Повторяю: в суде вам зададут
те же вопросы.
- Я должен посоветоваться со своим адвокатом.
- Это ваше право. Постарайтесь, чтоб к следующей нашей встрече мы не
топтались на месте. А я приготовлю для вас еще пару сюрпризов. Скажем,
тракториста, который в тот день был в поле и видел, как из лесополосы, где
потом нашли Олю, по грунтовой дороге в сторону шоссе направлялся желтый
"жигуленок". У вас ведь желтая "пятерка"?
Лаптев молчал.
- Ну хорошо. Вы сказали, что должны были потом идти с приятелем
Пестеревым в бильярдную, но Пестерев, сославшись на срочное дело,
отказался. Так?
- Так.
- Он подтвердит, что в этот день вы должны были идти в бильярдную и
что действительно какое-то дело помешало ему?
- Подтвердит.
- А какое срочное дело он назвал вам? Ведь естественно полагать, что
вы задали такой вопрос.
- Его вызывал родственник.
- Какой родственник?
- Дальний. Единственный у Пестерева. Он хвастался им. Тот какой-то
известный профессор. Билевский, кажется. Точно не помню. Кажется, работает
в каком-то музее.
- Может быть, Гилевский? - Скорик от неожиданности прикусил губу.
- Может и так. Не помню.
- После этого вы виделись с Пестеревым?
- Нет. Я уже сидел в СИЗо.
Скорик начал складывать бумаги в кейс.
- Значит, до следующего раза, Лаптев, - сказал он, вызывая
конвоира...

Алексей Ильич Чаусов сидел в коридоре напротив двери в кабинет
Паскаловой. Он пришел минут за десять до конца перерыва. Раздался стук
каблучков, из-за поворота, где был лифт, вышла молодая женщина. Она
остановилась у двери, на которой висела табличка: "Паскалова К.Ф., Скорик
В.Б." и, отпирая их, спросила Чаусова:
- Вы к кому?
- К следователю Паскаловой вызван.
- Это я. Вы Чаусов?
- Он самый.
- Входите. Садитесь, - она поставила сумочку в угол, глянула сбоку на
суживающегося Чаусова. Высок, очень худ, с нервным лицом, хорошо
подстрижен; несмотря на жару, в костюме из легкой светло-серой фланели, но
без галстука, пиджак распахнут. "Летний пиджак - без подкладки", -
отметила Кира.
- Жарко сегодня, - усаживаясь напротив Чаусова, сказала она и вытерла
платочком повлажневший лоб.
- Терпимо, - коротко отозвался Чаусов.
- Вы надеюсь, догадываетесь, в связи с чем я пригласила вас?
- Догадываюсь.
- В каких взаимоотношениях вы были с Гилевским?
- Отношений не существовало.
- Почему? Вы ведь вместе работали в свое время.
- У него ни с кем не было отношений. Он узурпировал власть в музее.
Директора при нем были нули. А их за время его власти промелькнуло семь.
- Ну а лично у вас с ним почему не сложилось?
- Из-за Диомиди.
- Расскажите, подробней, - она увидела, как у него оживились глаза,
он даже заерзал на стуле, словно голодный, которого пригласили к обильному
столу.
- Вы слышали что-нибудь о Диомиди? Он принадлежал к славной фамилии
российских ювелиров. И достиг совершенства, как художник. К сожалению, на
нем фамильное дело завершилось. Он умер в 1950 году. Умер в нищете,
вернувшись из эвакуации в Казахстане, где работал возчиком в колхозе. Пять
лет, как кончилась война. Голод. Разруха. Властям было ни до его славы, ни
до искусства ювелирного вообще. Что от него осталось? Изумительные по
красоте изделия. Но их единицы сохранились. Часть погибла после революции:
либо была продана на Запад, либо переплавлена в золотые слитки.
Предположительно, он оставил после себя переписку, наверное, дневники,
возможно, что-то еще. Дочь его передала в 1955 году пакет со всем этим в
спецхран музея этнографии и художественного промысла с условием, что
вскрыт он может быть только через сорок лет, то есть в этом году.
- Вы видели этот пакет?
