– Пойдем по среднему пути – он и удобней и безопасней.
– Сдается мне, – сказал Критило, – что я уже вижу каких-то людей, по крайней мере, они себя за таковых почитают.
– Они-то менее всего люди, – сказал Хирон, – и вскоре ты в этом убедишься.
Показались некие особы, которые на другом конце площади с преважным видом двигались ногами вверх, а головою вниз, волоча ее по грязи; с великим трудом давался им каждый шаг, чудаки то и дело падали, но, хоть крепко расшибались, упорно двигались только таким нелепым и небезопасным способом. Андренио дивился, Критило хохотал.
– Считайте, что видите сон наяву, – сказал Хирон. – О, какой превосходный художник Босх! Теперь мне понятны его химеры. Да, вы увидите вещи невероятные. Дело в том, что люди, коим по уму и знаниям надлежит быть главами, влачатся во прахе, – униженные, позабытые и всеми покинутые; напротив, те, кому только ногами быть, ибо ничего не знают и не смыслят, наукам не обучены, жизнью не научены, эти-то управляют. Так и идет мир – сколько ни думай, хуже не придумаешь. Нет в нем ни ладу, ни складу. Ведь мир, у которого не поймешь, где голова, где ноги, – поистине можно назвать безголовым.
Едва эти чудаки прошли мимо – ибо все проходит! – как показались другие, еще нелепее. Кичась тем, что они-то и есть настоящие личности, двигались они задом и все делали наоборот.
– Тоже еще дичь! – сказал Андренио. – Как поглядишь на все причуды мира, так и хочется назвать его домом умалишенных.
– Разве предусмотрительная природа, – добавил Критило, – не дала нам глаза и ноги, обращенные вперед, дабы мы видели, куда идем, и шли туда, где видим путь надежный и безопасный? Зачем же эти безумцы идут, не глядя куда, и не смотрят, куда идут?
– Знайте, – молвил Хирон, – что большинство смертных, вместо того, чтобы двигаться вперед в добродетели, чести, знании, благоразумии и так далее, – пятятся назад; оттого-то столь немногим удается стать личностью; редко-редко встретишь графа де Пеньяранда . А вот ту женщину видите? Как упорно пятится назад? ни за что не хочет перешагнуть через двадцать лет, а вон та, другая, – через тридцать; лишь дойдут до круглого числа, так и застряли в нуле, будто в петле, и – ни шагу вперед. Они даже не желают быть женщинами! Девочки – и баста! Но хромой старикан все тащит их вперед, с ним не совладать! Глядите, как он их волочит, прямо за волосы! Вон косы одной так и остались у него в кулаке – до последнего волоска выдернул. А той, другой, преизрядную дал зуботычину, все зубы вышиб! Пичкает годами, прямо тошно им становится! Ох, и злятся женщины на старика!
– Ты сказал – женщины? – удивился Андренио. – Где ж они? Какие они? Не отличишь их от мужчин. Ведь ты, Критило, говорил, что мужчины – сильные, а женщины – слабые, что мужчины говорят грубо, а женщины нежно, что мужчины носят штаны, а женщины юбку. Я вижу, что все не так. Либо все мужчины уже стали женщинами, либо, вопреки твоим словам, мужчины – существа слабые и изнеженные, а женщины – могучие. Мужчины, че смея слово молвить, только слюну глотают, а женщины орут так зычно, что и глухой услышит. Миром заправляют женщины, а мужчины им подчиняются. Ты меня обманул!
– Увы, ты прав! – вздохнул Критило. – Ныне мужчины везде пасуют перед женщинами. Слезинка женская добудет больше, чем реки крови, пролитые мужеством. Одна улыбочка женщины достигнет большего, нежели многие заслуги ученого. Да, с женщинами нет житья, но и без них его нет. Никогда их так не почитали, как ныне: все в их руках – и всех они доводят до ручки. Не помогает и то, что мудрая природа – то ли ради отличия, то ли чтобы виден был румянец стыда, – не украсила их бородою. Ничто не помогает, нет!
– Коли так, – сказал Андренио, – значит, мужчина – уже не властелин мира, а раб женщины?
– Видите ли, – молвил Хирон, – мужчина, конечно, природный властелин, но женщину он сделал своим временщиком, потому она и всесильна. Короче, чтобы вы их могли отличить, примечайте: женщины – это те, кому недостает рассудка идоблести именно тогда, когда эти качества больше всего нужны. Правда, как исключение, есть женщины стоящие выше мужчин: славная княгиня де Розано и сиятельная маркиза де Вальдуэса .
