Я теперь хотел знать всё больше и больше, и Елена, заглядывая в боковое зеркало автомобиля и вспучивая ладонями волосы, говорила:
– Фридман звонил Фишу, он сказал о какой-то книге, которую ты писал Василию, о том, что у тебя все материалы… Ты ездил к капитану Ужинскому, забрал материалы о старшем сыне Сталина.
– Никаких материалов у меня нет. А Фридман большой враль и мерзавец.
– Ты теперь можешь говорить что угодно, ты вынужден опровергать, оправдываться, а по законам сионистов, масонов – тот, кто оправдывается, уже наполовину виноват. Но я хочу тебе помочь. Ну, а если так – слушай меня и не перечь. Посол болен, тебе нечего делать в посольстве. Я буду дежурить у аппарата, караулить информацию. Ну? Договорились?..
На этот раз я ничего не сказал, покорно остался в заштатном городке, гулял, бродил по нему, завтракал и обедал в чайных, кабачках, которые тут назывались бадегами. Поэт Алексей Недогонов, работавший в Констанце в военной газете, – мне суждено будет занять его место, – на письменном дубовом столе вырезал строки:
Мангалия, Мангалия,
Бадега и так далее.
Елена навещала меня каждый день, но на четвёртый я ей сказал:
– Завтра утром приеду на автобусе в Бухарест и заявлюсь в посольство. Мне надоело прятаться. Да и не хочу я в Париж. Что бы мне ни грозило – останусь в России.
Елена помрачнела, глаза её прелестные, по-детски распахнутые и счастливые, потухли, – она смотрела в сторону, будто что-то там читала. Проговорила глухим, недовольным голосом:
– Уговаривать не стану. Ты – русский; таким-то что втемяшится – не отступят. Но зачем же автобусом? Поедем со мной, сегодня же, но только накорми меня ужином.
Заказал ужин, и мы сидели с ней по-семейному, говорили о разном. Впрочем, говорила она, а я ей не мешал и не перебивал её мысли. Ей было грустно, и она своей печали не скрывала.
– Ты уедешь, а я снова одна, и некому слова сказать; душа закрыта, на сердце холод.
– Я полагал, мне в посольстве работу дадут или тут, где-то рядом. Сама же говорила: в газете румынской хотят русского иметь.
– Хотят-то они хотят, – советского хотят, да только не русского. И нам пресс-атташе нужен – и тоже не русский, я по заданию первого секретаря посольства справки наводила: нет ли у тебя родственников из евреев?.. Оказалось, никого. Чист ты и светел, аки стекло, а для них гой поганый. Они такого-то пуще огня боятся. А и в газете румынской одни паукеристы сидят, – они тоже справки наводят. Им это просто: позвонили нашему же первому секретарю – информация готова. И ты им не нужен. Они лучше прокажённого возьмут, чем Ивана.
– Кто это – паукеристы?
– Анна Паукер у них есть, до недавнего времени членом Политбюро была. Это такое же чудовище, как в Германии Клара Цеткин, а у нас в России Фанни Каплан или мадам Крупская.
– Крупская?..
– Да, Крупская. Для нас, идиотов, она – жена Ленина, да детей любила, пуще матери обо всех нас заботилась, а она… сущий дьявол в юбке. Приказала из библиотек все книги по русской истории выбросить. Классиков вместе с Пушкиным и Толстым… Особенно Достоевского ненавидели, о котором картавый Ильич прокаркал: «Архи-с-квер-р-ный писатель!» Это за то, что Фёдор Михайлович «Дневник» написал, в котором сущность евреев раскрыл. И слова пророческие ему принадлежат: «Евреи погубят Россию». Много зла эта польская жидовка натворила, да только-то народу русскому ничего не ведомо. В потёмках он сидит, народ русский. А те, кто вновь рождаются, и вовсе ничего не знают. Вот пройдёт ещё два-три десятка лет, и народятся Иваны, не помнящие своего родства. Они и знать не будут, что русскими родились, и назовут их именами чужими: Роберты, да Эдики, а иных Владиленами уж сейчас нарекли, Эрнстами, Мэлорами, Спартаками кличут. В истории нашей для них одни мерзости оставят. Уже сейчас два академика-иудея Митин да Юдин новую историю им пишут, а Марр – академик язык русский подправляет. Ну и вот… Снова я тебе невесёлую сказку рассказала.
– Поразительно, как много ты узнала. Мне, право, совестно; мы одногодки, я как-никак журналист, а рядом с тобой профаном себя чувствую, круглым идиотом.
