Поверьте, вы, не обладающие сим даром, не знаете и половины того, что есть, не видите сотой части того, что надо видеть; вы видите лишь поверхность, взор ваш не проницает вглубь, потому вы обманываетесь по семи раз на дню; короче, вы – люди поверхностные. Зато нам, зрящим то, что происходит в извилинах нутра человеческого, в самой глубине помыслов, нам-то фальшивую кость не подкинут. Как опытные игроки, мы умеем распознать по лицу самые затаенные мысли, с одного жеста – нам все понятно.
– Что ж ты можешь такое увидеть, – спросил Андренио, – чего мы не видим?
– О, многое! С одного взгляда проникаю в самую суть вещей, вижу их субстанцию, не только акциденции, как вы; я сразу узнаю, есть ли в человеке нечто существенное, измеряю его глубину, определяю, сколько он тянет и докуда дотянется, примечаю, как обширна сфера его деятельности, как велики знания и понимание, как надежно благоразумие. Вижу, сердце у него или сердчишко, трясутся ли поджилки, ушла ли душа в пятки. А уж мозги вижу так отчетливо, будто в стеклянной чаше: на месте ли они (кое у кого бывают сбиты набекрень), зрелы или еще зелены. Только взгляну на человека, вижу, на чем стоит и чего стоит. А вот еще: встречал я не раз людей, у которых язык не связан с сердцем, глаза не в ладу с мозгом, хотя от него зависят; а у иных, к примеру, нет желчи.
– Вот, наверно, кому хорошо живется! – сказал Критило.
– О да, они ничего не чувствуют, ничто их не огорчает, не удручает. Но всего удивительней, что у некоторых нет сердца.
– Как же они живут?
– Превосходно, живут лучше и дольше прочих; ничего не принимают близко к сердцу, ничто их не сердит – ибо «сердце» от слова «сердить». Таким все трын-трава, сердце у них не изнашивается, не то что у славного герцога де Фериа ; когда бальзамировали его тело, обнаружили сердце сморщенное, изношенное, а был человек с большим сердцем! Я вижу, здоровое ли сердце и какого цвета, не позеленело ли от зависти, не почернело ли от злобы; мне открыты его движения и видно, куда оно склоняется. Самые сокровенные внутренности доступны моему взору, я вижу, у кого нутро мягкое, у кого жесткое; вижу кровь в жилах и определяю, у кого она чистая, благородная, великодушная. То же с желудком – сразу распознаю, как действуют на него разные события, может ли желудок этот их переварить или нет. Куда как смешны мне лекари – болезнь поразила нутро, а они прикладывают лекарства к лодыжке; болит голова, а они прописывают мазь для ног. Я вижу и точно различаю гуморы каждого, в добром ли он гуморе или нет, а сие весьма важно, когда обращаешься с просьбой или с иным делом, – ежели верх взяла меланхолия, надо дело отложить до лучших времен; вижу, когда преобладает холе, а когда флегма .
– Бог тебе в помощь в твоем ясновидении! – сказал Андренио. – Ты и впрямь все насквозь видишь.
– Это что! Погоди, сейчас еще пуще удивлю. Я вижу и узнаю, у кого есть душа, у кого ее нет.
– А разве бывают люди без души?
– О да, и их немало, причем разных видов.
– Как же они живут?
– Живут в дифтонге жизни и смерти. Вместо души пустота, как в кувшине, и сердца тоже нет, как у зайца. Короче, вмиг постигаю человека с головы до ног, исследую изнутри и снаружи и определяю – для многих, правда, и определения не подберу. Ну, что скажете о моем даре?
– Замечательно!
– Хотел бы я знать, – спросил Критило, – природный он или выработан искусством?
– О, усердия было приложено немало. И знайте, свойство подобных способностей – при близком общении передаваться другим.
– От такого дара сразу отказываюсь, – сказал Андренио. – Не желаю быть ясновидящим.
– Почему же?
– Да ведь ты сам показал, как это неприятно.
– Что ж ты увидел тут неприятного?
– Разве не противно глядеть на мертвых в гробах, пусть гробы и мраморные и на семь стадиев схоронены под землей, видеть ужасные оскалы, кишащих червей, страшную картину разложения? Нет, нет, боже избави от такого трагического зрелища, будь то сам король! Говорю тебе, месяц не смог бы ни есть, ни спать.
– Плоховато ты понимаешь! Мертвецов мы не видим, там и видеть-то нечего – все обратилось в землю, в прах, в ничто. Меня, напротив, страшат живые, от мертвых я никогда зла не видел. Настоящие мертвецы, которых мы видим и от которых убегаем, это те, кто на своих ногах ходит.
