это тоже было для меня новым. А потом давило всё сильнее. Прибор скорости показывал пятьсот, шестьсот, восемьсот километров. В шлемофоне услышал голос:
– Пойдём на левый боевой разворот.
Я кивнул, и мы «пошли». Вот тут я увидел первую и наиважнейшую фигуру высшего пилотажа. Наш Р-5 тоже производил боевые развороты – когда надо было зайти на бомбометание или круто изменить маршрут. Но это были развороты по небольшому радиусу, здесь же радиус был огромный, внизу точно рассыпанные спичечные коробки мелькали деревни, небольшие латышские хутора. Я представил самолёт противника, он тоже должен уходить от атаки на таких же гигантских фигурах: или с дикой скоростью устремляться в набор высоты, или, наоборот, идти на снижение, и при этом обязательно крутить какую-нибудь фигуру по вертикали…
В шлемофоне раздалось:
– А вот горка!
И самолёт вздыбил нос, турбина зазвенела… Меня прижало сильно; ещё мгновение – и я бы, как мне казалось, потерял сознание. Но я всё-таки по положению земли и корпуса самолёта успел разглядеть «горку».
Затем был снова боевой разворот – теперь уже со снижением. И через минуту-другую мы зашли на посадку.
Выйдя из кабины, я поблагодарил полковника Афонина.
– Понимаю. Вы меня пощадили и серьёзных фигур не делали, но я теперь представляю, какие вензеля может выписывать этот новый самолёт в руках опытного лётчика в воздушном бою.
– Да, машина хорошая.
Ночью неожиданно прилетел генерал-лейтенант Сталин Василий Иосифович. В сопровождении генерала и полковника он поднялся на командный пункт полётами. Все мы встали. И он, небрежно козырнув нам, прошёл в малую комнату, где руководил полётами полковник Афонин. Лётчики один за другим стали покидать большую комнату; я тоже вышел из-за стола, но меня за рукав взял незнакомый офицер, только что поднявшийся к нам по лестнице:
– Я подполковник Семенихин.
Он протянул мне руку. Я знал, что Семенихин наш постоянный корреспондент в Латвии.
– Мы сейчас представимся генералу.
Семенихина тут знали; он подошёл к одному офицеру, затем другому, о чём-то с ними беседовал. Он был высокий, толстый, но передвигался резво, почти со всеми успел поздороваться, перекинуться словом. Такие свойства очень нужны журналисту, именно таким я себе представляю короля русской журналистики Гиляровского, но должен признаться: я такими качествами не обладал и, проработав четверть века в журналистике, не стал ни проворнее, ни резвее. Наоборот: с трудом сходился с людьми, не сразу вызывал их на откровенность. Знакомая журналистка Белла Абрамовна Грохольская меня поучала: «Иван! Ты родился не для газеты, но раз уж забрёл в нашу шайку, будь как все! Ты зажат и застёгнут, а надо распахнуть рубашку и на каждого смотреть с пожарной каланчи. Кто тебе не нужен – проходи мимо, а если нужен – хватай его за шиворот и допрашивай, как прокурор. Люди – дети, и вдобавок – дураки. Они всего боятся, а нашего брата – тем более. Даже министр! Он смотрит на тебя со страхом и думает, как бы не брякнуть чего лишнего. Ты же каждое слово занесёшь в блокнот, а затем пропечатаешь в газете. Ну!.. Вот и выходит: ты министра не боишься, а он смотрит на тебя так, будто ты бешеный пёс и можешь его укусить. Страшнее газетчика нет зверя. Недаром нас четвёртой или там шестой властью зовут. Мы – власть, да ещё и какая!».
В другой раз Беллочка, круглая как шар и лупоглазая как русская матрёшка, дальше развивала свои мысли:
– И писать надо быстро и раскованно. Иной боится белого листа, как боялся его Горький. Я листа не боюсь. Сажусь и пишу. Поначалу сама не знаю, что пишу, а потом распишусь. И что ты себе думаешь? Я ещё немножко попишу, а потом вижу – статья готова.
– Так у тебя же нет статей. У тебя – заметки.
– Заметки? Да, это уже редактор их так кромсает, что в газете она – заметка. Но вы что – не знаете, какой это народ – редактор! Сам-то он… тупой пилой его режь – ничего не напишет. От злости лютует. Посмотрели бы на него, если бы я была редактор, а он репортёр. Вы бы от него и заметки не увидели. О, матка-боска! Я от них устала и всё время жду, когда придёт умный редактор. Тогда уже мои статьи будут большие, как портянки. И даже целые простыни. И все увидят, какой я талант.