Чрезвычайно изумил наших странников челе век верхом на лисице, ехавший вспять, да к тому же не прямо, а виляя и петляя. И свита его, довольно изрядная, двигалась таким же манером, вплоть до старого пса, повсюду его сопровождающего.
– Хорош? – сказал Хирон. – Верьте мне, по глупости он с места не сдвинется.
– Охотно верю, – сказал Критило. – Вообще, как я погляжу, в мире все ударяются в крайности. Кто же он, скажи нам, этот человек? По-моему, он скорее плут, чем глуп?
– Разве не приходилось вам слышать о знаменитом Каке ? Так вот, это Как политик, воплощение хаоса в делах государственных. Подобным аллюром движутся ныне, в отличие от всех прочих людей, государственные деятели. Так вершат они свои дела, чтобы сбить с толку, помрачить разум окружающих. Упаси бог, чтобы их следы обличили их цели! Повернут в одну сторону, а норовят в другую. Провозглашают одно, делают другое. Чтобы сказать «нет», говорят «да». Все у них с виду наоборот, вся надежда на победу – в обманных ходах. Сюда бы Геркулеса с зорким глазом и сильной рукой – разобраться в их шагах и покарать за плутни.
С недоумением глядел Андренио, как люди, разговаривая, чаще приближали губы не к уху собеседника, а ко рту: а тот, ничуть не обижаясь на грубость, напротив, так доволен был, что еще шире разевал рот, будто губы это уши, и от удовольствия у него слюнки текли.
– Какова причуда! – сказал Андренио. – Ведь слова не едят и не пьют, их слушают, а эти простофили их так и глотают. Рождаются слова в устах – это верно, но умирают в ухе, и хоронят их в сердце. А эти-то, гляди, жуют слева да еще облизываются.
– Верный признак, – заметил Критило, – что в словах этих мало правды, и потому они не горьки.
– О, разве вы не поняли, – сказал Хирон, – что ныне заведено говорить с каждым по вкусу его? Видишь, Андренио, того вельможу? Как он смакует подсахаренную лесть! Как сладко ему отрыгается после угодливых речей! Поверь, ничего он не слышит – хотя вроде бы слушает, – все слова уносит ветер. А взгляни на того государя – с какой жадностью глотает всяческую брехню! Во всем можно его убедить. И, дивное дело, всю-то жизнь верил он только лживым речам, слыша их каждодневно, и не верил правдивым, слыша их очень редко. А вон тот спесивый дурак, как ты думаешь, с чего он раздулся? Ничего путного в нем нет – лишь ветры да тщеславие.
– Наверно, по этой причине, – рассудил Критило, – те, кому правда всего нужней, так редко ее слышат. Правда горька, а так как слушают они нёбом, то им либо ее не говорят, либо они ее не принимают; если же какую-нибудь и проглотят, начинается расстройство, правды они не переваривают.
С великим негодованием глядели странники на гнусных рабов своих страстей, влачивших длинные цепи: руки связаны – хоть и не веревками – для добрых дел, особливо для щедрости; шею давит бремя неизбывное, но добровольное, на ногах кандалы не дают шагу ступить по пути славы – кругом в железах, а боевой стали чураются. И хотя все вокруг видят позорное рабское клеймо, их превозносят до небес, им угождают, их восхваляют, и они повелевают людьми, истинно достойными этого звания, людьми честными и прямыми, людьми благородного склада. И те во всем покоряются жалким рабам, на руках их носят, плечи подставляют столь мерзкому грузу. Тут Андренио, не в силах стерпеть, громко воскликнул:
– Ах, господи! Как бы это добраться до них и перетасовать их судьбы? Дал бы я хорошего пинка этим людям-креслам, чтобы скинули они своих седоков и стали тем, чем должны быть и чего достойны!
– Не кричи, – сказал Хирон, – ты нас погубишь.
– Эка важность, когда и так все погибло.
– Не видишь, что это сильные сего, те, кто… это самое.
– Они-то?
– Да, да. Это рабы вожделений, невольники наслаждений, всякие Тиберии, Нероны, Калигулы, Гелиогабалы и Сарданапалы . Им-то и поклоняются. А те, кого можно назвать господином своих страстей, кто чурается зла, те прозябают в унижении. Посему ты и видишь беспорочных простертыми в пыли, а порочных вознесенными высоко. Те, у которых душа чиста и светла, в нужде чахнут, а те, у кого совесть запятнана и руки замараны, в гору лезут. Добронравному везде беда, а злокозненному везде дорога. У кого дыхание зловонно, у тех духу на все хватит; увечные орудуют руками и ногами; слепые кажут путь жезлами. Итак, добрые внизу, во прахе, а злые наверху.
