Эта информация меня озадачила. Я не мог опровергать слов такого высокого человека; сделал вид, что не всё понимаю из того, что говорит редактор. Смущённо залепетал:
– Да, я летал на тренировочном самолёте вместе с командиром дивизии. Я, конечно, отвык, да и летал-то прежде на винтовых самолётах…
Полковник меня перебил:
– Если вы умеете водить грузовой автомобиль, то и на легковом без труда поедете.
– Оно, конечно, так, но пилотаж реактивного самолёта…
– Мне было приятно слышать отзыв генерала о вашем полёте. Пусть, думаю, они знают, какие молодцы у нас в редакции работают.
Я не спорил и в дальнейшие дискуссии не вдавался. Про себя подумал: может, это командир дивизии представил дело генералу, будто я сам пилотировал реактивную машину. А может, пересмешник Воронцов так изобразил мой полёт.
А полковник сдвинул брови, погрустнел, задумался. И, покачивая головой, заговорил:
– Жаль только, расставаться нам приходится. Генерал-то просил назначить вас собственным корреспондентом при его округе. Я на это заметил: вся редакция наша считает себя вашим собственным корреспондентом, а он мне: вы мне зубы не заговаривайте. Присылайте парня, я ему кабинет выделю. С вами полковник Орданов говорил?
– Да, говорил. Но он сказал, что ничего в моём положении не изменится. И даже стол в отделе за мной останется.
– Так-то оно так, да боюсь, что в штабе-то они найдут вам работу, далёкую от редакционной.
Я ждал, что редактор заговорит о книге, но он смотрел на меня внимательно, – очевидно, ждал, когда я сам о ней заговорю. Но я молчал. И ему моё молчание, видно, понравилось. В его серых, заботливых глазах светилось тепло и одобрение. Вспомнил я, как в полку также по-отцовски любил меня и старался во всём помочь командир дивизиона капитан Малютин, человек для нашего круга пожилой, в прошлом директор средней школы в Новосибирске. Он любил выпить, и старшина батареи всегда хранил для него бутылку самогона или трофейного коньяка. Бывало, прикажу я пожарить на сале картошку, – он любил именно жаренную на сале, – открыть баночку солёных огурцов или помидор, – водились у нас трофейные, – так он выпьет полстакана спиртного, – больше не пил, – и смотрит на меня весёлыми улыбающимися глазами. И, бывало, спрашивает: «Признайся, ты ведь года четыре себе прибавил?». Я на это неизменно отвечал: «Ну, что вы, товарищ капитан! Ничего я себе не прибавлял». А сам думал: «Вот дознаются как-нибудь – и что тогда со мной сделают?». А капитан покачивал головой и говорил: «Прибавил. Что же я не вижу, что ли?.. Вот приедет генерал и скажет нам с командиром полка: „Что же это вы детсад развели? Пацана командиром батареи назначили“«. Я, конечно, при поступлении на завод прибавил себе два года, но два, а не четыре. А он никак не хотел видеть во мне взрослого человека. Однако командиры батарей в полку ценились по количеству сбитых самолётов и танков, а у нас этот показатель самый высокий. И каждый раз, когда счёт наших трофеев увеличивался, командир дивизиона радовался, как ребёнок, и щедро представлял нас к новым наградам. А уж как мы, офицеры и солдаты батареи, любили дивизионного, и говорить не приходится.
Было что-то общее между капитаном Малютиным и полковником Устиновым. Оба сибиряки, и глаза у них были сильно похожими – зеленоватыми, излучающими свет и тепло. Я теперь, по прошествии десятилетий, безмерно благодарен судьбе за то, что послала мне этих армейских отцов-командиров. Сидел в кабинете Устинова и думал о том, как бы мне каким-нибудь неосторожным поступком не подвести своего начальника.
В день, когда был подписан приказ о моём назначении, я позвонил полковнику Орданову и сказал:
– Если не возражаете, я пока буду сидеть в редакции на своём месте.
– Да-а, сидите, пожалуйста. Когда вы нам понадобитесь, я вас найду. И если вздумаете писать о ком-нибудь из нашего округа – вы мне сообщите.
– Разумеется, я буду советоваться и с вами и зайду в Политуправление округа.
– К ним вы зайти можете, но вообще-то… вы больше связывайтесь со мной. Я им уже сказал, они о вас знают.
Я из этого разговора понял, что генерал не очень-то и хочет, чтобы я кому-нибудь, кроме него, подчинялся.
Начальник отдела инженер-полковник Соболев ни о чём меня не расспрашивал и даже делал вид, что ничего не произошло, но, зайдя в начале дня в нашу комнату и раздавая для обработки статьи Деревнину и Кудрявцеву, мне никакого задания не дал. Я понял: он уже получил инструкции от редактора не занимать меня текущей работой.