Белла выдавала себя за польку и в минуты отчаяния нередко поминала матку-боску.
Посредине комнаты стали составлять столы, а вскоре с подносами и всякой снедью появились две официантки из офицерской столовой. Я сказал Семенихину:
– Мы, наверное, тут неуместны. А?..
– Представимся генералу, а там видно будет.
Я хотел подойти к Воронцову, но из маленькой комнаты вышел генерал Сталин и сопровождавшие его лица. Семенихин шагнул к нему:
– Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите представиться: собственный корреспондент газеты «Сталинский сокол» подполковник Семенихин!
Выдвинулся из-за его широкой спины и я:
– Товарищ генерал-лейтенант! Специальный корреспондент «Сталинского сокола» капитан Дроздов.
Генерал, набычившись, исподлобья, оглядывал каждого из нас и нескоро, и будто бы нехотя, обратился к обоим сразу:
– А что это значит: один собственный, другой специальный?
Отвечал Семенихин:
– Собственный – это значит аккредитован при армии, живу здесь, в Латвии, а специальный – приехал из Москвы.
Генерал перевёл взгляд на меня; я увидел, что он слегка пьян. Глаза цвета неопределённого, он щурил их и выказывал то ли нетерпение, то ли неудовольствие.
– В Москве живёте?
– Так точно, товарищ генерал!
– А зачем сюда приехали?
– Имею задание: написать очерк о политработнике.
– Очерк?.. А вы умеете писать очерк? В школе мы проходили Глеба Успенского. Вот тот умел писать очерки. А вы?..
Я молчал. Не находил, что ответить, и оттого сильно волновался. А генерал перевёл взгляд на Семенихина. Спросил:
– Здесь, в Латвии, есть собственный корреспондент, у меня в Москве нет. Почему?
– Там рядом с вашим штабом вся редакция…
– Меня не интересует редакция. Меня интересует собственный, то есть мой корреспондент.
Генерал перевёл взгляд на стол, где уже стояли и манили красивыми этикетками грузинские вина, а нам махнул рукой:
– Вы свободны.
Я повернулся и направился к выходу. Спустившись по лестнице, ожидал Семенихина, но он не появлялся. Я подошёл к машине, которая нас возила, попросил шофёра отвезти меня в гостиницу. Укладываясь спать, думал о Семенихине, его решение остаться ужинать с генералом и близкими ему офицерами, считал непозволительной дерзостью. И был доволен собой: «Хорошо, что не остался. Ведь никто же меня не приглашал». И с этой хорошей светлой мыслью заснул.
А на следующий день в штаб не пошёл, сел писать первый очерк. Не пошёл и на второй день, и на третий. Не ходил и в офицерскую столовую, а питался в ресторане. Не видел я все эти дни никого из золотой пятёрки. Мне хорошо работалось, я писал очерки. А потом неожиданно в ресторане увидел Воронцова. Он был взволнован и сразу же мне сказал:
– Рассобачился с генералом!
Я неуместно спросил:
– С каким?
– Со Сталиным, конечно! Какой же тут генерал-то ещё?
– Надеюсь, это не смертельно?
– Не смертельно, а службе конец. Отлетался. В газету к вам приду! – если примете.
Я не знал, чем утешить друга. Предложил меню, чтобы выбрал обед, но он резко поднялся. И скомандовал:
– Пошли в столовую! Чтой-то я, как барышня… расквасился. Афонина бросил. А ему горше, чем мне. Его-то он из армии турнуть пообещал.
– А он разве может – уволить из армии? Он же округом командует, а не всей военной авиацией.
Воронцов обнял меня за плечи.
– Ах, ты, Иван, наивная душа! Хорошо тебе жить с твоим идеализмом. Во всём ты хорошее хочешь увидеть, законам веришь. А жизнь, она не законами управляется, а самодурством разным, да вражьем поганым. Ты там на фронте из пушек палил, да ребят немецких, таких же, как мы с тобой, крушил, так уж думал, и всех врагов одолел, а вот приехал в столицу и увидишь: врагов-то тут побольше, чем там на фронте было. Вот он, Вася-то, сын Владыки мира, меня сегодня жамкнул, а я не однажды видел, как и сам он плачет в тисках вражья разного. Да я думаю, и отец его живёт да оглядывается: не знает, откуда смертушки ждать. У него недавно приступ сердечный был – от пустяка случился. Играл он, как всегда, сам с собой в бильярд, а потом к окну подошёл, задумался. А кий-то и упади на пол. В ночи звук резкий раздался, а Иосиф Виссарионович метнулся за портьеру: думал, значит, выстрел это. Ну, сердце-то и затрепыхалось. Три дня после этого аритмия была: сердце то ударит, а то остановится. В другой раз три удара, на четвёртый остановка. Хорошо это, скажи?.. Попросил Светлану позвать, да сына Василия, а ему и в этом отказали.