– Мертвые – как же они ходят?
– Увидишь сам. Ходят меж нами и испускают чумной смрад зловонной своей славы, дурных своих нравов. О, сколько их, насквозь прогнивших, с дыханием вонючим! У других все нутро источено – мужчины без совести, женщины без стыда, люди без души; с виду личности, а на самом деле – мертвые души. Вот эти-то и внушают мне страх чрезвычайный, порой волосы встают дыбом.
– Послушать тебя, – сказал Критило, – так ты, наверно, видишь и то, что в каждом доме стряпается.
– А как же, и, надобно сказать, блюда частенько препротивные. Я вижу злодейства потаенные, что свершаются в укромных углах; вижу блудодейства сокровенные, что потом вылетают через окно и пускаются порхать из уст в уста на позор блудодеям. А вот еще, вижу, у кого есть деньги, и хохочу от души, когда смотрю на иных, что слывут богачами, денежными тузами, а я-то знаю, что сокровища их призрачны, сундуки как у Великого Капитана, и счета такие же. Других почитают кладезями учености, а стоит мне подойти и приглядеться, я вижу, что дно кладезя сухо. Что же до подлинной чести, не вижу ее ни в одном месте. Итак, от моего взора ни замка, ни затвора – письма и записки, хоть за семью печатями, читаю свободно, и смысл мне ясен, лишь посмотрю, кому писаны и кем посланы.
– Теперь я не дивлюсь, – сказал Критило, – что стены слышат, особливо во дворцах, где они – сплошные уши. В конце концов, ничего не скроешь, не утаишь.
– А что ты видишь во мне? – спросил Андренио. – Есть ли что дельное?
– Э нет, не скажу, – отвечал Ясновидец. – Что вижу, о том молчу – кто много знает, тот не болтает.
Оба странника, восхищенные и завороженные, смотрели, как их спутник делает удивительнейшие открытия. Вот увидели невдалеке от дороги странное здание – по волшебной красоте казалось дворцом, по шуму изнутри – торговой биржей, по глухим стенам – узилищем: ни окон, ни дверей.
– Это, верно, здание не простое, какой-то дифтонг? – спросили они.
Ясновидец в ответ:
– Стыд и срам, вот что это такое.
Едва вымолвил он эти слова, из дома того вышло – неведомо откуда и как – чудище безобразное, помесь человека и коня, из тех, кого в древности именовали кентаврами. В два скачка кентавр очутился с ними рядом и, сделав два-три вольта, подскочил к Андренио, схватил его за волосок – для случая и волоска достаточно, а для страсти и того не надобно, – взвалил себе на круп и в единый миг крылатый этот полуконь (беда всегда на крыльях летит) вернулся в свой лабиринт обыденный, вертеп повседневный. Друзья Андренио закричали, но тщетно – кентавр мчался быстрее ветра и, выйдя неведомо откуда, туда же утащил Андренио, чтобы заточить в вертеп всяческой мерзости.
– О, гнусный насильник! – сетовал Критило. – Что это за дом, или, вернее, содом?
И Ясновидец со вздохом ответил:
– Сие здание стоит не в назидание, это западня казней с сотнями козней, заводь старости, семинарий обмана, – сказать короче, это дворец Кака и его приспешников; ныне они живут отнюдь не в пещерах.
Много раз обошли они здание кругом, но не смогли отличить фасада от зада; сколько ни глядели, сколько ни искали, – ни входа, ни выхода. Изнутри доносились хохот и топот. Критило уверял, будто слышит голос Андренио, только непонятно, что говорит и каким образом туда вошел; сильно опечалился Критило и уже отчаялся проникнуть в это здание.
– Мужество и терпение! – сказал Ясновидец. – Знай, скоро пройдем туда – и без труда.
– Но как? Ведь не видать ни входа, ни выхода, ни единой щелочки или дырочки!
– Тут-то и покажет свои чудеса наука придворная. Разве не случалось тебе видеть, что люди, неведомо как, проникают во дворцы, всем завладевают и повелевают? Не видел ты, как в Англии сумел пролезть сын мясника , чтобы устроить бойню знати; а во Франции такой Пернон нашелся, что и пэрам стало скверно. Не случалось тебе слышать вопросы простаков: «Скажите на милость, как этот проник во дворец, как он получил сан и должность, за какие заслуги, за какие услуги?» В ответ только плечами пожимать; ведь те, наверху, вас прижимают, рот зажимают. Сейчас тебя туда введу.
– Как? Ведь я и не стыдливый и не счастливый .
