы, как мужчины. О, разумеется, я не хочу сказать, что в нашей крови не может вспыхнуть пламя страсти, которую мало кто из вас в состоянии удовлетворить, коль скоро она разгорелась! Но все дело в том, что это пламя еще нужно разжечь. А возбудить страсть в обычной женщине задача не из простых, уж поверь мне. Короче говоря, я еще не встречала женщины, которая стала бы шлюхой из-за того, что ее сжигала похоть. Ни разу в жизни.
– Тогда почему? – спросил Аристон.
– Если не считать рабынь, которых заставляют заниматься этим ремеслом – а именно так обычно становятся порной, – главной причиной, конечно, является голод. Если ты неделю ничего не ела, ты уже не станешь так уж сильно возражать против того, чтобы лечь под какого-нибудь ублюдка, особенно если учесть, что на заработанную таким образом драхму ты сможешь прожить четыре-пять дней, а за это время может произойти нечто такое, что избавит тебя как от голода, так и от такой вот жизни. Именно так все и рассуждают. Правда, на самом деле, увы, ничего «такого» никогда не происходит, и в результате ты оказываешься в соответствующем «доме» с надписью над дверьми, рекламирующей твои прелести. Со мной, во всяком случае, все случилось именно так, после того как чума в одну ночь унесла моих родителей. Другой причиной может стать любовь. Разумеется, неудачная. В результате очень многие девушки остаются с быстро растущим животом на память о каком-нибудь прохиндее, который исчез в неизвестном направлении. Их отцы, естественно, выгоняют их из дому. После чего они либо делают аборт, либо обзаводятся потомством, которое нужно кормить; но в любом случае им приходится заботиться о хлебе насущном. Ну и как они, по-твоему, будучи женщинами, могут зарабатывать себе на пропитание? Прислугу богатые люди не нанимают, они предпочитают покупать рабов, ягненочек. А кто такая жена или дочь афинянина, как не привилегированная прислуга для своего мужа или отца? Что она умеет делать, кроме как вести домашнее хозяйство? И вот, раз уяснив для себя, насколько большое значение мужчины придают этой любопытной процедуре или даже, в редких случаях, получив от этого удовольствие, они делают выбор между этим занятием и голодом. Разумеется, в пользу первого.
– Ну допустим. Но все равно ты меня не убедила – по крайней мере в том, что касается высших слоев. Дочери фетов, зевгитов – это я еще могу понять, но ведь вероятность того, что внебрачная беременность может приключиться с дочерью пентакосиомедимна или всадника, равна нулю. Абсолютно нулю.
–Разумеется, ягненочек! Ты совершенно прав! Правда, только до тех пор, пока она находится под крышей родительского дома и наслаждается той самой защищенностью, о которой ты говорил.
– Но ведь она всегда так живет, – возразил Аристон.
– Вот и нет. Теперь уже нет. Все больше и больше девушек с мозгами в голове и кровью в жилах восстают против такой жизни. Сначала они просто ссорятся с папочкой, что, в худшем случае, заканчивается для них поркой от его августейшей руки. Но потом, чаще всего после такой ссоры или множества таких ссор, а особенно после побоев, они улучают момент, когда папаша дрыхнет без задних ног, и находят способ удрать ночью из дому, обычно с помощью рабыни, столь же по горло сытой афинским образом жизни, как и они сами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55