– Сталину?.. Отказали?.. Да кто ж над ним права такие имеет?
– Имеют, значит, – ответил спокойно Воронцов. – Германию на лопатки положил, страху на весь мир нагнал – так, что и Черчилль в его присутствии сесть не смел, а вот простого семейного счастья не заслужил. Не пускают к нему сына с дочерью. Мы однажды сказали генералу, чтоб он к отцу обратился, да самолётов у него для округа столичного побольше попросил, а он нам сказал: «Когда-то я теперь к нему попаду». Посмотрел на нас и добавил: «Вы что же думаете, я с отцом каждый день щи хлебаю?.. Нет, ребята. Если в три месяца раз допустят к ручке, так и радуйся». А вот кто это такую жизнь даже Сталину мог устроить, этого я пока тебе не скажу. Знаю, но не скажу.
– Ты так тепло и хорошо говоришь о генерале… А он с тобой вон как обошёлся.
– Да как же он со мной обошёлся? – всполошился Воронцов. – Что же ты такое знаешь о генерале, что судить так смеешь?
Струхнул я малость, сообразил, что сболтнул лишнее.
– Так сами же вы сказали! – перешёл я на вы.
– Сказал! Так то же я, а не кто-нибудь. Я и сказать имею право, а ты пока… Слушай, да на ус мотай, а то в историю попасть можешь. Шепнут ему на ухо, он из тебя котлету сделает.
– Да, конечно, ты прав. О генерале судить мне как-то не с руки. Лучше помалкивать.
Долго мы после этого молчали. Полковник свернул на улицу в сторону от штаба. Зашли в ювелирный магазин, где продавали много изделий разных из янтаря. Воронцов купил красивый медальон на золотой цепочке, предложил и мне сделать такой подарок жене. Я признался, что денег таких не имею. Он попросил у продавца второй такой же медальон. Подавая его мне, сказал:
– Бери. Будут деньги – отдашь.
И опять мы блуждали по городу. Воронцов шёл медленно, сворачивал в разные переулки. У лётчиков такие манёвры называются: «Гасить время на виражах». Было видно, что ходьба и беседа со мной его успокаивают. А к тому же он, видимо, хотел выговорить обиду на генерала, а может, в чём-то его и оправдать.
– Пить он стал всё больше, а когда выпьет – бес в него вселяется.
Воронцов говорил спокойно и будто бы с сочувствием к генералу.
– Не скажу, что становится бешеным, но из каждого пустяка готов раздуть историю. Ну, и на этот раз. Мы летали с Афониным, и я трижды кряду оказался битым. Ну и что же тут такого! Афонин каждый день тренируется, а я на этой машине впервые – естественно, будешь бит. Скорость оглашенная, а все реакции от прежней машины. Ежу понятно, а он надулся и ворчит. Не затем, говорит, я вас сюда послал, чтобы вы честь столичного округа позорили. Меня это слово обидело, я и скажи: не из той я колоды карт, чтобы честь чью-нибудь позорить. Ну, тут он и взорвался: молчать! Если говорю – позорите, значит, так оно и есть! Нашёлся мне – лидер золотой пятёрки. Полковник Афонин – вот лидер! А вы поезжайте в свой Хабаровск. Там служили и служить будете. Но уже не командиром дивизии. Скажите спасибо, если эскадрилью дадут.
Выслушав эту тираду, я вынул из кармана служебное удостоверение за его подписью и положил перед ним на столе. И спокойно проговорил: на родину поеду, в Саратовскую область. Там я родился, там и помирать буду.
А генерал – к Афонину:
– Принимайте пятёрку. В Москву переедете.
Афонин поднялся, твёрдо проговорил:
– На место Воронцова не пойду. Воронцов – гордость нашей боевой авиации, и я на его месте быть недостоин. А результаты наших учебных боёв?.. Полковник умышленно мне бок подставлял; не хотел авторитета моего в глазах дивизии ронять.
Генерал рванул со стола скатерть и ушёл. А через час он уже со своей свитой вылетел из Тукумса. Такая-то вот история!
Я к тому времени написал все три очерка и получил команду возвращаться в Москву. Вылетал я вместе с пятёркой самолётом, который предоставил нам командир дивизии. Он был спокоен, вёл себя так, будто ничего и не случилось. Тепло прощались мы с ним, а Воронцов ему сказал:
– В Москву приедете – заходите.