– Не казнись, Иван, и не суди меня за стариковское ворчание. Недосуг тебе было в сущность нашей жизни углубляться; самолёты водил, из пушек стрелял, а в академии учился – и там знаний подлинных не дают. Профессора-то, поди, тоже иудеи?..
– Да, уж, больше половины из них.
– Ну, вот, а иудей он везде свою линию гнёт, чтобы ты род свой и отечество невзлюбил, а его, жида пришлого, во всяком деле за вожака признал и чтоб шёл за ним, не рассуждая и ни о чём не спрашивая. Ты и не мог знать больше, а я меньше знать не могла, потому как в семье потомственных дипломатов родилась: дед мой при царе в Австрии послом был, – я, кстати, и родилась в Вене. И отец тоже дипломат, а мама – переводчица. Я с младенческих лет речи гневные слушала – о России, русском народе и о жидах, скинувших царя глупого Николашку и забежавших во все кремлёвские коридоры. Ну уж, и сама у пульта посольской информации четыре года сижу. Насмотрелась и наслушалась, что посол знает, то и я… Вот они откуда мои знания. Говорила уж тебе…
– Спасибо, Лена. Ты мне глаза настежь растворила. До встречи с тобой я как в мешке сидел. Дурак дураком был.
Сгущался сумрак южного вечера, когда мы выезжали из городка. Лена держала малую скорость, одна рука её лежала на коленях, другая на руле, – выражение лица хранило грустную мечтательность. Моё решение идти в посольство до выздоровления посла ей, видимо, было понятно; я как человек военный не мог уклоняться от общения с властями, не мог я и трусить, опасаясь каких-то злых сил.
– Одно мне в тебе не нравится – молчишь ты много. Я говорю, а ты слушаешь, и получается у нас игра в одни ворота. А мне бы очень хотелось знать о тебе побольше. Про жену бы рассказал, как встретились, любишь ли её, и если любишь – как сильно.
– Жена – вятская девчонка, из северных, русокудрых. А глаза зелёные, как у кошки. Но главное, конечно, человек она хороший. Честная, совестливая, во всём обстоятельная. Мне с ней хорошо.
Проговорив эту тираду, я умолк, молчала и Елена. Потом неожиданно сказала:
– Не хотела бы я, чтобы муж мой, если он у меня будет, так обо мне отзывался. Эдак я могу говорить о своей машине, о квартире, но о любимом человеке!..
– Но ты теперь видишь, почему я мало говорю. Не горазд на речи.
– А ещё журналист! Как же ты читателя словами зажигать будешь?..
Разговор принимал неприятный характер, и я не знал, как его свернуть на более лёгкую и весёлую тему. Не торопилась делать этого и Елена. Было видно, что дела мои семейные – особенно же отношения с женой – сильно её занимали. Мой же короткий рассказ расценила как нежелание входить в подробности на эту глубоко личную тему.
Набежавший холодок в наши отношения не рассеялся и утром, когда Елена, накормив меня завтраком, рассказала, как добраться до посольства городским транспортом, и уехала на работу.
В десятом часу я входил в кабинет первого секретаря посольства. За столом сидел мужчина лет сорока, полный, с розовым, гладко выбритым лицом и маленькими птичьими глазами. Смотрел на меня неприветливо и даже будто бы злобно.
– Вы где пропадаете? Мы ждали вас три дня назад.
– Посол болен…
– Ваше какое дело? Посол болен, посольство работает. Вас к нам направили по ошибке. Поезжайте в Констанцу в редакцию газеты «Советская Армия». Явитесь к редактору полковнику Акулову.
– Слушаюсь! – доложил я по-военному. И, видя, что секретарь меня не задерживает, попрощался и направился к выходу.
Вечером скоростным поездом отправился в Констанцу.
С Леной не простился. Заходить к ней считал неудобным, она же меня не искала.
В портовый город на Чёрном море Констанцу приехал утром, как раз к началу работы редакции. Полковник Акулов, ладно сбитый крепыш с коричневой от загара лысиной, встретил меня радушно, будто мы с ним были давно знакомы, и между нами установились дружеские отношения. У него в кабинете сидел Грибов и ответственный секретарь газеты подполковник Чернов Геннадий Иванович. Все они смотрели на меня весело, улыбались, – я понял: Грибов им обо мне рассказывал и, видимо, отзывался хорошо.
– Нам о вас звонили из посольства – но позвольте: при чём тут посольство? Вы же человек военный, а они при чём?..
– Не знаю. По-моему, тут какое-то недоразумение.
– И я думаю! – воскликнул редактор. – Я просил очеркиста, писателя, – и Шапиро назвал вашу фамилию.