Словно ветер, влетел в комнату Фридман. Схватил мою руку, шумно поздравлял:
– Ты, старик, теперь напрямую можешь обращаться к Василию Иосифовичу. Редактор и позвонить к нему не смеет, а ты – запросто, хоть ногой дверь открывай. Эх, мне бы такую должность. Мы бы в этом вшивом домишке и дня не сидели!
– А где же? – почти разом воскликнули мы.
– Как где? Да хоть бы и во Дворце Петровском. Он же пустой стоит. Зайди к генералу, попроси для редакции Петровский дворец.
Я молчал. Предложение Фридмана мне казалось шуткой, – и даже очень неуместной. Я и вообще не хотел, чтобы этот человек знал о моём новом назначении, но он-то как раз первым узнаёт все редакционные новости.
– Проси машину! – наседал Фридман.
– Какую машину? – пучил я на него глаза.
– Персональную. Не у него проси, а зайди к Войцеховскому и потребуй. Ты с ним не церемонься, – я его знаю: плут отменный и трусишка. Заходи важно, подавай для приветствия два пальца. Не больше. Тогда уважать будет. Он такой: если робеешь – и не посмотрит, а вот если важно с ним, да каждое слово через губу цедить будешь – он таких боится.
– Да кто такой, этот Войцеховский?
– Хо! Он не знает, кто такой Войцеховский!..
В этот момент к нам вошла Панна Корш и Фридман обратился к ней:
– Панна! Расскажи ему, кто такой Арон Войцеховский. Твой муженёк у него на коленях просил для редакции два старых автомобиля. Войцеховский ему дал, а вместо них из Хозяйственного управления Министерства Обороны получил новые. Ты тоже проси. И не проси, а скажи так: «Арон! Мне нужна машина. Хорошая, большая. Лучше будет, если „ЗИМ“. Называй его по имени: Арон. Он хотя и генерал-майор, но того, кто называет его Ароном, боится. Ты, Иван, слушай меня. Поработаешь с месяц – проси квартиру. Арон даст. Арон, если захочет, всё даст. А он захочет. Я же его знаю. Ты думаешь, ему неважно, как ты будешь к нему относиться? Ты же у плеча Василия встанешь. Хорошенькое дело – стоять у плеча! Можешь слово обронить: „Арон хороший“, а можешь и сказать: „Арон плохой“.
– Да в чём дело? – воскликнула Панна. – О чём речь? У какого плеча?.. Наконец, кто такой Войцеховский?
– Ты не знаешь своего благодетеля! А на чьей машине ты подкатываешь к редакции? На его машине, Войцеховского. Он же ХОЗУ! Хозяйственное управление Московского округа ВВС, Васькиного округа. У него в кармане всё! Московский университет тоже у него в кармане. Ты что же думаешь? Он не может позвонить ректору и сказать: зачисли студентом этого, дай степень или звание профессора тому-то и он не даст?.. Где ты найдёшь человека, который не послушает Войцеховского? Да у него в кармане все!..
– Но ты-то при чём? – недоумевала Панна.
– Я?.. Я знаю Войцеховского, а он знает Сашу Фридмана. Вашего Сашу знают все. А если знают, то этого уже хватит. Ну, да вот сейчас… Я позвоню – и вы увидите.
Набрал номер телефона. И заговорил своим особенным, характерным для Фридмана и для многих евреев, тоном:
– Арон?.. Здравствуй, дорогой! Звонит Фридман. Саша Фридман – ты что забыл?.. Ты слышал новость?.. Не слышал, ну, так я тебе скажу, а ты это запомни, что новость сказал тебе я, Саша Фридман. Ах, ты забыл, откуда я. Ну, Арон! Ты как стал уже генералом, так и всех забыл. Я сижу тут рядом, от вас через дорогу – в «Сталинском соколе». Сталинском! – слышишь?.. К вам от нас назначили человека, ты понял? Человек небольшой, но важный. Он капитан. Хороший капитан. Был на фронте и в кого-то там стрелял. А недавно он был в Тукумсе вместе с твоим генералом. И там с ним летал. На новом реактивном самолёте. Летал и ещё как!..
Я слушал и не верил своим ушам: какую чушь несёт этот ужасный еврей! Я летал вместе со Сталиным! Да ведь эту ложь разнесут по всей Москве. А уж золотая-то пятёрка попадает от смеха. И полковник Орданов узнает, а там и сам генерал Сталин!..