– Боюсь, вы уже будете под Саратовом.
– Нет, конечно. В случае чего перейду в гражданскую авиацию. Москва – это магнит; если уж к ней прилепился – не отдерёшь.
Очерки мои печатались один за другим. Печатались они без сокращений и правке не подвергались. Шума вокруг не было. И только редактор на летучке сказал:
– Я из этих очерков многое для себя узнал. Думаю, и другие прочтут их с пользой.
Мои друзья по комнате молчали. Кудрявцев читал их с карандашом, всё исчертил, но что означали его подчёркивания, он не говорил. Никитин и Добровский делали вид, что ничего не произошло. Но я чувствовал: очерки явились событием, которого никто не ожидал. А начальник отдела полковник Соболев, сверкая глазами, повторял:
– Хорошо, золотце. Это очень хорошо.
Других комментариев не было.
Однажды перед концом рабочего дня, а это было часу в десятом вечера, – работали с трёх до одиннадцати, – к нам в комнату вошёл полковник, которого я видел в Тукумсе в свите генерала Сталина. Не закрывая за собой двери, он поманил меня, сказав:
– Капитан, пойдёмте. Дело есть.
Мы пошли в кабинет заместителя главного редактора, который был пустым. Прикрыв за собой хорошенько дверь, полковник сел за стол хозяина кабинета, а мне предложил сесть в кресло. И начал так:
– Вы меня знаете?
– Я видел вас в Тукумсе.
– Хорошо. Я полковник Орданов, референт генерал-лейтенанта Сталина. Имею к вам дело. Завтра будет приказ о назначении вас собственным корреспондентом «Сталинского сокола» по Московскому округу Военно-Воздушных Сил. Сейчас вы занимаете должность подполковника, а будет у вас должность полковника. И зарплату вам повысят. Однако в вашем положении мало что изменится. Стол в редакции за вами останется, но вам выделен кабинет и в штабе округа. Будете сидеть рядом с золотой пятёркой. Воронцов-то, я слышал, ваш однокашник.
– Да, мы с ним учились в Грозненской авиашколе. Но он будто бы впал в немилость?..
– В какую немилость?.. А!.. Это там, в Тукумсе?.. Всё уладилось. И вам об этом нигде не советую рассказывать. Это кухня… наша, семейная. До неё нет никому дела.
– Я понимаю, и никому ничего не рассказывал.
– Вот и хорошо. Главное для людей, стоящих близко к генерал-лейтенанту… это молчать. Молчать как рыба. Это – главное.
– Понимаю. Но скажите: почему такая таинственность в самом факте моего назначения?
– А это разговор особый.
Полковник бегло взглянул на дверь, – она была плотно заперта. Посунулся ко мне, заговорил тихо:
– Месяца два-три назад у генерала был директор военного издательства, предложил ему написать книгу: «Воздушный флот страны социализма». И сказал, что дадут в помощь литературного сотрудника. Генерал возмутился: «Как это так! Мне заказываете книгу, а писать её будет другой? Да как же я имя своё под чужим трудом поставлю?..». Отчитал издателя, но мысль о книге в голову засела. Пытался было писать, да всё времени нет. На каком-то совещании с редактором вашим встретился, ну тот ему и посоветовал. И вас предложил. Хорошенький проект? А чтобы вы поближе к нам были, собственным корреспондентом вас назначат.
– Оно бы и хорошо, и взялся бы я за дело, но книг-то я не писал. Сумею ли?
– Редактор лучше нас знает; говорит, что сможете. Главное, чтобы язык за зубами держать. Чтоб никто об этом не узнал. А то ведь… сами понимаете?..
Полковник показал на потолок, что, очевидно, означало: на самом верху могут узнать. И как на это посмотрят – никто сказать не может. Словом, генерал Сталин, очевидно, никого так не боялся, как отца родного. И хотелось ему, что если уж книга выйдет, пусть всякий думает, что он её написал, а не кто другой.
Полковник Орданов повторил:
– Пуще огня одного боимся, чтоб раньше времени о книге болтовни не было.
– Ну, за это можете не беспокоиться. Я чай, как и вы, человек военный.
– Ну и отлично. Дело по книге будете со мной иметь. А уж там посмотрим, как у нас дальше дело пойдёт. А сейчас идите и работайте по-прежнему. Остальные инструкции от редактора получите.
Редактор пригласил меня на следующий день. Поблагодарил за хорошие очерки, сказал, что они понравились на всех уровнях; их и Главком читал, и генерал-лейтенант Сталин. Он даже мне сказал, что вы в Тукумсе и сами летали на новейшем самолёте и будто бы отлично справились с управлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Пойдём на левый боевой разворот.