– Нам очерки нужны, – заговорил Чернов, – у нас есть очеркист, но он пишет медленно, в месяц один очерк, – ну, от силы два, а нам они нужны в каждом номере. О рассказах и говорить нечего: когда праздник какой или просто воскресение – рассказ нужен, а где его взять? Я помню, мы в Москве, в «Красном соколе», и то мучились. О лётчиках никто не пишет, а закажем лихачу какому, так он такое накрутит, хоть святых выноси.
– Ну, в рассказах и я не силён. Тут писатель нужен.
– Был у нас писатель! – воскликнул Чернов. – Алексей Недогонов, слышали, наверное? Он за поэму «Флаг над сельсоветом» Сталинскую премию получил. Но поэт он и есть поэт, из него не только что рассказ – заметку порядочную клещами не вытащишь. К тому ж и пил сильно.
Редактор с печалью в голосе сказал:
– В Москву поехал, там напился и под трамвай попал. Грустная история!..
Редактор поднялся из-за стола и, обращаясь к Чернову, сказал:
– О делах потом будем говорить, а сейчас устраивай его… думаю, к тебе в номер поселим.
– С превеликим удовольствием! Вместе воробьёв гонять будем. Они, черти, спать мне не дают. Ни свет ни заря прилетают на балкон и начинают свой базар птичий.
Чернов и Грибов повели меня в гостиницу «Палац», где редакция снимала дюжину номеров. Гостиница стояла прямо на берегу моря, – в прошлом белое, но теперь порядком обшарпанное здание, которое было тут же, в ста метрах от редакции. В номере Чернов показал мне койку в глухом углу, его же койка стояла у самого балкона, дверь которого по причине жарких июньских дней была всё время открыта.
Из номера со второго этажа мы спустились вниз и зашли в ресторан, просторный, вполне приличный даже по московским меркам.
– Вам надо позавтракать? – сказал Чернов, – мы составим компанию.
И – Грибову:
– А, Юра?.. Устроим себе второй завтрак?..
С Грибовым они были знакомы и в Москве. «Красный сокол» – газета дальнебомбардировочной авиации, её расформировали вместе с нашей газетой, – так сказать, за компанию, – Грибов, в бытность ещё нештатным корреспондентом, работал на два фронта – у нас в «Сталинском соколе» и не оставлял без внимания нашу младшую сестру. Чернов и там был ответственным секретарём газеты.
Чернов словоохотлив, говорит без умолку, – и обо всём с юмором, со смешком. Правда, юмор его мало смешит, но желание рассмешить тоже интересно, вызывает невольную улыбку.
– Ваша должность, – говорит он мне, – самая престижная, мы её берегли для писателя. Даже заявку в Союз писателей дали, – ну, они и прислали Недогонова. Парень он хороший, весёлый, и выпить был не дурак, да вот беда: ни очерков, ни рассказов не писал. Это, говорит, проза, а я – поэт. Очерк для меня чёрная работа… Грязной тачкой руки пачкать – ха-ха!..
– Ну, рассказ напиши, – говорили ему. – Ты должность писательскую занимаешь.
– Рассказ? – восклицал Недогонов. – Рассказы Чехов умел писать, а все остальные пишут солому. Я лауреат! И подпись свою под чем зря ставить не буду.
И уходил. И не приходил в редакцию три-четыре дня. Потом нам звонили из городской милиции, просили прислать кого-нибудь и забрать пистолет и документы Недогонова. Ночью он где-то валялся пьяный, и милиционер, чтобы его не обокрали, забирал у него документы и оружие и сдавал дежурному по отделению.
А ещё Недогонов, когда не очень был пьян и сохранял способность двигаться, шёл к памятнику Овидию, лез к нему на пьедестал и говорил: «Ты, старик, подвинься, я постою на твоём месте. Ты тут триста лет стоишь, – устал, небось…» И вставал рядом, обнявшись с Овидием.
Поэт он был талантливый, но стихи для газеты, что соль для каши, – много не положишь.
– Должность спецкора занимал, – вас на неё прислали. Тут и зарплата высокая, и гонорар хороший платим. За очерк – шестьсот лей, а за рассказ все восемьсот. Такую сумму здесь инженер получает, а рабочий – четыреста, пятьсот.
Заказывали салат, сёмгу, котлеты по-венски… Очень бы хотели выпить хорошего вина, но – не пили. Служба. Чернов, как опытный служака, за рамки не выходил.
Поднимаясь из-за стола, сказал:
– Сегодня уж в редакцию не приходите. Знакомьтесь с городом, а завтра… обо всём поговорим.