У меня кружилась голова. Сердце гудело как реактивный двигатель. Я готов был умереть от стыда. В первый же день и такой позор!.. Я уже представлял, как обо всём этом докладывают Устинову и как он морщится, склоняясь над столом. Это же и для него катастрофа. Да кто же всё это сказал Фридману?.. Кто, наконец, просит его болтать об этом?..
А Фридман, подмигнув мне, продолжал:
– Была золотая пятёрка, а теперь будет шестёрка. Ну, и что ж, что капитан! А летает он покруче вашего Воронцова. Наш капитан семьдесят самолётов сбил. Ага!.. Вот тебе и капитан!..
Я схватился за голову: семьдесят самолётов! Да сам Покрышкин, трижды Герой, сбил шестьдесят два! Какую же чушь он несёт?..
Я хотел вырвать у него трубку, да теперь-то… после всего, что он сказал…
Потом он что-то говорил насчёт машины – персональной, чёрной, большой, но я уже ничего не слышал. Я свою карьеру считал оконченной и теперь только думал, как и что я скажу Устинову, Воронцову, Орданову.
А Фридман бросил трубку, возвестил:
– Будет тебе машина! Понял? Вот так надо делать дела.
– Но я с генералом не летал, – осевшим голосом проговорил я.
– Как не летал?.. А в твоём же очерке что написано?
– Я летал с командиром дивизии.
– А! С генералом или комдивом – какая разница? Важно, что летал. И освоил новый самолёт.
– Ничего я не освоил. Летали на спарке…
Фридман вскочил как ошпаренный:
– Да что ты пристал, в самом деле! Летал не летал…
– Да ведь генералу доложат.
– Какому генералу?
– Сталину.
– Че-во-о?… Сталину? Да кто ему докладывать станет? Войцеховский?.. Да он и в кабинете у него не бывает, а если пустят иногда, так на пузе к нему ползёт. Генералу!.. Наивняк же ты, Иван! Вот ты посмотришь потом, что такое генерал Сталин. Да там только при имени его понос у всех прошибает. А ты – доложат. Я его пугнул как следует, Войцеховского, а ты теперь проси у него что угодно. Да он тебе самолёт персональный устроит. Погоны генеральские прилепит. Хозяин-то там не Сталин, а Войцеховский. Сегодня он в округе хозяин, а завтра – в Министерстве обороны, а там и в Кремль заползёт. Я-то уж знаю, чего он может, Арон Войцеховский, и чего добивается. Многое он уже имеет, а будет иметь ещё больше.
Фридман поднялся, хлопнул меня по плечу:
– Дружи с Фридманом! И он сделает тебя Папой Римским.
Он ушёл, а обитатели нашей комнаты, оглушённые натиском Фридмана, ещё ниже склонились над листами. Они отрабатывали статьи.
Панна сказала:
– Пойдём обедать.
И мы пошли.
По дороге в ресторан Панна рассказала:
– На твоё место Домбровский с Никитиным уже человека тянут, – такого же, как они, еврея.
– Устинов, я думаю, не пропустит.
– В наш отдел за твой стол уже посадили Сеню Гурина. А теперь Турушин уходит на тренерскую работу. Я, говорит, не могу больше видеть, как этот слепой дьявол мокрым носом по моим заметкам елозит. И подал заявление. Ну, Фридман и на его место своего человека подыщет.
– А что же майор Макаров, начальник отдела кадров? Зачем же одних евреев набирать! Несправедливо это.
Панна отвечала спокойно:
– Макаров человек подневольный, над ним редактор, а над редактором Шапиро сидит.
– Какой Шапиро? Уж не тот ли, который в «Красной звезде» был?
– Он и есть. Его теперь в Главное политическое управление перевели, он кадрами всех военных газет заведует. А ему наш Фридман напрямую звонит. Он, я думаю, наш Фридман, масон высокого посвящения. Уж больно развязно со всеми разговаривает, даже с таким, как генерал Войцеховский, близкий человек к Васе Сталину.
– Слыхал я про масонов, а только о них ничего не знаю. Это те же космополиты, что ли?
– Ну, нет, эти ребята покруче будут. Космополитом всякий может быть, к примеру меня возьми: нерусская, так могу и не любить Россию и народ русский. Лапотники они, иваны, вроде тебя. Ты вот и в центральной газете работаешь, а про масонов ничего не знаешь. Масоны, они, конечно, из евреев все, или почти все, у них дисциплина и цель: они к власти рвутся. Во время войны с немцами сидели тихо да подальше от фронта уползти старались – в Ташкент, Ашхабад, Коканд, а теперь снова из щелей полезли, войну нам объявили. И война эта будет пострашнее прежней, много русских людей она возьмёт и разруху нам пуще той, что в Гражданскую и в Отечественную была, учинят.