– Войдешь туда, как Педро в Уэску .
– Ты о каком Педро?
– О славном, который ее завоевал .
– Увы, я не вижу ни окон, ни дверей.
– Найдем какую ни на есть – не пускают через парадную, иди через заднюю.
– Но я и такой не угляжу.
– Ничего, иди в дверь пролаз – таких дверей много.
И Ясновидец оказался прав – пролазничая, они вошли без всяких усилий. Очутившись внутри, принялись бродить и кружить по обманным чертогам, примечая всяческую чертовню странную, но в мире распространенную. Слышали голоса многих, хоть никого не видели; с кем говорят, не знали.
– Чудное волшебство! – удивлялся Критило.
– Надобно тебе знать, – сказал Ясновидец, – что входящие сюда, стоит им только захотеть, становятся невидимы и действуют незримо. То и дело здесь раздаются выстрелы из-за угла, летят откуда-то камни в твой огород, слышатся неведомо чьи голоса – все делается исподтишка, за спиною осудят тебя и ославят. Но так как в зрачках у меня человечки не слепые, а зрячие, я все это вижу – в том-то и состоит искусство ясновидца. Иди за мной – увидишь жестокие козни и чудные способы жизни, а заодно поищешь своего Андренио.
Ясновидец повел Критило в первую палату, просторную, привольную. Имела она в ширину сотни четыре шагов, как сказал некий герцог, хвастая одним из своих дворцов. Слушавшие его сеньоры спросили со смехом: «Тогда сколько же она имеет в длину?» И, желая поправиться, герцог ответил: «Да, наверно, шагов полтораста». Уставлена была палата французскими столами, на которых лежали немецкие скатерти и испанские яства, обильные и обманные, – откуда и как появлялись, не увидишь, не поймешь. Время от времени показывалась, однако, пара прекрасных белых рук в перстнях с алмазами чистой и мутной воды; двигаясь по воздуху, они без роздыху подавали на стол лакомые блюда. За пир садились гости не честные, но званые; усердно раскрывая салфетки, не раскрывали рта: ели молча – вот каплун, вот куропатка, павлин и фазан, все за счет твоего феникса, не плати ни гроша, ни полушки, и не любопытствуй, откуда блюдо, кто его доставил.
– Кто они? – спросил Критило. – Жрут как волки и молчат как ослы.
– Это те, – отвечал Ясновидец, – кто ничем не брезгует, многое терпит, даже укусы мух в щекотливую честь.
– Подумаешь, подвиг! Тяжко ли терпеть, когда тебя так потчуют.
– Ради того и терпят.
– Откуда же такое изобилие, любезный мой Ясновидец?
– Из рога Амальтеи . Но пойдем отсюда – это все колдовские штучки средиземноморских сирен.
Перешли к другому столу, здесь уплетали самые изысканные блюда, все лучшее, что доставлялось в кладовые и на кухни, – свежую дичь, нежную, сочную рыбу. А ведь ни у кого из едоков ни доходов, ни вотчины, а вот ветчины вволю.
– Диво дивное, – говорил Критило. – Едят и пьют как короли, а сами-то голяки, ни поместий, ни доходов, ни 6э, ни мэ не знают, не трудятся, не изводятся, а гуляют и веселятся с утра до ночи. Откуда у них это, сеньор Ясновидец, скажите, ведь вы все видите?
– Погоди, – отвечал тот, – скоро поймешь, в чем секрет.
Тут в воздухе показались лапы, не атласные ручки, как прежде, а хищные когти-крючки – сновали туда-сюда и подкладывали то голубя, то кролика. Критило был поражен.
– Славная охота! – восклицал он. – Глядите, как задрали нос те, кто драли семь шкур! Вот что значит чудом кормиться.
– А разве не слыхал, – спросил Ясновидец, – что были люди, которым пищу приносили вороны да псы?
– Слыхал. Но то были святые, а это же бесы. Там было чудо.
– А здесь – секрет. Но все это мелочь сравнительно с тем, что пожирают другие, повыше сидящие. Подойдем к ним, уж там насмотришься чудес. Там иной проедает и десять и двадцать тысяч дохода, а когда сел за стол и лапу запустил в котел, всего-то у него и был один плащ, да и тот драный.
– Да, чудо чудное!
– А все – крохи с королевского стола. Вон тех видишь? – и Ясновидец указал на особ весьма видных. – Вот кто здорово жрет, целыми миллионами.
– Завидные желудки! Серебро глотают, точно страусы.