Мы с Грибовым пошли на море, взошли на один из многих волноломов – бетонных глыб с острыми углами, – стали загорать.
– Не повезло, чёрт знает как! – усаживаясь на верхушку глыбы, возмущался Юрий. – Здесь море, пляж, портовый, весёлый город, а меня назначили собкором в Тимишоары.
– Собкор – вольная птица, – пробовал я его утешить. Сам себе господин, – живи в своё удовольствие.
– А мне на черта свобода, если я в коллективе жить хочу. К тому ж тут штаб армии рядом, девчат навалом, – я ведь монахом-то жить не собираюсь. Ты когда укрепишься, поговори с редактором. Не дело он затеял, турнуть меня к чёрту на кулички. Я там с тоски сдохну.
На соседний волнолом взобрался майор в румынской форме. Поднял в знак приветствия руку, сказал по-немецки:
– Хотите со мной к дельфинам сплавать?
Посмотрел на часы:
– Скоро они будут здесь. Я с ними встречаюсь.
– А они… не кусаются?
– Не-е-ет. Они – народ мирный. И очень любят играть с человеком. Меня они знают, и вас узнают.
Мы понимали немецкий язык, и нас заинтриговало предложение майора. Я сказал:
– Я с удовольствием.
Грибов махнул рукой:
– Вы уж без меня. Я плохо плаваю.
Скоро показалась стая дельфинов, и мы с майором пошли им навстречу. Я вырос на Волге, плавал хорошо, – уверенно шёл впереди майора. Дельфины, завидев нас, тоже к нам повернули. Головной, приближаясь ко мне, приподнял морду и я, к своему изумлению, явственно увидел широкую улыбку. В первую минуту оторопел, не знал, что делать, но дельфин подвернулся ко мне боком, словно приглашая на нём прокатиться. Я обнял его и почувствовал, как он мягко, плавно увлекает меня от берега. Но тут другой дельфин подплыл под меня и вздыбил над водой. И увлёк в сторону от того, первого дельфина. Я соскользнул в воду и очутился между двумя дельфинами; обнял их обоих, и они стали носить меня по кругу. Сердце моё готово было выпрыгнуть из груди, в висках стучало, но видя, как смело играет с дельфинами майор, хватает их то за хвост, то за голову, и они вьются возле него стаей, успокаивался и я. А тем временем и возле меня уже была стая, и я то к одному подплывал, то к другому, и не было случая, чтобы меня как-нибудь толкнули, неловко задели, – я был для них как малое дитя, с которым они обращались нежно и любовно.
Боясь, что устану, что далеко отвлекусь от берега, я стал клонить к волноломам, – и дельфины тут же разгадали моё намерение, выстроились по сторонам эскортом, – то и дело поднимали морду, смотрели на меня, точно спрашивая, не нужна ли помощь. Я убеждён: начни я тонуть, они тотчас бы меня подхватили и невредимым доставили на берег.
Удивительные животные! Скорее это разумные существа, с которыми человек ещё не нашёл формы достойного общения, не научился вполне понимать их и отвечать любовью на их преданность и любовь.
Дельфины, как мне потом сказали, не любили портовую акваторию моря, редко сюда заплывали. Я жил в Констанце три года, несколько раз видел стайки дельфинов, он они были далеко, и я уже с ними не общался.
Купались и загорали мы до обеда, а после обеда я завалился в постель и крепко уснул. Но долго мне спать не пришлось; меня разбудил вахтёр и сказал, что из Бухареста мне звонит женщина и я смогу поговорить с ней из кабинета директора гостиницы.
Звонила Елена:
– Мой капитан! Вы уехали, не простившись, я плачу, и меня некому утешить.
– Извините, Леночка! Спасибо вам за всё, но я считал неуместным искать вас перед отъездом.
– Понимаю, я вас очень хорошо понимаю. Вы такой деликатный и умница. С вами приятно иметь дело. Я тут на страже, и если что – найду вас и скажу, что надо делать. Вами интересуется Фиш, вы ему очень нужны, а это значит, что вы свободны и ни о чём не думайте. Я к вам приеду. При-е-ду!.. – слышите?.. Найду вас, и мы будем много-много говорить. Я очень скучаю и жду встречи. Думайте иногда обо мне. Ладно?..
– Леночка, милая, я буду думать о вас не иногда, а всегда. Спасибо вам, я рад нашей встрече. Жду вас с нетерпением.
