Только верно человек мой слово сказал – князь я. Серебряный, слыхал о таком?
«Даже книжки читал, и фильмы смотрел», – хотел сказать назгул, но удержался..
В действительности воевода мало напоминал актера-певца Талькова.
Ростом был поменьше, но шире в кости, а физиономия его подходила скорее бессмертному Чапаеву из черно-белого ветхозаветного кинофильма. Те же усики, хитрые глазищи, только волосы «не по уставу» струятся до плеч, выбиваясь из-под кольчужной бармицы тончайшего плетения.
– Не гневайся, – сказал ангмарец. – Не признал тебя, да и признать не мог. Не встречались мы.
– Да? – вскинул брови воевода. – А меня морок взял, будто ходил ты на Асторокань со мной, на струге Федьки Косолапого.
– И его не знавал, и на стругах никогда не ходил… – Назгул остановился и махнул рукой.
Чернокрылый Легион и его горские союзники, пряча оружие, двинулись к своей стоянке.
– Чего в лес-то порскнули? – спросил Серебряный, знаком велев и своим оставить в покое рукояти сабель.
– Так ты налетел из тумана, ровно тать какой, уж не обижайся. А мы уже ливонцем ученые, как копыта кто услышит – занимаем оборону.
– Толково занимаете, – усмехнулся князь. – Будь я Кестлером, уже валялся бы мертвее мертвого у подгоревшего кулеша.
– Дивное дело, – назгул рассматривал собеседника, словно заморскую диковинку, – увидеть князя так далеко в поле.
Тот насупился.
– Когда Казань да Асторокань брали, или ногайца по шляху гнали – не в диво было князей ратникам видать. Проказа какая головы воеводам нашим выела, сидят во Пскове да Ругодиве, разумеют – казачки да стрельцы сами немца одолеют, без них, пресветлых.
– А ты, выходит, другой:
Ангмарец давно подрастерял робость перед знатными особами. Во-первых, общение с самим Басмановым, во-вторых – фронтовая обстановка.
Воевода огляделся и двинулся было к бревну, но его опередил один из ратников, взгромоздивший на поваленный ствол седло.
На него и сел Серебряный, поигрывая ногайкой и разглядывая воинов Легиона, вернувшихся к своим бивуачным занятиям – кто завалился под куст с мешком под головой, кто кинулся спасать угасающие костры и пропадающую кашу.
– Вольница у тебя, боярин, – сказал он наконец, и по тону нельзя было сказать, осуждает он ее, или даже приветствует, – словно у казачков.
– Так казачью работу и выполняем, – сказал на-згул, устраиваясь напротив князя.
Увидав это, Серебряный покачал головой:
– Точно не ходил на стругах? Вон и сидишь, ровно засечник или мордвин.
«Ну и осел, – в сердцах отругал себя ангмарец. – Еще бы в индийскую падмасану уселся».
– От засечников набрался, – буркнул он неопределенно. – А про нас у Зализы из Пустоши Северной следует спрашивать, или у князя Басманова.
– Эк хватил… – Серебряный сунул нагайку за отворот сафьянового сапога. – У Басманова! Ну, полно, не желаешь о себе гутарить, так и не надо.
«Интересно, – подумал назгул, – он решил про себя, что я какой-то особо засекреченный опричник? Скорее уж, что я особо боящийся Разбойного приказа казачок из беспредельщиков, типа Аники. Одно хорошо, приставать не стал».
– Про мужа истинного, – заметил князь, – дела говорят.
Ангмарец помолчал, гадая, о ком бы это шла речь.
– Вы с Репниным шли на Ринген, так?
«Это что – допрос? – ужаснулся назгул. – Сейчас спросит – почему тысячи русских парней в земле лежат, а мы живы. Ого-го, рановато мы из кустов вылезли да луки убрали. Уж не вязать ли нас прибыл пресветлый князь? »
Впрочем, он тут же понял свою ошибку. Цельный князь – на какую-то артель? Много чести! Хватило бы и сотни стрельцов о главе с заместителем обозного воеводы, или дюжего дьячка из Разбойного Приказа.
– С корабля нас сняли и прикомандировали… То есть, дали под руку воеводы Репнина. А тот, когда на Ринген шел, отрядил нас немца отвлекать.
Серебряный вдруг вскинул голову и пристально вперился в глаза назгула, да так пронзительно, что тот был вынужден уставиться в траву.
– Да ты никак решил, человече, что я тебя попрекаю? Что велю в железо заковать?
Персонаж бессмертного романа Алексея Константиновича Толстого оказался неплохим физиономистом.