Я кивнул, и мы «пошли». Вот тут я увидел первую и наиважнейшую фигуру высшего пилотажа. Наш Р-5 тоже производил боевые развороты – когда надо было зайти на бомбометание или круто изменить маршрут. Но это были развороты по небольшому радиусу, здесь же радиус был огромный, внизу точно рассыпанные спичечные коробки мелькали деревни, небольшие латышские хутора. Я представил самолёт противника, он тоже должен уходить от атаки на таких же гигантских фигурах: или с дикой скоростью устремляться в набор высоты, или, наоборот, идти на снижение, и при этом обязательно крутить какую-нибудь фигуру по вертикали…
В шлемофоне раздалось:
– А вот горка!
И самолёт вздыбил нос, турбина зазвенела… Меня прижало сильно; ещё мгновение – и я бы, как мне казалось, потерял сознание. Но я всё-таки по положению земли и корпуса самолёта успел разглядеть «горку».
Затем был снова боевой разворот – теперь уже со снижением. И через минуту-другую мы зашли на посадку.
Выйдя из кабины, я поблагодарил полковника Афонина.
– Понимаю. Вы меня пощадили и серьёзных фигур не делали, но я теперь представляю, какие вензеля может выписывать этот новый самолёт в руках опытного лётчика в воздушном бою.
– Да, машина хорошая.
Ночью неожиданно прилетел генерал-лейтенант Сталин Василий Иосифович. В сопровождении генерала и полковника он поднялся на командный пункт полётами. Все мы встали. И он, небрежно козырнув нам, прошёл в малую комнату, где руководил полётами полковник Афонин. Лётчики один за другим стали покидать большую комнату; я тоже вышел из-за стола, но меня за рукав взял незнакомый офицер, только что поднявшийся к нам по лестнице:
– Я подполковник Семенихин.
Он протянул мне руку. Я знал, что Семенихин наш постоянный корреспондент в Латвии.
– Мы сейчас представимся генералу.
Семенихина тут знали; он подошёл к одному офицеру, затем другому, о чём-то с ними беседовал. Он был высокий, толстый, но передвигался резво, почти со всеми успел поздороваться, перекинуться словом. Такие свойства очень нужны журналисту, именно таким я себе представляю короля русской журналистики Гиляровского, но должен признаться: я такими качествами не обладал и, проработав четверть века в журналистике, не стал ни проворнее, ни резвее. Наоборот: с трудом сходился с людьми, не сразу вызывал их на откровенность. Знакомая журналистка Белла Абрамовна Грохольская меня поучала: «Иван! Ты родился не для газеты, но раз уж забрёл в нашу шайку, будь как все! Ты зажат и застёгнут, а надо распахнуть рубашку и на каждого смотреть с пожарной каланчи. Кто тебе не нужен – проходи мимо, а если нужен – хватай его за шиворот и допрашивай, как прокурор. Люди – дети, и вдобавок – дураки. Они всего боятся, а нашего брата – тем более. Даже министр! Он смотрит на тебя со страхом и думает, как бы не брякнуть чего лишнего. Ты же каждое слово занесёшь в блокнот, а затем пропечатаешь в газете. Ну!.. Вот и выходит: ты министра не боишься, а он смотрит на тебя так, будто ты бешеный пёс и можешь его укусить. Страшнее газетчика нет зверя. Недаром нас четвёртой или там шестой властью зовут. Мы – власть, да ещё и какая!».
В другой раз Беллочка, круглая как шар и лупоглазая как русская матрёшка, дальше развивала свои мысли:
– И писать надо быстро и раскованно. Иной боится белого листа, как боялся его Горький. Я листа не боюсь. Сажусь и пишу. Поначалу сама не знаю, что пишу, а потом распишусь. И что ты себе думаешь? Я ещё немножко попишу, а потом вижу – статья готова.
– Так у тебя же нет статей. У тебя – заметки.
– Заметки? Да, это уже редактор их так кромсает, что в газете она – заметка. Но вы что – не знаете, какой это народ – редактор! Сам-то он… тупой пилой его режь – ничего не напишет. От злости лютует. Посмотрели бы на него, если бы я была редактор, а он репортёр. Вы бы от него и заметки не увидели. О, матка-боска! Я от них устала и всё время жду, когда придёт умный редактор. Тогда уже мои статьи будут большие, как портянки. И даже целые простыни. И все увидят, какой я талант.
Белла выдавала себя за польку и в минуты отчаяния нередко поминала матку-боску.