– Ах, это хорошо! Как это мило, мой дорогой капитан. До встречи, и я вас целую.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу в подробностях описать своё состояние; я только помню, что ни страх ареста, ни перспектива побега за границу не волновали меня так сильно, как этот звонок из Бухареста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Фридман звонил Фишу, он сказал о какой-то книге, которую ты писал Василию, о том, что у тебя все материалы… Ты ездил к капитану Ужинскому, забрал материалы о старшем сыне Сталина.
– Никаких материалов у меня нет. А Фридман большой враль и мерзавец.
– Ты теперь можешь говорить что угодно, ты вынужден опровергать, оправдываться, а по законам сионистов, масонов – тот, кто оправдывается, уже наполовину виноват. Но я хочу тебе помочь. Ну, а если так – слушай меня и не перечь. Посол болен, тебе нечего делать в посольстве. Я буду дежурить у аппарата, караулить информацию. Ну? Договорились?..
На этот раз я ничего не сказал, покорно остался в заштатном городке, гулял, бродил по нему, завтракал и обедал в чайных, кабачках, которые тут назывались бадегами. Поэт Алексей Недогонов, работавший в Констанце в военной газете, – мне суждено будет занять его место, – на письменном дубовом столе вырезал строки:
Мангалия, Мангалия,
Бадега и так далее.
Елена навещала меня каждый день, но на четвёртый я ей сказал:
– Завтра утром приеду на автобусе в Бухарест и заявлюсь в посольство. Мне надоело прятаться. Да и не хочу я в Париж. Что бы мне ни грозило – останусь в России.
Елена помрачнела, глаза её прелестные, по-детски распахнутые и счастливые, потухли, – она смотрела в сторону, будто что-то там читала. Проговорила глухим, недовольным голосом:
– Уговаривать не стану. Ты – русский; таким-то что втемяшится – не отступят. Но зачем же автобусом? Поедем со мной, сегодня же, но только накорми меня ужином.
Заказал ужин, и мы сидели с ней по-семейному, говорили о разном. Впрочем, говорила она, а я ей не мешал и не перебивал её мысли. Ей было грустно, и она своей печали не скрывала.
– Ты уедешь, а я снова одна, и некому слова сказать; душа закрыта, на сердце холод.
– Я полагал, мне в посольстве работу дадут или тут, где-то рядом. Сама же говорила: в газете румынской хотят русского иметь.
– Хотят-то они хотят, – советского хотят, да только не русского. И нам пресс-атташе нужен – и тоже не русский, я по заданию первого секретаря посольства справки наводила: нет ли у тебя родственников из евреев?.. Оказалось, никого. Чист ты и светел, аки стекло, а для них гой поганый. Они такого-то пуще огня боятся. А и в газете румынской одни паукеристы сидят, – они тоже справки наводят. Им это просто: позвонили нашему же первому секретарю – информация готова. И ты им не нужен. Они лучше прокажённого возьмут, чем Ивана.
– Кто это – паукеристы?
– Анна Паукер у них есть, до недавнего времени членом Политбюро была. Это такое же чудовище, как в Германии Клара Цеткин, а у нас в России Фанни Каплан или мадам Крупская.
– Крупская?..
– Да, Крупская. Для нас, идиотов, она – жена Ленина, да детей любила, пуще матери обо всех нас заботилась, а она… сущий дьявол в юбке. Приказала из библиотек все книги по русской истории выбросить. Классиков вместе с Пушкиным и Толстым… Особенно Достоевского ненавидели, о котором картавый Ильич прокаркал: «Архи-с-квер-р-ный писатель!» Это за то, что Фёдор Михайлович «Дневник» написал, в котором сущность евреев раскрыл. И слова пророческие ему принадлежат: «Евреи погубят Россию». Много зла эта польская жидовка натворила, да только-то народу русскому ничего не ведомо. В потёмках он сидит, народ русский. А те, кто вновь рождаются, и вовсе ничего не знают. Вот пройдёт ещё два-три десятка лет, и народятся Иваны, не помнящие своего родства. Они и знать не будут, что русскими родились, и назовут их именами чужими: Роберты, да Эдики, а иных Владиленами уж сейчас нарекли, Эрнстами, Мэлорами, Спартаками кличут. В истории нашей для них одни мерзости оставят. Уже сейчас два академика-иудея Митин да Юдин новую историю им пишут, а Марр – академик язык русский подправляет. Ну и вот… Снова я тебе невесёлую сказку рассказала.
– Поразительно, как много ты узнала. Мне, право, совестно; мы одногодки, я как-никак журналист, а рядом с тобой профаном себя чувствую, круглым идиотом.
– Не казнись, Иван, и не суди меня за стариковское ворчание. Недосуг тебе было в сущность нашей жизни углубляться; самолёты водил, из пушек стрелял, а в академии учился – и там знаний подлинных не дают. Профессора-то, поди, тоже иудеи?..