- Никто не мог видеть его и содержимое, кроме двух человек:
Гилевского, как заведующего отделом рукописей и спецфондов, и директора
музея, того, кто им был на тот час. Но Советская власть всегда плевала на
пожелания личности. Плюнула и на сей раз: в 1971 году обком партии дал
разрешение вскрыть пакет. Объяснение этому до смешного простое: дочь
секретаря обкома вздумала писать кандидатскую по художественному промыслу,
ее заинтересовал Диомиди. Открыли сейф, а пакета нет. Я пришел в музей
работать спустя пять лет после случившегося двадцатичетырехлетним
энтузиастом. Вся эта история досталась мне в виде слухов. К тому времени
из музея выделился Фонд имени Драгоманова. Так вот слухи были разные: одни
говорили, что пакет был передан в Фонд имени Драгоманова, Гилевский
говорил, что пакет по неожиданной просьбе дочери Диомиди он возвратил ей.
Директора, ныне покойного, сняли с работы. Но ясности, где же пакет, так
никто и не внес. Ходил и такой слух: мол, в момент передачи части фондов в
Драгомановский Фонд пакет был утерян. Спустя какое-то время, когда я уже
работал в Фонде имени Драгоманова в отделе рукописей, я перерыл все, могу
засвидетельствовать: пакета у нас не было. Но, как считалось, не было его
и в музее, поскольку существовало утверждение Гилевского, что пакет он
возвратил дочери Диомиди. Повторяю, все это дошло до меня в виде слухов.
Но вот что интересно, - Чаусов открыл кейс, достал три одинаковых книги.
Кира видела, как он возбужден, как дрожат пальцы. - Это, сказал он, - три
последовательных издания книги профессора Самарина. Он был выдающийся
археолог, этнограф, специалист по художественному промыслу... Видите, в
них закладки. Они сделаны мною. Прочтите подчеркнутое мною и мой
комментарий на закладках. И вам кое-что станет ясно... У нас в Фонде имени
Драгоманова пакет пропасть не мог, ибо его никогда у нас не было.
Она видела, что он нервничает, пытался даже встать, чтобы говорить,
прохаживаясь по кабинету - его гневу, казалось, не хватало места в том
пространстве, которое окружало их двоих, сидевших напротив друг друга.
- А вы не пробовали отыскать пакет у родственников дочери Диомиди?
- Искать было не у кого. Она была одинока.
- Но ее имущество, то, что было в квартире, куда-то же подевалось?
- Как говорят, пошло с молотка, растащили неизвестно кто и куда. Мы
поздно хватились, узнали о ее смерти только через месяц. Но я глубоко
убежден: Гилевский не выпустил бы из рук этот пакет, он был помешан на
Диомиди.
- А вы?
Чаусов словно споткнулся. Потом сказал:
- Я всю жизнь занимался этим. Для меня Челлини, Фаберже, Диомиди, их
творчество - наука. Существует же наука о бесценных полотнах великих
живописцев, великих скульпторах.
- В докладной Гилевского на имя директора он возражает против издания
юбилейного сборника, посвященного Диомиди и что-то считает вашими
фантазиями. О чем речь?
- Исполняется 100 лет со дня рождения Диомиди и заканчивается
сорокалетний срок запрета его дочери на вскрытие этого злосчастного
пакета. Я предложил издать юбилейный сборник, высказал предположение, что
пакет все-таки существует, его надо опять искать.
- По вашему мнению Гилевский утаил пакет. Зачем? Какой в этом смысл?
- Для меня существовало лишь одно объяснение...
- Почему "существовало", почему в прошедшем времени? А сейчас разве
изменилось ваше мнение?
Он как бы оглянулся, удивленно посмотрел на нее, затем пришел в себя,
сказал:
- Форма глагола здесь не существенна. Так вот мое объяснение:
Гилевский на протяжении десятилетий был властелином сокровищ. Представьте
себе: один на один с ними. Год за годом. Он привык к мысли, что это все -
принадлежит ему. Он царь в царстве прекрасных теней, и никто на это не
посягает. И это укрепило его в мысли, что такое положение нормально, а,
значит, он наделен волей ни с кем не делиться.
- Что ж, психологически такое объяснение допустимо. Но давайте
вернемся к реалиям. Вам известна такая фамилия - Кевин Шобб?
- Да. Это крупный ювелир в Штатах, у него разветвленная сеть
магазинов и мастерских. Дело унаследовал от отца.
- Что по-вашему могло связывать Гилевского и Шобба?
- Возможно, взаимный интерес к Диомиди. Не случайно же Кевин Шобб
настоял, чтобы как эксперта пригласили Гилевского в связи со скандалом на
аукционе.
- Где вы были 21-го июня между семнадцатью и двадцатью одним часом?