Покинули они эту палату и перешли в соседнюю, походившую на гардеробную. На поставцах, обитых московитскою кожей, стояли индийские корзины с богатыми, яркими одеждами, миланскою парчей, неаполитанским шелком, блистало золотое и серебряное шитье, а кто за все это заплатил, откуда оно – неведомо. Шла молва, будто гардероб был приготовлен для целомудренной Пенелопы, но достался Таис и Флоре ; шили, мол, для супруги честной, а попал к девке бесчестной. Миг – и все стало невидимым, покрылось мраком, колдовским туманом. Струились из больших фонтанов нити жемчугов для одних и струею лились слезы для других – для жены затворницы и для дочери скромницы; а рядом сверкали алмазные колье, так названные потому, что другим глаза колют. Зайдет сюда женщина, и глядишь – Гвинея превратилась в Индию, осыпана рубинами да изумрудами, и ни мужу, ни брату это гроша не стоит.
– Откуда такое богатство, милый Ясновидец?
А он в ответ:
– Откуда? Из этих фонтанов. Вон они бьют, фонтаны жемчужные средь золотого песка, потешаясь над толпой глупцов.
Приходили сюда мужья и тоже наряжались по-княжески. Напяливали касторовые шляпы – с кислым видом глотнувших касторки. А жены-ветреницы кружевами кружили головы – и все уносило ветром. Повстречался здесь и чудо-рыцарь, да не один, а целая орава таких, что денег нет, а одеты-обуты, пьют-гуляют, – сплошное чудо!
– Как это понять? – говорил Критило. – Человек с приличным состоянием, с изрядными доходами, с землями родовыми и жалованными, едва сводит концы с концами, а эти, которым и голову приклонить негде, щеголяют, красуются, чванятся?
– Все очень просто, – отвечал Ясновидец. – У этих-то град не побивает виноградники, туман не ложится на поля, разливом не сносит мельницы, в стадах не бывает падежа, горя-беды они не знают, живут себе припеваючи.
Было на что посмотреть, и в палате даров, что даются недаром. Немало дивились странники хитрым способам, какими вручались взятки, извилистым путям, коими двигались подкупы: дорогой.медальон – «для вашего благочестия»; ценная вещица – «так, приятный пустячок»; золотой сосуд – «в знак благодарности»; корзиночка с перлами – «с глубоким почтением»; блюдо с дублонами – «чтоб легче сошло кровопусканье», жилы опорожнятся, кошель наполнится; жирный окорок – подмазать; каплуны – угостить; сласти – полакомиться.
– Сеньор Ясновидец, – спросил Критило, – почему в былые времена подарки выпадали изредка, а ныне градом сыплются?
– О, – отвечал тот, – вполне понятно! На ком бремя чинов, на того и бремя даров.
И надобно еще заметить, что все возникало из воздуха и растворялось в нем же.
– Странный дворец! – возмущался Андренио . – Без труда и хлопот люди едят и пьют, наряжаются и щеголяют, шагу не ступив и пальцем не шевельнув. Поразительное волшебство! А ведь кое-кто уверяет, что заколдованных замков нет на свете, и когда в книгах о них пишут, многие смеются и издеваются. Сюда бы этих умников, посмеялся бы я над ними!
– Меня же всего более удивляет, – говорил Критило, – как люди тут становятся невидимками, и не только маленькие и слабенькие, это бы не мудрено, – но весьма большие и могучие, которых, кажется, никак не спрячешь; не только тощие и прибитые, но и готы гордые , – не видно и не слышно, и духу их нет.
– О да, попробуйте к кому-то обратиться – ни за что не увидите, не добьетесь аудиенции, их сиятельства никогда нет дома. Так некий проситель и сказал: «Когда ни приду, дома нету. Неужто он не ест, не спит?» А уж коли речь о том, чтобы тебе долг уплатили или взаймы дали, – год ходи, не застанешь.
Были и такие, что увиливали от пришедшего, крича так, чтобы он слышал:
– Скажи ему – меня нет дома.
Женщины в дымчатых мантильях такого дыму напускали, что их, невидимок, собственные мужья и родные братья на улице не узнавали.
Видимо, от невидимок исходили слухи, порой весьма оскорбительные; кто их распускал, откуда вышли, – неведомо. Каждый говорил:
– Так люди говорят, не я первый сказал.