– Да, уж, больше половины из них.
– Ну, вот, а иудей он везде свою линию гнёт, чтобы ты род свой и отечество невзлюбил, а его, жида пришлого, во всяком деле за вожака признал и чтоб шёл за ним, не рассуждая и ни о чём не спрашивая. Ты и не мог знать больше, а я меньше знать не могла, потому как в семье потомственных дипломатов родилась: дед мой при царе в Австрии послом был, – я, кстати, и родилась в Вене. И отец тоже дипломат, а мама – переводчица. Я с младенческих лет речи гневные слушала – о России, русском народе и о жидах, скинувших царя глупого Николашку и забежавших во все кремлёвские коридоры. Ну уж, и сама у пульта посольской информации четыре года сижу. Насмотрелась и наслушалась, что посол знает, то и я… Вот они откуда мои знания. Говорила уж тебе…
– Спасибо, Лена. Ты мне глаза настежь растворила. До встречи с тобой я как в мешке сидел. Дурак дураком был.
Сгущался сумрак южного вечера, когда мы выезжали из городка. Лена держала малую скорость, одна рука её лежала на коленях, другая на руле, – выражение лица хранило грустную мечтательность. Моё решение идти в посольство до выздоровления посла ей, видимо, было понятно; я как человек военный не мог уклоняться от общения с властями, не мог я и трусить, опасаясь каких-то злых сил.
– Одно мне в тебе не нравится – молчишь ты много. Я говорю, а ты слушаешь, и получается у нас игра в одни ворота. А мне бы очень хотелось знать о тебе побольше. Про жену бы рассказал, как встретились, любишь ли её, и если любишь – как сильно.
– Жена – вятская девчонка, из северных, русокудрых. А глаза зелёные, как у кошки. Но главное, конечно, человек она хороший. Честная, совестливая, во всём обстоятельная. Мне с ней хорошо.
Проговорив эту тираду, я умолк, молчала и Елена. Потом неожиданно сказала:
– Не хотела бы я, чтобы муж мой, если он у меня будет, так обо мне отзывался. Эдак я могу говорить о своей машине, о квартире, но о любимом человеке!..
– Но ты теперь видишь, почему я мало говорю. Не горазд на речи.
– А ещё журналист! Как же ты читателя словами зажигать будешь?..
Разговор принимал неприятный характер, и я не знал, как его свернуть на более лёгкую и весёлую тему. Не торопилась делать этого и Елена. Было видно, что дела мои семейные – особенно же отношения с женой – сильно её занимали. Мой же короткий рассказ расценила как нежелание входить в подробности на эту глубоко личную тему.
Набежавший холодок в наши отношения не рассеялся и утром, когда Елена, накормив меня завтраком, рассказала, как добраться до посольства городским транспортом, и уехала на работу.
В десятом часу я входил в кабинет первого секретаря посольства. За столом сидел мужчина лет сорока, полный, с розовым, гладко выбритым лицом и маленькими птичьими глазами. Смотрел на меня неприветливо и даже будто бы злобно.
– Вы где пропадаете? Мы ждали вас три дня назад.
– Посол болен…
– Ваше какое дело? Посол болен, посольство работает. Вас к нам направили по ошибке. Поезжайте в Констанцу в редакцию газеты «Советская Армия». Явитесь к редактору полковнику Акулову.
– Слушаюсь! – доложил я по-военному. И, видя, что секретарь меня не задерживает, попрощался и направился к выходу.
Вечером скоростным поездом отправился в Констанцу.
С Леной не простился. Заходить к ней считал неудобным, она же меня не искала.
В портовый город на Чёрном море Констанцу приехал утром, как раз к началу работы редакции. Полковник Акулов, ладно сбитый крепыш с коричневой от загара лысиной, встретил меня радушно, будто мы с ним были давно знакомы, и между нами установились дружеские отношения. У него в кабинете сидел Грибов и ответственный секретарь газеты подполковник Чернов Геннадий Иванович. Все они смотрели на меня весело, улыбались, – я понял: Грибов им обо мне рассказывал и, видимо, отзывался хорошо.
– Нам о вас звонили из посольства – но позвольте: при чём тут посольство? Вы же человек военный, а они при чём?..
– Не знаю. По-моему, тут какое-то недоразумение.
– И я думаю! – воскликнул редактор. – Я просил очеркиста, писателя, – и Шапиро назвал вашу фамилию.