Посредине комнаты стали составлять столы, а вскоре с подносами и всякой снедью появились две официантки из офицерской столовой. Я сказал Семенихину:
– Мы, наверное, тут неуместны. А?..
– Представимся генералу, а там видно будет.
Я хотел подойти к Воронцову, но из маленькой комнаты вышел генерал Сталин и сопровождавшие его лица. Семенихин шагнул к нему:
– Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите представиться: собственный корреспондент газеты «Сталинский сокол» подполковник Семенихин!
Выдвинулся из-за его широкой спины и я:
– Товарищ генерал-лейтенант! Специальный корреспондент «Сталинского сокола» капитан Дроздов.
Генерал, набычившись, исподлобья, оглядывал каждого из нас и нескоро, и будто бы нехотя, обратился к обоим сразу:
– А что это значит: один собственный, другой специальный?
Отвечал Семенихин:
– Собственный – это значит аккредитован при армии, живу здесь, в Латвии, а специальный – приехал из Москвы.
Генерал перевёл взгляд на меня; я увидел, что он слегка пьян. Глаза цвета неопределённого, он щурил их и выказывал то ли нетерпение, то ли неудовольствие.
– В Москве живёте?
– Так точно, товарищ генерал!
– А зачем сюда приехали?
– Имею задание: написать очерк о политработнике.
– Очерк?.. А вы умеете писать очерк? В школе мы проходили Глеба Успенского. Вот тот умел писать очерки. А вы?..
Я молчал. Не находил, что ответить, и оттого сильно волновался. А генерал перевёл взгляд на Семенихина. Спросил:
– Здесь, в Латвии, есть собственный корреспондент, у меня в Москве нет. Почему?
– Там рядом с вашим штабом вся редакция…
– Меня не интересует редакция. Меня интересует собственный, то есть мой корреспондент.
Генерал перевёл взгляд на стол, где уже стояли и манили красивыми этикетками грузинские вина, а нам махнул рукой:
– Вы свободны.
Я повернулся и направился к выходу. Спустившись по лестнице, ожидал Семенихина, но он не появлялся. Я подошёл к машине, которая нас возила, попросил шофёра отвезти меня в гостиницу. Укладываясь спать, думал о Семенихине, его решение остаться ужинать с генералом и близкими ему офицерами, считал непозволительной дерзостью. И был доволен собой: «Хорошо, что не остался. Ведь никто же меня не приглашал». И с этой хорошей светлой мыслью заснул.
А на следующий день в штаб не пошёл, сел писать первый очерк. Не пошёл и на второй день, и на третий. Не ходил и в офицерскую столовую, а питался в ресторане. Не видел я все эти дни никого из золотой пятёрки. Мне хорошо работалось, я писал очерки. А потом неожиданно в ресторане увидел Воронцова. Он был взволнован и сразу же мне сказал:
– Рассобачился с генералом!
Я неуместно спросил:
– С каким?
– Со Сталиным, конечно! Какой же тут генерал-то ещё?
– Надеюсь, это не смертельно?
– Не смертельно, а службе конец. Отлетался. В газету к вам приду! – если примете.
Я не знал, чем утешить друга. Предложил меню, чтобы выбрал обед, но он резко поднялся. И скомандовал:
– Пошли в столовую! Чтой-то я, как барышня… расквасился. Афонина бросил. А ему горше, чем мне. Его-то он из армии турнуть пообещал.
– А он разве может – уволить из армии? Он же округом командует, а не всей военной авиацией.
Воронцов обнял меня за плечи.
– Ах, ты, Иван, наивная душа! Хорошо тебе жить с твоим идеализмом. Во всём ты хорошее хочешь увидеть, законам веришь. А жизнь, она не законами управляется, а самодурством разным, да вражьем поганым. Ты там на фронте из пушек палил, да ребят немецких, таких же, как мы с тобой, крушил, так уж думал, и всех врагов одолел, а вот приехал в столицу и увидишь: врагов-то тут побольше, чем там на фронте было. Вот он, Вася-то, сын Владыки мира, меня сегодня жамкнул, а я не однажды видел, как и сам он плачет в тисках вражья разного. Да я думаю, и отец его живёт да оглядывается: не знает, откуда смертушки ждать. У него недавно приступ сердечный был – от пустяка случился. Играл он, как всегда, сам с собой в бильярд, а потом к окну подошёл, задумался. А кий-то и упади на пол. В ночи звук резкий раздался, а Иосиф Виссарионович метнулся за портьеру: думал, значит, выстрел это. Ну, сердце-то и затрепыхалось. Три дня после этого аритмия была: сердце то ударит, а то остановится. В другой раз три удара, на четвёртый остановка. Хорошо это, скажи?.. Попросил Светлану позвать, да сына Василия, а ему и в этом отказали.