Куплеты и памфлеты по рукам ходили, а оригинала никто не видел. Объявлялись сочинители, коих давным-давно похоронили, ан нет – писаки еще выпускают книги и весьма занятные, когда и память о них заглохла. Проникают в самые укромные уголки, альковы и кабинеты; там находят тени всевозможных привидений и домовых, чинящие немалый вред, ибо губят добрую славу и пятнают честь. Чернилами своими эти писаки чернили солнца, искали чертей в чертах ангельских, благо сказал кто-то, что красавицы – это бесы с лицами женщин, а уродины – это женщины с рожами бесов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– Что ж ты можешь такое увидеть, – спросил Андренио, – чего мы не видим?
– О, многое! С одного взгляда проникаю в самую суть вещей, вижу их субстанцию, не только акциденции, как вы; я сразу узнаю, есть ли в человеке нечто существенное, измеряю его глубину, определяю, сколько он тянет и докуда дотянется, примечаю, как обширна сфера его деятельности, как велики знания и понимание, как надежно благоразумие. Вижу, сердце у него или сердчишко, трясутся ли поджилки, ушла ли душа в пятки. А уж мозги вижу так отчетливо, будто в стеклянной чаше: на месте ли они (кое у кого бывают сбиты набекрень), зрелы или еще зелены. Только взгляну на человека, вижу, на чем стоит и чего стоит. А вот еще: встречал я не раз людей, у которых язык не связан с сердцем, глаза не в ладу с мозгом, хотя от него зависят; а у иных, к примеру, нет желчи.
– Вот, наверно, кому хорошо живется! – сказал Критило.
– О да, они ничего не чувствуют, ничто их не огорчает, не удручает. Но всего удивительней, что у некоторых нет сердца.
– Как же они живут?
– Превосходно, живут лучше и дольше прочих; ничего не принимают близко к сердцу, ничто их не сердит – ибо «сердце» от слова «сердить». Таким все трын-трава, сердце у них не изнашивается, не то что у славного герцога де Фериа ; когда бальзамировали его тело, обнаружили сердце сморщенное, изношенное, а был человек с большим сердцем! Я вижу, здоровое ли сердце и какого цвета, не позеленело ли от зависти, не почернело ли от злобы; мне открыты его движения и видно, куда оно склоняется. Самые сокровенные внутренности доступны моему взору, я вижу, у кого нутро мягкое, у кого жесткое; вижу кровь в жилах и определяю, у кого она чистая, благородная, великодушная. То же с желудком – сразу распознаю, как действуют на него разные события, может ли желудок этот их переварить или нет. Куда как смешны мне лекари – болезнь поразила нутро, а они прикладывают лекарства к лодыжке; болит голова, а они прописывают мазь для ног. Я вижу и точно различаю гуморы каждого, в добром ли он гуморе или нет, а сие весьма важно, когда обращаешься с просьбой или с иным делом, – ежели верх взяла меланхолия, надо дело отложить до лучших времен; вижу, когда преобладает холе, а когда флегма .
– Бог тебе в помощь в твоем ясновидении! – сказал Андренио. – Ты и впрямь все насквозь видишь.
– Это что! Погоди, сейчас еще пуще удивлю. Я вижу и узнаю, у кого есть душа, у кого ее нет.
– А разве бывают люди без души?
– О да, и их немало, причем разных видов.
– Как же они живут?
– Живут в дифтонге жизни и смерти. Вместо души пустота, как в кувшине, и сердца тоже нет, как у зайца. Короче, вмиг постигаю человека с головы до ног, исследую изнутри и снаружи и определяю – для многих, правда, и определения не подберу. Ну, что скажете о моем даре?
– Замечательно!
– Хотел бы я знать, – спросил Критило, – природный он или выработан искусством?
– О, усердия было приложено немало. И знайте, свойство подобных способностей – при близком общении передаваться другим.
– От такого дара сразу отказываюсь, – сказал Андренио. – Не желаю быть ясновидящим.
– Почему же?
– Да ведь ты сам показал, как это неприятно.
– Что ж ты увидел тут неприятного?
– Разве не противно глядеть на мертвых в гробах, пусть гробы и мраморные и на семь стадиев схоронены под землей, видеть ужасные оскалы, кишащих червей, страшную картину разложения? Нет, нет, боже избави от такого трагического зрелища, будь то сам король! Говорю тебе, месяц не смог бы ни есть, ни спать.
– Плоховато ты понимаешь! Мертвецов мы не видим, там и видеть-то нечего – все обратилось в землю, в прах, в ничто. Меня, напротив, страшат живые, от мертвых я никогда зла не видел. Настоящие мертвецы, которых мы видим и от которых убегаем, это те, кто на своих ногах ходит.
– Мертвые – как же они ходят?