Все время двигающиеся глаза Чаусова остановились, он так пристально
уставился в какую-то точку за спиной Паскаловой, что ей хотелось
оглянуться, посмотреть, что там. Страсти его вроде утихли, и он спокойно
ответил:
- В названное вами время я был на выставке старинной мебели в
историческом музее. С Жаданом Святославом Юрьевичем. С восемнадцати до
двадцати. Потом пошел домой.
- Ну хорошо, Алексей Ильич, мы, видимо, устали друг от друга. На этом
давайте закончим, - сказала она.
Он пожал плечами, мол, как угодно...
Когда Чаусов ушел, Кира подумала: "Мне нужно узнать как можно больше
о Диомиди, об этом исчезнувшем пакете, содержимое которого, как утверждает
Чаусов, никто не знает. Лишь тогда я смогу определить точнее круг
заинтересованных лиц, понять, имеет ли этот исчезнувший пакет какое-нибудь
отношение к смерти Гилевского или то, что говорил Чаусов - просто
беллетристика, которая будет меня только уводить в сторону".
В момент этих раздумий ее и застал стремительно вошедший Скорик.
- Хорошо, что вы еще здесь! - с порога сказал он.
- Я не собиралась уходить, - ответила она. - У меня назначена встреча
еще с одним человеком.
- Я принес вам интересную новость: у Гилевского есть дальний
родственник. Его фамилия Пестерев!
Кира обомлела.
- Откуда вам известно? - наконец спросила она.
- Сообщил мой подследственный. Он его приятель. Надо доставать этого
Пестерева!
- Он в отпуске, - сказала Кира. Сообщение Скорика ошеломило ее.
Считалось, что Гилевский абсолютно одинок. И вдруг возник родственник, да
не кто-нибудь, а шофер Вадим Пестерев, чей телефон был записан на клочке
бумаги, обнаруженном Джумой в кармане пальто Гилевского!
- Кто он этот Пестерев? - спросил Скорик.
- Шофер на инкассаторской машине. Вы будете его допрашивать как
свидетеля по вашему делу?
- Так, кратенько, для уточнения. Ничего особенного я от него не жду.
Ни улучшить, ни ухудшить положение моего подследственного он уже не
сможет.
- Я к тому веду речь, что может вы мне тут поможете.
- Каким образом?
- Если я начну его допрашивать, ясное дело, он поймет в связи с чем,
насторожится. Вы же будете вести с ним разговор о вашем подследственном.
Вверните ему несколько вопросов, интересующих меня.
- Неплохая мысль. Вы попросите Агрбу, чтоб он, во-первых, точно
установил, когда Пестерев ушел в отпуск и когда убыл из города. И,
во-вторых, чтоб не прозевал, когда Пестерев вернется.
- Пожалуй.
- Мне никто не звонил?
- Нет.
- Ладно, пойду к Щербе доложить, - Скорик вышел...
До сих пор Паскалова не имела никакой четкой версии, просто по
методике просеивала персоналии профессионально и по интересам стоявшие
ближе всего к Гилевскому. И если не надеялась выудить что-то конкретное,
то, как полагала, не без пользы "ввинчивалась" в среду людей, близких к
Гилевскому. Теперь же возникло новое звено, в каком-то смысле инородное -
родственник Гилевского Пестерев, да не просто родственник, а приятель
убийцы, дело которого ведет Скорик...
Она позвонила Агрбе на работу, долго никто не отвечал, наконец он
отозвался запыхавшимся голосом:
- Слушаю, майор Агрба.
- Джума, это Паскалова.
- Я еще в коридоре услышал звонок, пока отпер дверь... Слушаю вас.
- У Гилевского объявился родственник.
- Кто такой?
- Пестерев. Помните шофер на инкассаторской машине?
- Помню. Вадим Пестерев. Он в отпуске.
- Мне нужно знать, какого числа точно он ушел в отпуск и когда выехал
из города в свое путешествие на байдарке.
- Как он возник у вас?
- Проходит свидетелем у Скорика.
- Забавный расклад.
- И еще: надо не прозевать, когда он возвратится. Скорик будет его
допрашивать, как своего свидетеля с прицелом на наши интересы. Вы поняли
меня?
- Что ж тут понимать!.. А как эти собиратели антиквариата из моего
списка?
- Пока общие слова. У всех алиби. Остался еще один, сейчас должен
прийти.
- Что ж, Бог в помощь...