– Брось, боярин. – Серебряный перекрестился. – Не вижу вины за вами. Из наших никто не уцелел, но немцев тьма осталась живых. Кое-кого казачки в Печорский монастырь на аркане притаскивали. Так что ведомо мне, как вы немца на себя отманивали, давая дорогу Репнину. Богу, видать, неугодно было спасти рингенский отряд, а вы свое дело добре сделали, во славу царя и небесной рати.
«Знал бы ты, где мы видали на той дороге царя и небесную рать… » – подумал назгул.
А рядом топтался Шон, не зная, как правильно обратиться к командиру Легиона, чтобы не вызвать волны кривотолков. Спас ситуацию, опять же, князь.
– Что над душой стоишь? Присядь с нами, – сказал он как-то совершенно по-свойски.
«Неправильный какой-то князь, – подумал на-згул. – Видимо, тут как и с Басмановым – в семье не без урода».
Шон пожал плечами и плюхнулся рядом, отчего-то шепотом сказав ангмарцу:
– Собирались выступать ведь, когда туман рассеется.
– Аи верно, – хлопнул он себя по лбу. – Ты уж извини, княже…
Серебряный, похоже, был в курсе абсолютно всех маневров в наступающих полках.
– Левое крыло тысяче Хворостынина прикрыть? Не торопитесь, не вышла сотня на дорогу.
– А что так?
Воевода мрачно усмехнулся:
– Приболел тысяцкий.
– И сильно приболел? – чуя недоброе, спросил Шон.
– Сильнее не бывает. На голову укоротился.
– Н-да… Экая хворь приключилась… – только и нашелся назгул.
«Хворостынин то был мерзавец мерзавцем, не жаль ничуть. Но каков хват этот Серебряный – целого тысяцкого укоротил. Когда такие дела творятся, нам, сирым да убогим, следует носа не казать из нор. Лес рубят, как говаривал генералиссимус, щепки летят. Нет, пора нам на флот возвращаться, хватит уже этих сухопутных приколов».
– Пушку утопил при переправе – утаил, – сказал князь, глядя куда-то в редкие клочья тумана, парящие над далеким ручьем. – Потом деревеньку разорил, на дым пустил невесть зачем. Через то добрый стрелец на дороге стрелу в спину получил. Лагерем встал – костры запалил до небес, небось из самого Феллина видно, где рать государева идет.
– И верно, – сказал как всегда бессердечный Шон. – Голова ему лишняя была.
– Тяготила вельми, – серьезно кивнул князь. – Послезавтра явится новый тысяцкий, тогда и тронетесь.
– Выходит – отдыхаем, – встрепенулся Шон, хотя назгул и корчил ему страшные рожи.
– Отдыхать на Москве будем, в палатах, – вздохнул Серебряный. – Надо за ворогом присмотреть.
«Вот и началось опять, – ангмарец про себя чертыхнулся. – Будто без нас некому воевать».
– А казачки на что? У меня два десятка черкесов при конях, остальные пешцы.
– Там, где я разумею ворога, – сказал воевода, – конные не пройдут. Овраги, буреломы да болотины.
– И что там рыцарям делать? – спросил Шон простосердечно.
– Там не псы эти железные, а какие-то другие. Без коней и брони, но с пищалями. Казачки третьего дня заприметили сотни четыре этих залетных. Идут скрытно, по пустошам безлюдным, заходят орловскому полку под самый хвост.
Назгул хмыкнул.
– Воля твоя, княже. Вели – хоть сейчас пойдем. Далеко ли?
– Экий быстрый… – Серебряный вдруг встал, расстегнул тяжелый ремень с ножнами и одним змеиным движением выполз из кольчуги.
Шон и назгул аж рты раскрыли. Это только в кино все снимают и надевают пластиковую и алюминиевую броню, словно футболки с трениками. На самом же деле, чтобы скинуть даже простую байдану, нередко нужна сторонняя помощь. Уж как минимум человек становится враскоряку и начинает, упираясь руками в землю, прыгать, выставив зад, выползая из доспеха.
В движениях Никиты Романовича Серебряного сквозила настоящая воинская стать, а также многолетняя сноровка. Было в нем что-то от быстрой и смертоносной куницы. Довольный произведенным эффектом, князь любовно погладил броню, упавшую к его ногам удивительно маленькой блестящей кучкой:
– Кольчужка персидская, тонкая, что твоя паутина. Но не берет ее сабля. А уж легкая!
Шон едва ли не обнюхал заморское диво, спросив дозволения, поднял на вытянутых руках и принялся рассматривать сквозь нее белый свет. С его собственной кольчугой этот номер бы не прошел – через пару секунд руки бы воспротивились такому садистскому культуризму.