– Увидишь сам. Ходят меж нами и испускают чумной смрад зловонной своей славы, дурных своих нравов. О, сколько их, насквозь прогнивших, с дыханием вонючим! У других все нутро источено – мужчины без совести, женщины без стыда, люди без души; с виду личности, а на самом деле – мертвые души. Вот эти-то и внушают мне страх чрезвычайный, порой волосы встают дыбом.
– Послушать тебя, – сказал Критило, – так ты, наверно, видишь и то, что в каждом доме стряпается.
– А как же, и, надобно сказать, блюда частенько препротивные. Я вижу злодейства потаенные, что свершаются в укромных углах; вижу блудодейства сокровенные, что потом вылетают через окно и пускаются порхать из уст в уста на позор блудодеям. А вот еще, вижу, у кого есть деньги, и хохочу от души, когда смотрю на иных, что слывут богачами, денежными тузами, а я-то знаю, что сокровища их призрачны, сундуки как у Великого Капитана, и счета такие же. Других почитают кладезями учености, а стоит мне подойти и приглядеться, я вижу, что дно кладезя сухо. Что же до подлинной чести, не вижу ее ни в одном месте. Итак, от моего взора ни замка, ни затвора – письма и записки, хоть за семью печатями, читаю свободно, и смысл мне ясен, лишь посмотрю, кому писаны и кем посланы.
– Теперь я не дивлюсь, – сказал Критило, – что стены слышат, особливо во дворцах, где они – сплошные уши. В конце концов, ничего не скроешь, не утаишь.
– А что ты видишь во мне? – спросил Андренио. – Есть ли что дельное?
– Э нет, не скажу, – отвечал Ясновидец. – Что вижу, о том молчу – кто много знает, тот не болтает.
Оба странника, восхищенные и завороженные, смотрели, как их спутник делает удивительнейшие открытия. Вот увидели невдалеке от дороги странное здание – по волшебной красоте казалось дворцом, по шуму изнутри – торговой биржей, по глухим стенам – узилищем: ни окон, ни дверей.
– Это, верно, здание не простое, какой-то дифтонг? – спросили они.
Ясновидец в ответ:
– Стыд и срам, вот что это такое.
Едва вымолвил он эти слова, из дома того вышло – неведомо откуда и как – чудище безобразное, помесь человека и коня, из тех, кого в древности именовали кентаврами. В два скачка кентавр очутился с ними рядом и, сделав два-три вольта, подскочил к Андренио, схватил его за волосок – для случая и волоска достаточно, а для страсти и того не надобно, – взвалил себе на круп и в единый миг крылатый этот полуконь (беда всегда на крыльях летит) вернулся в свой лабиринт обыденный, вертеп повседневный. Друзья Андренио закричали, но тщетно – кентавр мчался быстрее ветра и, выйдя неведомо откуда, туда же утащил Андренио, чтобы заточить в вертеп всяческой мерзости.
– О, гнусный насильник! – сетовал Критило. – Что это за дом, или, вернее, содом?
И Ясновидец со вздохом ответил:
– Сие здание стоит не в назидание, это западня казней с сотнями козней, заводь старости, семинарий обмана, – сказать короче, это дворец Кака и его приспешников; ныне они живут отнюдь не в пещерах.
Много раз обошли они здание кругом, но не смогли отличить фасада от зада; сколько ни глядели, сколько ни искали, – ни входа, ни выхода. Изнутри доносились хохот и топот. Критило уверял, будто слышит голос Андренио, только непонятно, что говорит и каким образом туда вошел; сильно опечалился Критило и уже отчаялся проникнуть в это здание.
– Мужество и терпение! – сказал Ясновидец. – Знай, скоро пройдем туда – и без труда.
– Но как? Ведь не видать ни входа, ни выхода, ни единой щелочки или дырочки!
– Тут-то и покажет свои чудеса наука придворная. Разве не случалось тебе видеть, что люди, неведомо как, проникают во дворцы, всем завладевают и повелевают? Не видел ты, как в Англии сумел пролезть сын мясника , чтобы устроить бойню знати; а во Франции такой Пернон нашелся, что и пэрам стало скверно. Не случалось тебе слышать вопросы простаков: «Скажите на милость, как этот проник во дворец, как он получил сан и должность, за какие заслуги, за какие услуги?» В ответ только плечами пожимать; ведь те, наверху, вас прижимают, рот зажимают. Сейчас тебя туда введу.
– Как? Ведь я и не стыдливый и не счастливый .
– Войдешь туда, как Педро в Уэску .
– Ты о каком Педро?
– О славном, который ее завоевал .
– Увы, я не вижу ни окон, ни дверей.
– Найдем какую ни на есть – не пускают через парадную, иди через заднюю.