Скульптор Борис Никитич Огановский припозднился минут на двадцать. Он
вошел шумно дыша, крупный, тяжелый, голубая сорочка в большую серую клетку
была расстегнута, под рыжеватой бородой сильная жилистая шея, тяжелые
руки, пальцы крепкие с выпуклыми ногтями, под которыми невымываемые дужки
темной глины.
- Извините, опоздал маленько, - сказал он, - и Кира уловила запашок
алкоголя. - Работяги привезли камень, надо было с ними бутылку удавить, -
он сел и стал застегивать пуговицы на сорочке. - "Так в чем душа моя
повинна?" - процитировал он чью-то стихотворную строку.
- Это вам лучше знать, - улыбнулась Кира. - Борис Никитич, у вас,
говорят, лучшая в городе коллекция работ старинных резчиков по кости?
- Вы что, тоже интересуетесь этим предметом?
- Постольку-поскольку.
- Да, коллекция у меня отменная. Двадцать лет собираю. Мне музеи
предлагали продать им, давали большие деньги. Но кто же продает штучные
вещи!
- А в городских музеях есть подобные коллекции?
- Нет. Даже частных коллекций, кроме моей, почти не существует.
- Гилевский знал о ней?
- Возможно. Мы с ним на эту тему не беседовали. Мы были знакомы
только визуально: я знал его в лицо и знал, кто он, а он, возможно, и
видел меня на какой-нибудь выставке, но не знал, кто я.
- Что это вы так уничижительно? Говорят, вы талантливый скульптор.
- Талантлив был Роден, Манизер, Мухина. Я добротный профессионал,
многое делаю лучше других. Вот в этом я уверен.
- Что вы думаете об убийстве Гилевского?
- Дикая история. Что-то произошло на их музейной кухне, а что именно,
- даже не задумывался. Что там за дрязги, кто кого опередил - понятия не
имею. Вот если б вы спросили про Союз художников, тут бы я вам развернул
рельефную панораму. А музеи - как запечатанные консервные банки.
- У вас хорошая память?
- Не жалуюсь.
- Тогда вспомните, пожалуйста, где вы были двадцать первого июня, во
второй половине дня, скажем с семнадцати до двадцати одного часа.
- Зачем мне мучить память, у меня кондуит есть, - из нагрудного
кармана он извлек затрепанный блокнот без обложки. - Я, чтоб не запутаться
в делах, расписываю себе наперед каждую неделю, - он послюнявил палец,
полистал блокнот. - Так... вот двадцатое... Что тут у нас? Поездка за
глиной на скульптурную фабрику, легкий банкетос у Иванцева по случаю
аванса... Так... Двадцать первое... Встреча с детьми в художественном
кружке, поездка на автосервис, чтобы поменять амортизатор, в два обед с
Оксаной, Оксана - это моя новая натурщица, - сказал он, глядя на
Паскалову... - Дальше... Исторический музей, выставка старинной мебели...
Значит в интересующее вас время я был на этой выставке, - он спрятал
блокнот. - Вас это устраивает?
- Меня да... Скажите, Борис Никитич, а вы не знакомы с Жаданом и
Чаусовым?
- Хорошо знаком. Случается, выпиваем вместе.
- Я смотрю, в ваших записях все - дела, а о работе - ни слова, -
улыбнулась Кира.
- А что записывать о работе? - пожал он плечами. Работа есть работа.
Каждый день с шести утра до двенадцати. Это железное правило нарушается в
редких случаях.
- Борис Никитич, возможно ли, чтоб во время посещения вами выставки
мебели там был в это же время кто-либо из ваших знакомых, но вы его или
ее, если это она, не увидели?
- Исключено! Зальчик там небольшой, вход и выход один, движение вдоль
экспонатов произвольное, хочешь иди слева направо, хочешь справа налево.
Так что все время перед глазами чьи-то физиономии. Да и народу в тот день
там было немного, человек десять-пятнадцать. Вот если мы пойдем с вами
туда в одно время, я обязательно вас увижу, - игриво заключил он.
А она подумала: "Кто из них в таком случае врет: либо Чаусов с
Жаданом, либо он". Но не сказав об этом своем предположении, поблагодарила
его, и он ушел...
Кира собрала бумаги, заперла в сейф, три экземпляра книги профессора
Самарина "Челлини, Фаберже, Диомиди - великие мастера", оставленные ей
Чаусовым, аккуратно, чтобы не выпали закладки Чаусова, положила в большой
целлофановый пакет и отправилась в библиотеку Академии наук.
Это было старинное трехэтажное здание с широким порталом, над которым
декоративный балкон поддерживали две могучих консоли в виде львиных голов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16