– Каркаешь ты, Панна! Ничего такого быть не может.
Панна не обиделась и в мою сторону не взглянула, а я подумал: «Муж-то у неё – редактор наиглавнейшего журнала в стране, он-то, поди, знает». Но всё-таки ни во что такое верить не хотелось. Сказал примирительно:
– Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь, конечно, а мне-то откуда знать? Но чего же они хотят, масоны? Какая власть им нужна?
– Либеральную демократию установят.
– А что это такое?
– А это, когда всё дозволено, вроде анархии. Говори, что хочешь, делай, что хочешь, и ни тебе никакой власти, никаких законов. Всё продаётся, все покупается. Вот тогда евреи всё имущество скупят и деньги захватят, и радио, и газеты – всё у них будет. Они потом продажу земли наладят, а чтобы народ ослабить, государство на мелкие части раздерут. Везде свой царёк, свои порядки. Как в России встарь было, когда князья дрались между собой и силы у народа никакой не было. При таких-то порядках легче людьми управлять. И лес, и газ, и нефть за границу качать будут, а деньга себе в карман положат.
– Да сколько же это денег у них будет?
– Денег много не бывает, их всегда не хватает, тем более еврею.
Панна засмеялась. В эту минуту она была похожа на древнюю старушку, впрочем, очень красивую.
– Но как же Сталин? Он разве таких вещей не знает?
– О Сталине говорить не надо. И нигде ты о нём не заговаривай. Имя его поминать опасно. Помнил бы ты, Ваня: там, где соберутся трое, там и Фридман будет. Мы ими окружены и аттестованы. И не дай Бог, если неприязнь в твоих глазах заметят. Тут они тебе живо ножку подставят.
Вошли в ресторан и сели в излюбленном месте у окошка. Людей поблизости не было, и Панна продолжала:
– Ты ведь и вправду подумал, что машину тебе большую чёрную Фридман охлопотал? Нет, конечно. Фридман только узнал у Войцеховского, что машина тебе по штату положена, как собственному корреспонденту. И везде они, собкоры, машины имеют. Им же по частям приходится мотаться.
– Но как же Войцеховский две машины твоему мужу дал? Муж твой гражданский, а тут военный округ.
– У мужа моего в журнале свой Войцеховский есть. А они все как сообщающиеся сосуды и живут по принципу: ты мне, я тебе. Войцеховский списанные машины журналу дал, а за это пять своих человечков в редакцию натолкал. Считай, он выиграл маленькую операцию. Они сейчас всю власть захватывать будут, и главная цель – печать. Кремль они давно заняли, там и яблоку негде упасть, а теперь – министерства, печать, банки. Во время-то войны их сильно потеснили, многие Москву покинули, а теперь они возвратились, им должности и квартиры подавай. Перво-наперво, столичные города занимать будут: Москву, Ленинград, Киев, Минск… Ты-то считал, что война для тебя закончилась, а тут снова на войну попал, да ещё на самую передовую.
Заканчивали обед, и Панна, видя моё унылое настроение, тронула за руку, сказала:
– Прости меня, Иван. Нагнала на тебя страху. Я, конечно, всё это от мужа узнала. А тебе сказала, чтобы ты ушами не хлопал, а скорее в обстановке разобрался. Будь внимательным, хитрым и бдительным. Палец им в рот не клади, а разыгрывай простачка и показывай, будто любишь их. Словом, дурачь их, как Фридман дурачит нас.
Подходя к редакции, я сказал спутнице:
– Спасибо тебе, Панна. Ты мне противника показала, а у нас в авиации правило есть такое: увидел врага – победил.

В штабе округа мне выделили кабинет – через дверь от комнаты, в которой находилась золотая пятёрка. Генерал-майор Войцеховский, к которому я зашёл, вручил мне ключи от кабинета и сейфа и сказал почти шёпотом, как о деле секретном и касающемся только нас двоих:
– Командующий мне ничего о вас не говорил, но я и сам понимаю, какая важная у вас должность и что надо вас обеспечивать по первому разряду. Я уже приказал начальнику АХО, это наш административно-хозяйственный отдел, чтобы он выдал вам талоны на всё самое дорогое: шинельное сукно и ткань на китель, брюки, ботинки, – всё самое лучшее, ведь вы – референт Сталина… – генерал поднял палец. – Референт! Это вам не шуточка.
Сам генерал был одет в какой-то серебристый китель, на пологих женских плечах топорщились мятые погоны – и тоже белые, увитые серебром. Он был интендант и на военного так же походил, как я на балерину. Большой живот лежал на столе, китель туго облегал круглую, как шар, фигуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57