– Но я и такой не угляжу.
– Ничего, иди в дверь пролаз – таких дверей много.
И Ясновидец оказался прав – пролазничая, они вошли без всяких усилий. Очутившись внутри, принялись бродить и кружить по обманным чертогам, примечая всяческую чертовню странную, но в мире распространенную. Слышали голоса многих, хоть никого не видели; с кем говорят, не знали.
– Чудное волшебство! – удивлялся Критило.
– Надобно тебе знать, – сказал Ясновидец, – что входящие сюда, стоит им только захотеть, становятся невидимы и действуют незримо. То и дело здесь раздаются выстрелы из-за угла, летят откуда-то камни в твой огород, слышатся неведомо чьи голоса – все делается исподтишка, за спиною осудят тебя и ославят. Но так как в зрачках у меня человечки не слепые, а зрячие, я все это вижу – в том-то и состоит искусство ясновидца. Иди за мной – увидишь жестокие козни и чудные способы жизни, а заодно поищешь своего Андренио.
Ясновидец повел Критило в первую палату, просторную, привольную. Имела она в ширину сотни четыре шагов, как сказал некий герцог, хвастая одним из своих дворцов. Слушавшие его сеньоры спросили со смехом: «Тогда сколько же она имеет в длину?» И, желая поправиться, герцог ответил: «Да, наверно, шагов полтораста». Уставлена была палата французскими столами, на которых лежали немецкие скатерти и испанские яства, обильные и обманные, – откуда и как появлялись, не увидишь, не поймешь. Время от времени показывалась, однако, пара прекрасных белых рук в перстнях с алмазами чистой и мутной воды; двигаясь по воздуху, они без роздыху подавали на стол лакомые блюда. За пир садились гости не честные, но званые; усердно раскрывая салфетки, не раскрывали рта: ели молча – вот каплун, вот куропатка, павлин и фазан, все за счет твоего феникса, не плати ни гроша, ни полушки, и не любопытствуй, откуда блюдо, кто его доставил.
– Кто они? – спросил Критило. – Жрут как волки и молчат как ослы.
– Это те, – отвечал Ясновидец, – кто ничем не брезгует, многое терпит, даже укусы мух в щекотливую честь.
– Подумаешь, подвиг! Тяжко ли терпеть, когда тебя так потчуют.
– Ради того и терпят.
– Откуда же такое изобилие, любезный мой Ясновидец?
– Из рога Амальтеи . Но пойдем отсюда – это все колдовские штучки средиземноморских сирен.
Перешли к другому столу, здесь уплетали самые изысканные блюда, все лучшее, что доставлялось в кладовые и на кухни, – свежую дичь, нежную, сочную рыбу. А ведь ни у кого из едоков ни доходов, ни вотчины, а вот ветчины вволю.
– Диво дивное, – говорил Критило. – Едят и пьют как короли, а сами-то голяки, ни поместий, ни доходов, ни 6э, ни мэ не знают, не трудятся, не изводятся, а гуляют и веселятся с утра до ночи. Откуда у них это, сеньор Ясновидец, скажите, ведь вы все видите?
– Погоди, – отвечал тот, – скоро поймешь, в чем секрет.
Тут в воздухе показались лапы, не атласные ручки, как прежде, а хищные когти-крючки – сновали туда-сюда и подкладывали то голубя, то кролика. Критило был поражен.
– Славная охота! – восклицал он. – Глядите, как задрали нос те, кто драли семь шкур! Вот что значит чудом кормиться.
– А разве не слыхал, – спросил Ясновидец, – что были люди, которым пищу приносили вороны да псы?
– Слыхал. Но то были святые, а это же бесы. Там было чудо.
– А здесь – секрет. Но все это мелочь сравнительно с тем, что пожирают другие, повыше сидящие. Подойдем к ним, уж там насмотришься чудес. Там иной проедает и десять и двадцать тысяч дохода, а когда сел за стол и лапу запустил в котел, всего-то у него и был один плащ, да и тот драный.
– Да, чудо чудное!
– А все – крохи с королевского стола. Вон тех видишь? – и Ясновидец указал на особ весьма видных. – Вот кто здорово жрет, целыми миллионами.
– Завидные желудки! Серебро глотают, точно страусы.