Серебряный расстегнул плотную кожаную поддевку, скроенную на западный манер, подозвал одного из своих ратников:
– Вели трапезу готовить.
«Так вот с нами и сядет жрать и пить, – подивился назгул. – В первый раз вижу вельможу, простого в доску, но не из опричнины. И Басманов, и Очин-Пле-щеев – простые ребята, у которых на лице написано – тяжела и неказиста жизнь советского чекиста. Но этот из породистых, а туда же. И верно – не из той же он шайки-лейки? Толстой писал, что он опричников ненавидел, но то все брехня. А вот состоял ли в самой черной сотне, или нет? Как-то неловко спрашивать, ей-богу. Да и вообще, почти секрет государственной важности. Еще и меня укоротит на голову… »
– Дивишься ты мной, – наконец недовольно сказал Серебряный, – ровно девицей красной. Воевод не видал?
– Воевод-то видал всяких, а вот… Серебряный помрачнел.
– Батюшка наш, покоритель казанский, последнее время… совсем сделался на манер маршала Радзи-вилла или какого-нибудь Сапеги. Панталоны срамные носит с кружавчиками, к ратникам кашу из котла есть не идет, зато зело много стал разуметь в песьей да птичьей охоте, – наконец сказал он.
И без подсказки ясно – речь о Курбском.
«А лет через пяток он вообще, как есть, в панталонах, убежит к врагам и станет самым известным в истории диссидентом, мастером эпистолярного жанра», – захотелось сказать ангмарцу, но он, ясное дело, промолчал.
– Репнин, небось, от своих людей в шатрах златотканых не прятался? Да и Шуйский не прячется, и я не стану, – зло сказал князь, словно именно Чернокрылый Легион склонял его к болезни декабристов, которые были «страшно далеки от народа».
Принесли скатерку, бросив прямо на траву. В ней ангмарец, присмотревшись, не без ехидства узнал вкривь и вкось сшитые ливонские хоругви да рыцарские значки. Поверх некогда величавых гербов легли пресные лепешки, мех с вином, ломти солонины, завернутые в прелые листья подорожника, и еще какая-то снедь.
Истово осенив себя знамением, князь жадно накинулся на еду.
Назгул и Шон переглянулись. собираясь напомнить один другому о стандартной своей ошибке. В первые месяцы, усердно подражая «аборигенам», они механически крестились так, как это делают в двадцать первом веке все и вся, «задетые» Никоновскими реформами, именуя исходный образец «старообрядческим». Пару раз дело едва не закончилось худо.
В этот раз оба маху не дали. По крайней мере, в этом вопросе.
Шон, очутившись в уютной и понятной ему атмосфере пьянки на природе, взялся за рог с вином и уже собрался провозгласить ставшее традиционным «за папу Сау и ридну Мордорщину», когда его остановил взгляд назгула.
– Богородица Дева радуйся, – промямлил сконфуженный ирландец и залпом осушил сосуд.
Серебряный удивленно поднял на него глаза, но ничего не сказал.
Подошла Тора, с большой и довольно несуразной на вид лоханью каши.
– Подгорела малость. Я травок накидала, но…
– Нам все одно, девица. Негоже в походе плоть пестовать, – успокоил ее Серебряный и первым запустил в темноватое варево костяную ложку, которую изъял из-за левого сапога.
Только покончив с трапезой воевода вернулся к разговору о странном отряде, запримеченном казаками. Кинжалом срезал он кусок дерна и прямо на земле принялся чертить подобие схемы.
– Вот за эту болотину они и схоронились, а верховые наши побоялись коням ноги ломать по бурелому.
– Третьего дня, – задумчиво поскреб шею ангмарец. – Выходит, они уже где-то здесь должны быть.
Он ткнул пальцем в край схемы предполагаемого театра боевых действий.
– А ты ничего, – похвалил его князь, – с понятием.
«Зато тебе бы по черчению пару бы влепили в любой школе», – подумал Шон, не понявший из путанных объяснений воеводы абсолютно ничего.
– Народу у меня – кот наплакал, – ангмарец мрачно обвел взглядом свой лагерь, – а там несколько сотен.
Серебряный вновь уставился на него своим гипнотическим взором.
– Сколько надо, боярин? Говори, не чинись, но и меру знай.
Назгул почесал в затылке,
– Кроме моих людей, больше никто с ними не станет связываться?
Князь помедлил с ответом.
– Пошто хоронятся они? Как разумеешь?
– Ясное дело! – Шон, привыкший на корабле и в поле участвовать в советах, решил не делать из данного разговора исключения. – Ударят в тыл, побьют и посекут многих, повезет, так прорвутся к пушечному наряду, он как раз там же, по реке на лодках движется.