– Нечего сказать, славно идут дела в мире! – сказал Андренио.
Но пуще всех поразил его и даже насмешил слепой, который напился до чертике в, а ни черта не видел, темный, как само злодейство, весь в бельмах и ни бельмеса не смыслил. Незрячий, он был вождем множества людей с отличным зрением – слепой их вел, а они, немые, повиновались ему беспрекословно.
– Вот это да! – вскричал Андренио. – Слеп да хитер!
– К тому же подл, – заметил Критило. – Чтобы один слепой вел другого, это, хоть глупость изрядная, но уже виданная, – известно, оба падают в яму. Но чтобы слепой по всем статьям вздумал вести зрячих – это уже чушь неслыханная.
– А я, – сказал Андренио, – не дивлюсь, что слепой берется вести; сам-то он не видит и потому полагает, что все люди слепы, что все двигаются, как он, наощупь и наобум; но они-то, зрячие и видящие опасность, всем грозящую, как они соглашаются идти за ним, на каждом шагу спотыкаясь и ушибаясь, пока не свалятся все в бездну бед? Вот глупость вовсе немыслимая, безумие невообразимое!
– Заметьте, однако, – молвил Хирон, – что заблуждение это ныне весьма обычное, универсальное, малодушие, так сказать, трансцендентальное, глупость повседневная, а в наши дни сугубо распространенная. Невежды поучают добродетели с кафедр, пьянчуги наставляют. Все мы видели, как человек, ослепленный гнусной страстью к женщине столь же некрасивой, сколь нечестивой , повел за собою толпы несметные, и все низверглись в геенну огненную. Не осьмым чудом назову его, но осьмым чудищем. Ибо первый шаг на пути невежества – самомнение; многие могли б узнать, когда б не полагали, что знают.
Тут они услышали на другом краю площади сильный шум, словно там, в потопе толпы, шла драка. Как всегда, причиной шума была женщина. Безобразная, но разряженная – разрази ее бог! Украшений нахватала со всего свету, разорив весь свет. Она громко предъявляла лживый иск, и чем больше о нужде своей кричала, тем пуще жирела. Нападала же она на другую – во всем другую! – женщину, прямую ее противоположность. Та была хороша собой, одета скромно, но опрятно. Точнее, была она почти нагая – одни говорили, что по бедности, другие, что из-за своей красоты. Ни слова она не отвечала – не смела, знала, что ее не послушают. Все были против нее, не только толпа, но и самые важные персоны, даже… но тут, пожалуй, вместе с нею лучше онемеем. Все словно сговорились преследовать ее. От шуток к делу, от слов к кулакам – принялись ее избивать, столько народу навалилось, что едва ее не задушили. И не нашлось никого, кто бы посмел, кто бы хоть пожелал за нее заступиться. Сердобольный Андренио хотел было ее защитить, но Хирон удержал его, говоря:
– Что ты? Да знаешь ли ты, против кого идешь и за кого вступаешься? Неужто не понял, что ты идешь против приятной Лжи, а значит, против всего света? Да тебя же сочтут сумасшедшим! Однажды вздумали отомстить за Правду дети – лишь тем, что ее говорили, – но куда им, малым да слабым, тягаться со столькими взрослыми и сильными! Так и осталась красавица Правда одна, как перст, и постепенно толчками да пинками загнали ее так далеко, что нынче уж не показывается и неведомо где прячется.
– Стало быть, на этой земле нет и правосудия? – спросил Андренио. – Как так нет! – возразил Хирон. – Кругом полно его слуг. Правосудие есть и, знать, где-то недалеко, раз Ложь поблизости.
В этот миг появился человек хмурого вида, окруженный судейскими. Ложь, его завидев, поспешила навстречу и принялась многословно доказывать малоубедительную сбою правоту. Тот отвечал, что готов хоть сейчас подписать приговор в ее пользу, да перьев нет. Ложь тотчас сунула ему в руки десяток крылатых ног, и он на лету, левой ногой, подмахнул приговор об изгнании Правды, противницы Лжи, с лица земли.
– Кто это такой? – спросил Андренио. – Он, я вижу, чтобы держаться прямо, опирается на жезл крученый-верченый, похожий на винт в дыбе.
– Это Судия, – молвил Хирон.
– Судия? Вишь, само имя его – почти из тех же букв, что у христопродавца. Глядите, сперва холст меряет , a затем дело шьет! А что означает обнаженный меч, который он перед собой держит, и для чего сей меч?
– Это, – отвечал Хирон, – знак его сана и заодно орудие кары: мечом он срезает сорняки порока.