Покинули они эту палату и перешли в соседнюю, походившую на гардеробную. На поставцах, обитых московитскою кожей, стояли индийские корзины с богатыми, яркими одеждами, миланскою парчей, неаполитанским шелком, блистало золотое и серебряное шитье, а кто за все это заплатил, откуда оно – неведомо. Шла молва, будто гардероб был приготовлен для целомудренной Пенелопы, но достался Таис и Флоре ; шили, мол, для супруги честной, а попал к девке бесчестной. Миг – и все стало невидимым, покрылось мраком, колдовским туманом. Струились из больших фонтанов нити жемчугов для одних и струею лились слезы для других – для жены затворницы и для дочери скромницы; а рядом сверкали алмазные колье, так названные потому, что другим глаза колют. Зайдет сюда женщина, и глядишь – Гвинея превратилась в Индию, осыпана рубинами да изумрудами, и ни мужу, ни брату это гроша не стоит.
– Откуда такое богатство, милый Ясновидец?
А он в ответ:
– Откуда? Из этих фонтанов. Вон они бьют, фонтаны жемчужные средь золотого песка, потешаясь над толпой глупцов.
Приходили сюда мужья и тоже наряжались по-княжески. Напяливали касторовые шляпы – с кислым видом глотнувших касторки. А жены-ветреницы кружевами кружили головы – и все уносило ветром. Повстречался здесь и чудо-рыцарь, да не один, а целая орава таких, что денег нет, а одеты-обуты, пьют-гуляют, – сплошное чудо!
– Как это понять? – говорил Критило. – Человек с приличным состоянием, с изрядными доходами, с землями родовыми и жалованными, едва сводит концы с концами, а эти, которым и голову приклонить негде, щеголяют, красуются, чванятся?
– Все очень просто, – отвечал Ясновидец. – У этих-то град не побивает виноградники, туман не ложится на поля, разливом не сносит мельницы, в стадах не бывает падежа, горя-беды они не знают, живут себе припеваючи.
Было на что посмотреть, и в палате даров, что даются недаром. Немало дивились странники хитрым способам, какими вручались взятки, извилистым путям, коими двигались подкупы: дорогой.медальон – «для вашего благочестия»; ценная вещица – «так, приятный пустячок»; золотой сосуд – «в знак благодарности»; корзиночка с перлами – «с глубоким почтением»; блюдо с дублонами – «чтоб легче сошло кровопусканье», жилы опорожнятся, кошель наполнится; жирный окорок – подмазать; каплуны – угостить; сласти – полакомиться.
– Сеньор Ясновидец, – спросил Критило, – почему в былые времена подарки выпадали изредка, а ныне градом сыплются?
– О, – отвечал тот, – вполне понятно! На ком бремя чинов, на того и бремя даров.
И надобно еще заметить, что все возникало из воздуха и растворялось в нем же.
– Странный дворец! – возмущался Андренио . – Без труда и хлопот люди едят и пьют, наряжаются и щеголяют, шагу не ступив и пальцем не шевельнув. Поразительное волшебство! А ведь кое-кто уверяет, что заколдованных замков нет на свете, и когда в книгах о них пишут, многие смеются и издеваются. Сюда бы этих умников, посмеялся бы я над ними!
– Меня же всего более удивляет, – говорил Критило, – как люди тут становятся невидимками, и не только маленькие и слабенькие, это бы не мудрено, – но весьма большие и могучие, которых, кажется, никак не спрячешь; не только тощие и прибитые, но и готы гордые , – не видно и не слышно, и духу их нет.
– О да, попробуйте к кому-то обратиться – ни за что не увидите, не добьетесь аудиенции, их сиятельства никогда нет дома. Так некий проситель и сказал: «Когда ни приду, дома нету. Неужто он не ест, не спит?» А уж коли речь о том, чтобы тебе долг уплатили или взаймы дали, – год ходи, не застанешь.
Были и такие, что увиливали от пришедшего, крича так, чтобы он слышал:
– Скажи ему – меня нет дома.
Женщины в дымчатых мантильях такого дыму напускали, что их, невидимок, собственные мужья и родные братья на улице не узнавали.
Видимо, от невидимок исходили слухи, порой весьма оскорбительные; кто их распускал, откуда вышли, – неведомо. Каждый говорил:
– Так люди говорят, не я первый сказал.
Куплеты и памфлеты по рукам ходили, а оригинала никто не видел. Объявлялись сочинители, коих давным-давно похоронили, ан нет – писаки еще выпускают книги и весьма занятные, когда и память о них заглохла. Проникают в самые укромные уголки, альковы и кабинеты; там находят тени всевозможных привидений и домовых, чинящие немалый вред, ибо губят добрую славу и пятнают честь. Чернилами своими эти писаки чернили солнца, искали чертей в чертах ангельских, благо сказал кто-то, что красавицы – это бесы с лицами женщин, а уродины – это женщины с рожами бесов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82