– Нам очерки нужны, – заговорил Чернов, – у нас есть очеркист, но он пишет медленно, в месяц один очерк, – ну, от силы два, а нам они нужны в каждом номере. О рассказах и говорить нечего: когда праздник какой или просто воскресение – рассказ нужен, а где его взять? Я помню, мы в Москве, в «Красном соколе», и то мучились. О лётчиках никто не пишет, а закажем лихачу какому, так он такое накрутит, хоть святых выноси.
– Ну, в рассказах и я не силён. Тут писатель нужен.
– Был у нас писатель! – воскликнул Чернов. – Алексей Недогонов, слышали, наверное? Он за поэму «Флаг над сельсоветом» Сталинскую премию получил. Но поэт он и есть поэт, из него не только что рассказ – заметку порядочную клещами не вытащишь. К тому ж и пил сильно.
Редактор с печалью в голосе сказал:
– В Москву поехал, там напился и под трамвай попал. Грустная история!..
Редактор поднялся из-за стола и, обращаясь к Чернову, сказал:
– О делах потом будем говорить, а сейчас устраивай его… думаю, к тебе в номер поселим.
– С превеликим удовольствием! Вместе воробьёв гонять будем. Они, черти, спать мне не дают. Ни свет ни заря прилетают на балкон и начинают свой базар птичий.
Чернов и Грибов повели меня в гостиницу «Палац», где редакция снимала дюжину номеров. Гостиница стояла прямо на берегу моря, – в прошлом белое, но теперь порядком обшарпанное здание, которое было тут же, в ста метрах от редакции. В номере Чернов показал мне койку в глухом углу, его же койка стояла у самого балкона, дверь которого по причине жарких июньских дней была всё время открыта.
Из номера со второго этажа мы спустились вниз и зашли в ресторан, просторный, вполне приличный даже по московским меркам.
– Вам надо позавтракать? – сказал Чернов, – мы составим компанию.
И – Грибову:
– А, Юра?.. Устроим себе второй завтрак?..
С Грибовым они были знакомы и в Москве. «Красный сокол» – газета дальнебомбардировочной авиации, её расформировали вместе с нашей газетой, – так сказать, за компанию, – Грибов, в бытность ещё нештатным корреспондентом, работал на два фронта – у нас в «Сталинском соколе» и не оставлял без внимания нашу младшую сестру. Чернов и там был ответственным секретарём газеты.
Чернов словоохотлив, говорит без умолку, – и обо всём с юмором, со смешком. Правда, юмор его мало смешит, но желание рассмешить тоже интересно, вызывает невольную улыбку.
– Ваша должность, – говорит он мне, – самая престижная, мы её берегли для писателя. Даже заявку в Союз писателей дали, – ну, они и прислали Недогонова. Парень он хороший, весёлый, и выпить был не дурак, да вот беда: ни очерков, ни рассказов не писал. Это, говорит, проза, а я – поэт. Очерк для меня чёрная работа… Грязной тачкой руки пачкать – ха-ха!..
– Ну, рассказ напиши, – говорили ему. – Ты должность писательскую занимаешь.
– Рассказ? – восклицал Недогонов. – Рассказы Чехов умел писать, а все остальные пишут солому. Я лауреат! И подпись свою под чем зря ставить не буду.
И уходил. И не приходил в редакцию три-четыре дня. Потом нам звонили из городской милиции, просили прислать кого-нибудь и забрать пистолет и документы Недогонова. Ночью он где-то валялся пьяный, и милиционер, чтобы его не обокрали, забирал у него документы и оружие и сдавал дежурному по отделению.
А ещё Недогонов, когда не очень был пьян и сохранял способность двигаться, шёл к памятнику Овидию, лез к нему на пьедестал и говорил: «Ты, старик, подвинься, я постою на твоём месте. Ты тут триста лет стоишь, – устал, небось…» И вставал рядом, обнявшись с Овидием.
Поэт он был талантливый, но стихи для газеты, что соль для каши, – много не положишь.
– Должность спецкора занимал, – вас на неё прислали. Тут и зарплата высокая, и гонорар хороший платим. За очерк – шестьсот лей, а за рассказ все восемьсот. Такую сумму здесь инженер получает, а рабочий – четыреста, пятьсот.
Заказывали салат, сёмгу, котлеты по-венски… Очень бы хотели выпить хорошего вина, но – не пили. Служба. Чернов, как опытный служака, за рамки не выходил.
Поднимаясь из-за стола, сказал:
– Сегодня уж в редакцию не приходите. Знакомьтесь с городом, а завтра… обо всём поговорим.
Мы с Грибовым пошли на море, взошли на один из многих волноломов – бетонных глыб с острыми углами, – стали загорать.