– Лучше бы их с корнем вырвать, – заметил Критило. – Косить злодеяния – пользы мало: тут же разрастаются пуще прежнего, и начисто изничтожить их не удается.
– А как бы хорошо было! – сказал Хирон. – Но, увы, те, кому надлежит искоренять пороки, сами же их поддерживают, ибо с них кормятся, на тем держатся.
Тут Судия, не слушая никаких апелляций, приказал повесить и четвертовать Комара за то, что бедняга запутался в сетях закона; но перед Слоном, растоптавшим все как есть законы, и человеческие и божеские, он учтиво снял шляпу, когда тот проходил с грузом запретного оружия – пушками, саблями, копьями, крюками, пиками, – да еще сказал, что, ежели ему, Слону, угодно, он, Судия, хоть должен стоять на страже, готов вместе со всеми своими слугами сопровождать его милость до самого Слонова логова. Вот удивился-то Андренио! Но мало того – еще одного беднягу, который втянул голову в плечи и слова молвить не смел, Судия велел провести по городу и отхлестать. Когда спросили, за что это его, любопытным ответили:
– За то, что нет у него руки, не то взяли бы его на поруки, и ходил бы он, задрав нос, как те, у кого все в руках и кому все сходит с рук.
Но Судия вскоре скрылся, когда все взоры и хвалы устремились к храбрецу, на вид достойному соперничать с самим Пабло де Парада. Панцирь на нем был непробиваемый, деяния его спрягались во всех временах, числах и лицах. При себе он имел пару пистолетов, которые, однако, мирно спали в своих футлярах; конь – корноухий, но не из-за чрезмерной прыти; золоченая шпажонка – не только по названию, но и по сути была рода женского и из стыдливости никогда не обнажалась; голова увенчана плюмажем – мнимое чудо мужества и подлинное чучело фанфаронства.
– Человек это, – спросил Андренио, – или кентавр?
– Твое недоумение понятно, – отвечал Хирон. – Некоторые народы, увидев его впервые, подумали, что человек и жеребец – одно и то же.
– Да он – прямой солдат!
– Был бы вполне прямым, не будь совесть крива.
– А для чего такие, как он, нужны?
– Для чего? Они воюют с врагами.
– Дай бог, чтобы не с друзьями!
– Они нас защищают.
– Защити нас, боже, от них!
– Они дерутся, крушат, убивают и истребляют наших противников.
– Правда? А я слышал, будто они сами поддерживают врагов.
– Погоди, погоди, я говорил о том, что им делать положено. Но мир нынче так развращен, что те, кому надлежит исправлять зло, сами же его причиняют, – и так во всем. Кто обязан прекращать войны, затягивает их; ведь война – его ремесло, других доходов и прибылей у него нет. Кончится война – не будет ни работы, ни заработка; потому врагов подкармливают, что сами от них кормятся. Зачем стражам маркиза де Пескара убивать его, коль с него живут? Да это и барабан сообразит! Вот и получается, что война, которая кончилась бы на худой конец через год, тянется двенадцать лет и стала бы вечной, когда б удача и храбрость не соединились ныне в маркизе де Мортара . То же самое говорят и о том, другом, воине; раз скачет на коне – войне конец. Тот, чье званье и призванье велят делать больных здоровыми, поступает наоборот – здоровых делает хворыми, хворых – тяжелобольными. Войну он объявил и жизни и смерти, врач – враг им обеим, ему надобно, чтобы люди были ни живы, ни мертвы, но вечно хворали, – а это середина отнюдь не золотая. Чтобы самому было что есть, он другим не дает есть; он жиреет, они худеют. Пока они у него в руках, нельзя им есть; если ж уйдут из его рук – случай редкий, – им уже нечего есть. Словом, врачи живут как в раю, а их пациенты мучаются в аду. Бойся врачей пуще палачей, ибо палачи, стараясь прекратить муки, одним духом вышибают из драгуна дух; а врачи стараются, чтобы больной мучился подольше и жил, всечасно умирая; а добиться этого легко – надо приписать ему побольше болезней. Запомните же: где лечат, там калечат. Так судит о врачах злоязычная молва, но, по-моему, пошлая злоба и тут ошибается. Я полагаю, что о враче нельзя сказать ничего – ни хорошего, ни дурного; до того, как попал к нему в руки, ты еще не приобрел опыта; а после, тем более, – уже потерял жизнь. Но заметьте, все это я говорю не только о врачах тела, но и о врачах духа, о лекарях государства и нравов – вместо того, чтобы, как положено, лечить недуги и расстройства, они сами их поддерживают и усугубляют, извлекая корысть там, где давать должны лекарство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82