– Это очевидно, – назгул принялся водить рукой над импровизированной картой, поигрывая пальцами, словно факир, готовый произвести какой-то особенный фокус, – только задавят их остальные полки. За день-два можно стянуть к речной петле добрую половину войска.
Серебряный внимательно слушал.
– Глупость какая-то, истерика, – неуверенно пробормотал Шон.
– Что-то подобного за ливонцами в последнее время не водилось. Нет, тут: что-то иное.
Назгул спросил у замолчавшего воеводы:
– Где Кестлер-то?
– Не магистр нынче верховодит у псов-рыцарей, – был ответ. – Рыцарь Фелькензам, тот, что наши отряды посек,
– Мне все едино, «филькин-зам» какой, или чертова мать. Армия орденская где?
Видимо, ангмарец все же перегнул палку. В глазах Серебряного полыхнуло пламя – не привык он, чтобы какие-то безвестные атаманы в таком тоне с ним разговаривали.
– Тебе-то зачем, служивый?
– По-моему, – сказал назгул, – каждый солдат, тьфу ты, каждый воин должен знать свой маневр.
Серебряный неожиданно улыбнулся.
– Дельный совет у нас вышел. Мудрое слово твое я попомню, да и Курбскому донесу.
«Спасибо Александру Васильевичу», – подумал назгул.
Сняв с пояса изящный кинжал, воевода воткнул его в дерн за пределами своей схемы.
– Сюда спешит этот Фелькензам, будто бесы его подгоняют. К Тирзену рвется.
– А что, там медом намазано?
– Городишко никчемный, блошиный рынок да немецкие хибары.
– Так в чем сыр-бор?
– Чудно говоришь ты, боярин, – князь вздохнул, – словно басурман какой, уж не гневайся.
– Есть маленькой – сам себе под нос буркнул ангмарец.
– Спешит рыцарь с войском к Тирзену, ибо только в чистом поле силен немец. Здесь – холмы, там – леса, право крыло в реку упирается. Негде разгуляться псам-рыцарям в бронях тяжелых. А перед самим городом ровное полюшко, луга и никаких оврагов или рощ, словно небеса уготовили место для сечи богатырской.
«Понятно, почему спешат наши полки головные, – подумал Шон. – Проскочить поле и навязать этому рыцарю Фильке бой в лесистых холмах, где он расшибет себе лоб о стрельцов».
– Значит, – ангмарцу стал очевиден нехитрый замысел врага, – эти несколько сотен хотят ударить нам в тыл, внести сумятицу, задержать продвижение. Ударят, отойдут в леса. Пока мы стянем силы и задавим их – Фелькензам уже выстроит в поле свою броню.
Серебряный одобрительно похлопал его по плечу.
– Нам недосуг рубиться в лесах с малой вражьей дружиной, а потом подставлять людишек под удар «кабаньей головы» рыцарей. Посему мое тебе слово – бери свой отряд, засечников сколько надо, и сделай так, чтобы полки и пушечный наряд прошли дальше без задержки.
Ангмарец и Шон переглянулись.
– Две сотни дашь, князь? – быстро спросил руководитель Чернокрылого Легиона.
– Две не дам, – столь же быстро выпалил воевода. – Три дюжины засечников своих, да сотню из Старой Русы.
– Плюс легионеры да спешенные черкесы, – прикинул назгул. – Негусто выходит.
– Я не прошу всех ворогов истребить и головы мне их к шатру прикатить, – одними губами усмехнулся Серебряный. – Не дай им смешать полки и до пушек добраться. А там я Фелькензаму трепку задам в холмах, и останутся эти залетные воры одни-одине-шеньки.
– Задача ясна, – Шон встал. – Княже, дозволь к воинам идти, в дорогу снаряжаться.
– Ступай, служивый, – Серебряный перекрестил его в спину. – Заместо вас дозором пойдут казаки Аники.
– Аника-воин? Князя Басманова человек, – обрадовался назгул. – И он здесь?
– Он не княжий человек, а сам себе человек, – покачал головой Серебряный, видимо, удивленный тем обстоятельством, что они знакомы. – Знавал я его на югах. Лихой и лютый воин. Угрюмый, но верный.
Характеристика была куда как точной. Именно таким и виделся ангмарцу атаман – угрюмым, но верным.
– А сам князь?
– Он в златоглавой измену корчует каленым железом, – сжал кулаки Серебряный. – Не меньше нашего для государя и Руси делает.
В который уже раз задумался назгул о Предопределенности. Можно ли повернуть ход истории? Или поражение в Ливонской войне неизбежно, словно кариес?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31