– Не повезло, чёрт знает как! – усаживаясь на верхушку глыбы, возмущался Юрий. – Здесь море, пляж, портовый, весёлый город, а меня назначили собкором в Тимишоары.
– Собкор – вольная птица, – пробовал я его утешить. Сам себе господин, – живи в своё удовольствие.
– А мне на черта свобода, если я в коллективе жить хочу. К тому ж тут штаб армии рядом, девчат навалом, – я ведь монахом-то жить не собираюсь. Ты когда укрепишься, поговори с редактором. Не дело он затеял, турнуть меня к чёрту на кулички. Я там с тоски сдохну.
На соседний волнолом взобрался майор в румынской форме. Поднял в знак приветствия руку, сказал по-немецки:
– Хотите со мной к дельфинам сплавать?
Посмотрел на часы:
– Скоро они будут здесь. Я с ними встречаюсь.
– А они… не кусаются?
– Не-е-ет. Они – народ мирный. И очень любят играть с человеком. Меня они знают, и вас узнают.
Мы понимали немецкий язык, и нас заинтриговало предложение майора. Я сказал:
– Я с удовольствием.
Грибов махнул рукой:
– Вы уж без меня. Я плохо плаваю.
Скоро показалась стая дельфинов, и мы с майором пошли им навстречу. Я вырос на Волге, плавал хорошо, – уверенно шёл впереди майора. Дельфины, завидев нас, тоже к нам повернули. Головной, приближаясь ко мне, приподнял морду и я, к своему изумлению, явственно увидел широкую улыбку. В первую минуту оторопел, не знал, что делать, но дельфин подвернулся ко мне боком, словно приглашая на нём прокатиться. Я обнял его и почувствовал, как он мягко, плавно увлекает меня от берега. Но тут другой дельфин подплыл под меня и вздыбил над водой. И увлёк в сторону от того, первого дельфина. Я соскользнул в воду и очутился между двумя дельфинами; обнял их обоих, и они стали носить меня по кругу. Сердце моё готово было выпрыгнуть из груди, в висках стучало, но видя, как смело играет с дельфинами майор, хватает их то за хвост, то за голову, и они вьются возле него стаей, успокаивался и я. А тем временем и возле меня уже была стая, и я то к одному подплывал, то к другому, и не было случая, чтобы меня как-нибудь толкнули, неловко задели, – я был для них как малое дитя, с которым они обращались нежно и любовно.
Боясь, что устану, что далеко отвлекусь от берега, я стал клонить к волноломам, – и дельфины тут же разгадали моё намерение, выстроились по сторонам эскортом, – то и дело поднимали морду, смотрели на меня, точно спрашивая, не нужна ли помощь. Я убеждён: начни я тонуть, они тотчас бы меня подхватили и невредимым доставили на берег.
Удивительные животные! Скорее это разумные существа, с которыми человек ещё не нашёл формы достойного общения, не научился вполне понимать их и отвечать любовью на их преданность и любовь.
Дельфины, как мне потом сказали, не любили портовую акваторию моря, редко сюда заплывали. Я жил в Констанце три года, несколько раз видел стайки дельфинов, он они были далеко, и я уже с ними не общался.
Купались и загорали мы до обеда, а после обеда я завалился в постель и крепко уснул. Но долго мне спать не пришлось; меня разбудил вахтёр и сказал, что из Бухареста мне звонит женщина и я смогу поговорить с ней из кабинета директора гостиницы.
Звонила Елена:
– Мой капитан! Вы уехали, не простившись, я плачу, и меня некому утешить.
– Извините, Леночка! Спасибо вам за всё, но я считал неуместным искать вас перед отъездом.
– Понимаю, я вас очень хорошо понимаю. Вы такой деликатный и умница. С вами приятно иметь дело. Я тут на страже, и если что – найду вас и скажу, что надо делать. Вами интересуется Фиш, вы ему очень нужны, а это значит, что вы свободны и ни о чём не думайте. Я к вам приеду. При-е-ду!.. – слышите?.. Найду вас, и мы будем много-много говорить. Я очень скучаю и жду встречи. Думайте иногда обо мне. Ладно?..
– Леночка, милая, я буду думать о вас не иногда, а всегда. Спасибо вам, я рад нашей встрече. Жду вас с нетерпением.
– Ах, это хорошо! Как это мило, мой дорогой капитан. До встречи, и я вас целую.
Сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу в подробностях описать своё состояние; я только помню, что ни страх ареста, ни перспектива побега за границу не волновали меня так сильно, как этот звонок из Бухареста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57