– Сталину?.. Отказали?.. Да кто ж над ним права такие имеет?
– Имеют, значит, – ответил спокойно Воронцов. – Германию на лопатки положил, страху на весь мир нагнал – так, что и Черчилль в его присутствии сесть не смел, а вот простого семейного счастья не заслужил. Не пускают к нему сына с дочерью. Мы однажды сказали генералу, чтоб он к отцу обратился, да самолётов у него для округа столичного побольше попросил, а он нам сказал: «Когда-то я теперь к нему попаду». Посмотрел на нас и добавил: «Вы что же думаете, я с отцом каждый день щи хлебаю?.. Нет, ребята. Если в три месяца раз допустят к ручке, так и радуйся». А вот кто это такую жизнь даже Сталину мог устроить, этого я пока тебе не скажу. Знаю, но не скажу.
– Ты так тепло и хорошо говоришь о генерале… А он с тобой вон как обошёлся.
– Да как же он со мной обошёлся? – всполошился Воронцов. – Что же ты такое знаешь о генерале, что судить так смеешь?
Струхнул я малость, сообразил, что сболтнул лишнее.
– Так сами же вы сказали! – перешёл я на вы.
– Сказал! Так то же я, а не кто-нибудь. Я и сказать имею право, а ты пока… Слушай, да на ус мотай, а то в историю попасть можешь. Шепнут ему на ухо, он из тебя котлету сделает.
– Да, конечно, ты прав. О генерале судить мне как-то не с руки. Лучше помалкивать.
Долго мы после этого молчали. Полковник свернул на улицу в сторону от штаба. Зашли в ювелирный магазин, где продавали много изделий разных из янтаря. Воронцов купил красивый медальон на золотой цепочке, предложил и мне сделать такой подарок жене. Я признался, что денег таких не имею. Он попросил у продавца второй такой же медальон. Подавая его мне, сказал:
– Бери. Будут деньги – отдашь.
И опять мы блуждали по городу. Воронцов шёл медленно, сворачивал в разные переулки. У лётчиков такие манёвры называются: «Гасить время на виражах». Было видно, что ходьба и беседа со мной его успокаивают. А к тому же он, видимо, хотел выговорить обиду на генерала, а может, в чём-то его и оправдать.
– Пить он стал всё больше, а когда выпьет – бес в него вселяется.
Воронцов говорил спокойно и будто бы с сочувствием к генералу.
– Не скажу, что становится бешеным, но из каждого пустяка готов раздуть историю. Ну, и на этот раз. Мы летали с Афониным, и я трижды кряду оказался битым. Ну и что же тут такого! Афонин каждый день тренируется, а я на этой машине впервые – естественно, будешь бит. Скорость оглашенная, а все реакции от прежней машины. Ежу понятно, а он надулся и ворчит. Не затем, говорит, я вас сюда послал, чтобы вы честь столичного округа позорили. Меня это слово обидело, я и скажи: не из той я колоды карт, чтобы честь чью-нибудь позорить. Ну, тут он и взорвался: молчать! Если говорю – позорите, значит, так оно и есть! Нашёлся мне – лидер золотой пятёрки. Полковник Афонин – вот лидер! А вы поезжайте в свой Хабаровск. Там служили и служить будете. Но уже не командиром дивизии. Скажите спасибо, если эскадрилью дадут.
Выслушав эту тираду, я вынул из кармана служебное удостоверение за его подписью и положил перед ним на столе. И спокойно проговорил: на родину поеду, в Саратовскую область. Там я родился, там и помирать буду.
А генерал – к Афонину:
– Принимайте пятёрку. В Москву переедете.
Афонин поднялся, твёрдо проговорил:
– На место Воронцова не пойду. Воронцов – гордость нашей боевой авиации, и я на его месте быть недостоин. А результаты наших учебных боёв?.. Полковник умышленно мне бок подставлял; не хотел авторитета моего в глазах дивизии ронять.
Генерал рванул со стола скатерть и ушёл. А через час он уже со своей свитой вылетел из Тукумса. Такая-то вот история!
Я к тому времени написал все три очерка и получил команду возвращаться в Москву. Вылетал я вместе с пятёркой самолётом, который предоставил нам командир дивизии. Он был спокоен, вёл себя так, будто ничего и не случилось. Тепло прощались мы с ним, а Воронцов ему сказал:
– В Москву приедете – заходите.
– Боюсь, вы уже будете под Саратовом.
– Нет, конечно. В случае чего перейду в гражданскую авиацию. Москва – это магнит; если уж к ней прилепился – не отдерёшь.
Очерки мои печатались один за другим. Печатались они без сокращений и правке не подвергались. Шума вокруг не было. И только редактор на летучке сказал:
– Я из этих очерков многое для себя узнал. Думаю, и другие прочтут их с пользой.
Мои друзья по комнате молчали. Кудрявцев читал их с карандашом, всё исчертил, но что означали его подчёркивания, он не говорил. Никитин и Добровский делали вид, что ничего не произошло. Но я чувствовал: очерки явились событием, которого никто не ожидал. А начальник отдела полковник Соболев, сверкая глазами, повторял:
– Хорошо, золотце. Это очень хорошо.
Других комментариев не было.
Однажды перед концом рабочего дня, а это было часу в десятом вечера, – работали с трёх до одиннадцати, – к нам в комнату вошёл полковник, которого я видел в Тукумсе в свите генерала Сталина. Не закрывая за собой двери, он поманил меня, сказав:
– Капитан, пойдёмте. Дело есть.
Мы пошли в кабинет заместителя главного редактора, который был пустым. Прикрыв за собой хорошенько дверь, полковник сел за стол хозяина кабинета, а мне предложил сесть в кресло. И начал так:
– Вы меня знаете?
– Я видел вас в Тукумсе.
– Хорошо. Я полковник Орданов, референт генерал-лейтенанта Сталина. Имею к вам дело. Завтра будет приказ о назначении вас собственным корреспондентом «Сталинского сокола» по Московскому округу Военно-Воздушных Сил. Сейчас вы занимаете должность подполковника, а будет у вас должность полковника. И зарплату вам повысят. Однако в вашем положении мало что изменится. Стол в редакции за вами останется, но вам выделен кабинет и в штабе округа. Будете сидеть рядом с золотой пятёркой. Воронцов-то, я слышал, ваш однокашник.
– Да, мы с ним учились в Грозненской авиашколе. Но он будто бы впал в немилость?..
– В какую немилость?.. А!.. Это там, в Тукумсе?.. Всё уладилось. И вам об этом нигде не советую рассказывать. Это кухня… наша, семейная. До неё нет никому дела.
– Я понимаю, и никому ничего не рассказывал.
– Вот и хорошо. Главное для людей, стоящих близко к генерал-лейтенанту… это молчать. Молчать как рыба. Это – главное.
– Понимаю. Но скажите: почему такая таинственность в самом факте моего назначения?
– А это разговор особый.
Полковник бегло взглянул на дверь, – она была плотно заперта. Посунулся ко мне, заговорил тихо:
– Месяца два-три назад у генерала был директор военного издательства, предложил ему написать книгу: «Воздушный флот страны социализма». И сказал, что дадут в помощь литературного сотрудника. Генерал возмутился: «Как это так! Мне заказываете книгу, а писать её будет другой? Да как же я имя своё под чужим трудом поставлю?..». Отчитал издателя, но мысль о книге в голову засела. Пытался было писать, да всё времени нет. На каком-то совещании с редактором вашим встретился, ну тот ему и посоветовал. И вас предложил. Хорошенький проект? А чтобы вы поближе к нам были, собственным корреспондентом вас назначат.
– Оно бы и хорошо, и взялся бы я за дело, но книг-то я не писал. Сумею ли?
– Редактор лучше нас знает; говорит, что сможете. Главное, чтобы язык за зубами держать. Чтоб никто об этом не узнал. А то ведь… сами понимаете?..
Полковник показал на потолок, что, очевидно, означало: на самом верху могут узнать. И как на это посмотрят – никто сказать не может. Словом, генерал Сталин, очевидно, никого так не боялся, как отца родного. И хотелось ему, что если уж книга выйдет, пусть всякий думает, что он её написал, а не кто другой.
Полковник Орданов повторил:
– Пуще огня одного боимся, чтоб раньше времени о книге болтовни не было.
– Ну, за это можете не беспокоиться. Я чай, как и вы, человек военный.
– Ну и отлично. Дело по книге будете со мной иметь. А уж там посмотрим, как у нас дальше дело пойдёт. А сейчас идите и работайте по-прежнему. Остальные инструкции от редактора получите.
Редактор пригласил меня на следующий день. Поблагодарил за хорошие очерки, сказал, что они понравились на всех уровнях; их и Главком читал, и генерал-лейтенант Сталин. Он даже мне сказал, что вы в Тукумсе и сами летали на новейшем самолёте и будто бы отлично справились с управлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57